Города и годы

– Нет, нет! – воскликнул он, отрываясь от стены. – Как глупо! И вообще…

– Андрей!

– Нет, нет! Я говорю, почему же ты ничего не сказала? То есть почему ты не сказала сразу, как только я спросил?

– Ведь ты не спрашивал, – проговорила она дрогнувшим голосом.

Он засмеялся обрывисто, необычно, подхватил ее за руку и повел быстро, почти бегом.

– Что же мы стоим? Что же мы стояли? Какая ты чудачка! Надо было…

– Ну, Андрей, откуда я могла знать, что ты…

– Что я – что? Что я?

Она заглянула ему в глаза снизу вверх, выгнув голову как-то по-птичьи, и молча улыбнулась.

Они шли безлюдными улицами, крепко прижавшись друг к другу, и он пристально рассматривал дорогу, обходя вывороченные камни и поблескивающие меркло лужи.

Потом он тихо спросил:

– Тебе не холодно, Рита?

Клубок

На лестнице ранним утром Андрей столкнулся с профессором. Он узнал его по росту и по движеньям головы – коротким, вздрагивающим и частым. И лицо его – это можно было разглядеть на площадке, где утренний свет успел уплотниться, – лицо его тоже подергивалось, изрезанное на кубики перекрестными глубокими чертами. Он потряс Андрею руку и изумился:

– Какие чудеса! Знаете, прямо не верится. Будто не живешь, а обретаешься в книге, в замечательной какой-то книге. День за днем, страница за страницей – от чуда к чуду.

Андрей слушал, глядя в окно. Обернуться и смотреть в моргающие, блесткие, как фольга, глаза этого маленького человека, который непрерывно сжимался и разжимался, точно пружинка, – не хватало силы.

– Исключительное время! – воскликнул профессор и пододвинулся к Андрею. – Скажите, – заговорил он вкрадчиво, – вы, вот вы, молодой человек, уверены? А, уверены? Так, про себя, когда разговариваете сами с собой, наедине, уверены?

Он не дождался ответа и опять горячо и торопливо воскликнул:

– Никакого сомненья, у меня – никакого сомненья! Я ничего подобного не переживал до сих пор. Что-то чудесное! И не знаю почему. Меня прямо что-то носит по земле.

– Я знаю это чувство, – глухо сказал Андрей.

– Вы непременно должны знать! Еще лучше меня! Если бы я был на вашем месте! Понимаете, я целую неделю ходил вокруг Смольного. Ходил и смотрел, только смотрел, больше ничего…

Профессор помолчал, потом засмеялся:

– Как гимназист на свиданье – каждый день в определенный час. И – поверите ли? – хожу, смотрю на дом и чуть не задыхаюсь.

– А на вас не нападает усталость? – вяло спросил Андрей.

Профессор притих.

– Как вам сказать… конечно. Я не очень здоровый человек. Хотя теперь и здоровому человеку…

Он украдкой, точно виновато, покосился на Андрея.

– Я слышал, что к вам приехала…

И вдруг он весь зашевелился – от маленьких коротких ног до мельчайших желвачков и кубиков лица.

– Я давно хотел повидать вас, чтобы… Видите ли, мне привезли из деревни муки… знакомые, я там раньше…

– Нет, зачем же, – проговорил Андрей, насупившись.

– Я предполагал, что вам теперь очень тяжело, с приездом жены…

– Жены? – переспросил Андрей и потом ответил сам себе: – Ну да, Риты… Нет, зачем же, вам самому…

Профессор прикоснулся к его руке шероховатыми кончиками пальцев.

– Даю вам слово, что вы не обидите меня. У меня много. Я занесу вам. Занесу, хорошо?

Он бросился по лестнице наверх и, перегибаясь через перила, выкрикивал беспокойно:

– Занесу, занесу!.. Нечего деликатничать… Занесу!

Рита куталась в платок, забравшись с ногами на кушетку и напролет просиживая хмурые вечера. Надо было беречь тепло, скопленное под платком, и она не двигалась часами.

Ее не было слышно, но лицо ее – белое, с потрескавшимися, сухими губами, с тлеющим неподвижным взглядом – виднелось отовсюду, из каждого угла, как будто комнату заставили мутными зеркалами, не отражающими ничего, кроме этого лица.

Она не поворачивалась, но видела Андрея так подробно, точно держала в руках его голову. И Андрей, сидя к ней спиной, видел тончайшие черточки ее лица, и складки платка, и колени, упиравшиеся в подбородок, и рассыпанные по платку волосы.

Они ждали ребенка.

Он должен появиться не скоро, в каком-то неясном далеком будущем. Должен был появиться, всосав в себя последнюю кровинку матери и поглотив последнюю капельку ее жира.

Жир когда-то развозили в бочках, затянутых толстыми обручами; жир когда-то валялся невзвешенными, немереными комьями на прилавках, покоробленных его тяжестью; жиром когда-то были завалены, забиты, закупорены погреба и подвалы; жир когда-то не жрали базарные псы, потерявшие на него чутье, – да, да, этот самый жир.

Чтобы получить невесомый кусочек его, надо было ждать семь бесконечных дней. Чтобы скопить одну каплю его, надо было беречь тепло, беречь ничтожные силы одряблевших мышц, запрятавшись в платок, как в гаюшку. Одну каплю, нужную для ребенка, который неотвратимо должен был появиться в неясном будущем, – появиться уродом, с мягкими, гнущимися костями, без ногтей на руках и ногах.

Ради этого урода, ради неощутимой, невидимой ткани, выраставшей в урода, Рита сидела неподвижно, сжавшись в комочек, и Андрей боялся нарушить тишину, чтобы не рассеять скопленного Ритой тепла.

Но тишину нарушил Сергей Львович.

Он влетел в комнату, скрестил руки и угрожающе процедил:

– Тэ-эк-с, тэ-эк-с!

Пенсне его задрожало и поползло книзу. Он запрокинул голову.

– Тэ-эк-с! – повторил он, пристукивая подошвой по полу. – Вот как вы, Андрей Геннадьевич, отблагодарили меня за гостеприимство? Недурно. В порядке современных вещей. Вы думаете, по всему вероятию, что имеете дело с дураком? Ошибаетесь, ош-шибаетесь!