Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура

Если считать, что история убийства Бориса и Глеба появилась только в [III], именно к нему следует относить и их предсмертные плачи (21–22). В таком случае плач Глеба оказывается самым ранним упоминанием слез, что, может быть, косвенно подтверждается нетипичным для ПВЛ соединением слов плакатис? и сльзы в одном контексте.

Плачи, связанные с бедствиями, логично отнести к [IV], поскольку в Предисловии к Начальному своду, читающемуся в Новгородской первой летописи младшего извода, содержатся параллели к «Слову о казнях Божих» под 6576 (1068)[55 - Гиппиус А. А. Два начала Начальной летописи: к истории композиции Повести временных лет // Вереница литер: К 60-летию В. М. Живова. М., 2006. С. 67.].

Оставшиеся плачи не поддаются хоть сколько-нибудь уверенному распределению по конкретным пластам, но есть возможность сузить выбор до двух или трех вариантов. Стандартные погребальные плачи, встречающиеся на всем протяжении ПВЛ, по-видимому, относятся и к [II], и к [IV], и к [V]. Их повсеместность лишь подтверждает то, что стандартная модель, по которой они строились, воспринималась как формула. Об этом же говорит предпочтение, отданное ей составителем [V], стремившимся представить Олега самостоятельным князем. Только к «верхним» пластам можно отнести и слезы, всегда в ПВЛ связанные с молитвой: и [IV], и [V] были однозначно монастырскими текстами.

Хотя часть материала осталась вне распределения, из того, что все же удалось распределить, складывается довольно последовательная история развития плачей ПВЛ.

1. Сначала были только «угрюмые» личные плачи, оттеняющие сдержанность правителей-язычников.

2. Далее, с одной стороны, начала формироваться универсальная модель всеобщих плачей над правителями-праведниками; с другой стороны, появились «неправедные» плачи, субъектами которых были наказанные Адам и Ева, «неверный» народ и не утвердившиеся в вере матери. Плач, таким образом, еще не понимался как свойство благочестивых людей.

3. Затем в текст были введены плачи мучеников Бориса и Глеба – в этих плачах семантическое поле горя пересеклось с полем умиленной молитвы и впервые было использовано существительное сльзы.

4. На двух последних стадиях формирования текста появились молитвенные слезы и плачи, вызванные бедствиями. Вместе с тем продолжилось воспроизведение универсальной модели погребальных плачей, которая, впрочем, в зависимости от контекста могла нарушаться и усложняться. За семантическим полем горя закрепилось обозначение плакатис? или плачь, за полем умиленной молитвы – сльзы, и эти обозначения пересекались только в плачах, совмещающих несчастье с молитвой.

5. Позднейшими оказались плачи, противоположные ранним: они тоже были княжескими и личными, но оттеняли уже не сдержанность правителя, а наоборот – его чувствительность, то есть плач был полностью переосмыслен по сравнению с тем, как он понимался вначале.

III. Развитие плачей в летописании XII–XIV веков

Обозначив эволюцию плачей в границах ПВЛ, можно перейти к рассмотрению истории их развития в позднейшем летописании – Киевской, Владимиро-Суздальской и Новгородской традициях.

Киевская ветвь

Киевская летопись (КЛ) по Ипатьевскому списку продолжает ПВЛ с 1118 до 1198 года, являясь, по существу, ее прямой «наследницей». Несмотря на относительно небольшой временной промежуток, она содержит семьдесят три упоминания плача. Значительная их часть была рассмотрена И. П. Ереминым, разделившим фрагменты КЛ на краткие погодные записи, подробные рассказы и выдержанные в агиографическом стиле «повести»[56 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 67.]. Столь строгое распределение вызвало в свое время полемику, но с небольшими оговорками признается и в настоящее время[57 - Гимон Т. В. Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси: Сравнительное исследование. М., 2011. С. 126–128.].

К «повестям» И. П. Еремин отнес расцвеченные «всеми штампами агиографического стиля» некрологи Игоря Ольговича, Андрея Боголюбского, Ростислава Мстиславича и Мстислава и Давыда Ростиславичей[58 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 82–83.]. Сходство перечисленных «повестей» позволило определить и их генезис: вероятнее всего, они восходят к однотипной «протокольной» справке о преставлении того или иного князя, часто расширявшейся кратким упоминанием о плаче, которая постепенно стала дополняться панегириками и наконец превратилась в близкий житийной литературе независимый «рассказ о событиях, непосредственно предшествовавших кончине князя»[59 - Там же.]. А. П. Толочко также отметил, что княжеские панегирики в КЛ комбинируются из более ранних, за счет чего «каждый новый князь оказывается воплощением своих предков и предшественников»: «летописная повесть об убийстве Андрея Боголюбского черпала материал из описания убийства Игоря Ольговича, панегирик Роману Ростиславичу – из панегирика Мстиславу, похвала Давыду – из образов Игоря Ольговича, Андрея, Мстислава и Романа»[60 - Толочко А. П. Указ. соч. С. 32.]. Такие рассказы стали насыщаться, конечно, и плачами, что послужило причиной появления в КЛ целых циклов из них.

Еще задолго до описания смерти в КЛ иногда приводятся молитвенные и покаянные плачи князей, демонстрирующие их «„умилительную“ чувствительность»[61 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 83.]. Давыд Ростиславич и Андрей Боголюбский, например, молились, плачас? ? гр?с?хъ своихъ, слезы от очью испуща? (1175 г.)[62 - Киевская летопись / Изд. подгот. И. С. Юрьева. 2?е изд. М., 2017. С. 431 (стб. 206в).]; и слезами ?блива? лице свое (1197 г.)[63 - Там же. С. 569 (стб. 241г).]. В обоих случаях слова плакатис? и сльзы совмещаются в одном контексте, при этом первое характеризует покаяние, а второе – молитву. Ростислав Мстиславич причащался, слезами ?мыва? лице свое <…> и стонание ? срд?ца своего испуща?, и «производил столь умилительное впечатление, что все окружающие его»[64 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 87.]не можаху оудержатис? ? слезъ (1166 г.)[65 - Киевская летопись… С. 361 (стб. 189б).]. Эти плачи отличаются от молитвенных в ПВЛ «агиографической ретушью»[66 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 92.]: например, прописываются детали – лицо и глаза плачущего.

Следующий плач – предсмертный. Игорь Ольгович, предчувствуя готовящееся на него покушение, «ничего не предпринимает, чтобы предотвратить опасность <…> отправляется в церковь монастыря святого Федора и здесь, вздыхая и проливая слезы, ищет утешения в благочестивых размышлениях и молитве»[67 - Там же. С. 85.]. То же самое делает Андрей Боголюбский. Эти плачи совпадают буквально:

(31) и въздохноувъ из глоубины срд?ца скроушеномъ смиреномъ смысломъ, и прослезивс?, и пом?ноу вс? Ии?вова (1147 г.)[68 - Киевская летопись… С. 119 (стб. 128в).].

(32) и вьздохнувъ из глубины срд?чны?, и просл?зис?, и пом?ну вс? Ие?вова (1175 г.)[69 - Там же. С. 435 (стб. 207г).].

Оба раза используется не встречавшийся в ПВЛ глагол просльзитис?.

Плач Кузьмища Киянина над Андреем Боголюбским – единственный в КЛ, следующий после смерти, но предшествующий погребению:

(33) И нача плакати над нимь Кузмище: «Гс?не мои! Како еси не ?чютилъ ск?в?рныхъ и нечс?тивыхъ пагубооубииственыихъ ворожьбитъ своихъ, идущихъ к тоб?? Или како с? еси не домыслилъ поб?дити ихъ, иногда поб?жа? полкы поганыхъ болъгаръ?» И тако плакас? и, и прииде Амбалъ (1175 г.)[70 - Там же. С. 439 (стб. 208в).].

В следующей реплике Кузьмище говорит: болгар?, и жидов?, и вс? погань <…> болма плачють по тоб?[71 - Там же. С. 439 (стб. 208г).]. Два из трех употребленных глаголов – невозвратные.

Следующий тип плача – погребальный. Простых упоминаний о плаче, к которым возводил «повести» И. П. Еремин, в КЛ всего семь. С одной стороны, в них заметна опора на традицию ПВЛ: четыре из них в точности повторяют стандартную модель. С другой стороны, эта традиция начинает расшатываться. Погребальные плачи уже необязательно народные, плакать над умершим может и один человек. Например, слова великъ плачь створити, выражавшие в ПВЛ скорбь всего Киева (8), в КЛ применяются для обозначения плача двух человек: при?хаста надо нь брат? два, Борисъ и Гл?бъ, и створиста плачь великъ (1146 г.)[72 - Там же. С. 105 (стб. 125а).].

Завершают «циклы плачей» плачи князей, получивших весть о смерти. Князья, пользовавшиеся симпатией летописца, изображались со склонностью к повышенной слезливости. Узнав «о вероломстве союзника или о смерти родственника», они должны были «прослезиться и даже воздеть руки к небу»[73 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 91.]:

(34) [Изяслав Мстиславич], слыша Из?слав[а] [Давыдовича] плачющас? надъ братомъ своимъ Володимеромъ, и тако ?став? свою немочь, и всадиша и на конь, и ?ха тамо, и тако плакашеть над ним?, акы и по брат? своем?, и долго плакавъ, и рч?е Из?славу Двд?вичю: «Сего нама оуже не кр?сити, но се, брате, Бъ? и Ст?а? Прчс?та? ворогы наша поб?дилъ» (1151 г.)[74 - Киевская летопись… С. 239 (стб. 158г).].

(35) Ростиславъ же [Мстиславич] то слышавъ, и тако ?став? полкы сво?, а самъ гна Киеву, и тако плакас? по ?ц?и своем? (1154 г.)[75 - Киевская летопись… С. 285 (стб. 170а).].

(36) ?нъ [Давыд Ростиславич] же, слышавъ, быс? печаленъ велми. Плача, по?ха борзо к Смоленьскоу, и оустр?те и епс?пъ Кост?нтинъ съ крс?ты, и со игоумены, и с попы, вси смольн?ни (1180 г.)[76 - Там же. С. 469–471 (стб. 216г–217а).].

В каждом из этих случаев узнавший о смерти буквально срывается с места (ср. гна; по?ха борзо), чтобы успеть оплакать умершего. Ростислав и Изяслав плачут уже над умершим, но не во время погребения; Давыд же, по-видимому, начинает плакать сразу, как узнает о смерти, и попадает прямо на похоронное шествие. В трех из пяти случаев снова употреблен невозвратный глагол.

В КЛ представлены также плачи, вызванные бедствием или разлукой, однако подавляющее большинство все же включено в повествование о чьей-либо смерти. В плачах КЛ заметна оглядка на традицию ПВЛ – используются ее выражения, модели и формулы, но воспринимается она как основание, на которое опирается новая традиция. Количество плачей увеличивается, они становятся более литературными, в них начинают проникать черты, свойственные житийным текстам. Появляются новые обозначения, широко употребляется невозвратная форма плакати. Слово сльзы теряет жесткую семантическую связь с молитвой – им обозначаются даже народные погребальные плачи, например:

(37) вси вопь?хуть, ? слезъ же не можаху прозрити, и вопль далече б?же слышати[77 - Там же. С. 441 (стб. 209б).].

Владимиро-Суздальская ветвь

Суздальская летопись (СЛ), продолжающая ПВЛ по Лаврентьевскому списку с 1111 до 1304 года, содержит сорок три упоминания плача. В ней летописец обращается с традицией ПВЛ значительно осторожнее: он не развивает ее, а заимствует почти без изменений. Приведем наиболее характерный пример – плач Юрия Всеволодовича, узнавшего о взятии Владимира в 1237 году:

(38) Яко приде в?сть к великому кн?зю Юрью: «Володимерь вз?тъ, и цр?къi зборъна?, и еп

пъ, и кн?гини з д?тми, и со снохами, и со внучатъi ?гнемь скончашас?, а стар?иша? сн?а Всеволодъ с брато

вн? града ?бита, люди избитъi, а к тоб? иду

». ?н же, се слъiшавъ, възпи гл

мь великъi

со слезами, плача по правов?рн?и в?р? хр

ь?ньст?и <…> И нача молитис?, гл??: «Оувъi мн?, Г

и <…>» И сице ?му мол?щюс? со слезами, и се внезапу поидоша татарове (1237 г.)[78 - Полное собрание русских летописей. Т. I. Стб. 464–465 (л. 162).].

Этот плач словно по трафарету списан с плача Глеба из ПВЛ, летописец просто заменил прямую речь и имена собственные:

(22?) В?сть приде ему, ?ко «Не ходи: ?ц?ь ти оум?рлъ, а братъ ти оубитъ ? Ст?опока». И се слышавъ, Гл?бъ вьспи велми сь слезами и, плачас? по ?т?ци, паче же и по брат?, и нача молитис? со слезами, гл??: «Оувы мн?, Гс?и! <…>». И сице ему мол?щюс? сь слезами, и внезапу придоша послании ? Ст?ополка… (1015 г.).

Хотя Глеб и Юрий получают совершенно разные известия, их реакция не отличается (за исключением того, что в СЛ применена невозвратная форма причастия). Оба раза сообщается не только об уже случившемся несчастье, но и о личной угрозе, которая настигает плачущих тут же – с приходом будущих убийц в конце молитвы. В СЛ этот эффект создается искусственно: Юрий был убит не на месте молитвы, а позже – в битве на реке Сити, однако о его гибели сообщается почти сразу же после плача. СЛ содержит множество следов подобного переосмысления ПВЛ[79 - Подробнее об этом см. в: Комарович В. Л. Из наблюдений над Лаврентьевской летописью // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 30. Л., 1976. С. 27–59.].

Новгородская ветвь

Синодальный список Новгородской первой летописи (НПЛ), содержащей записи за 1016–1352 годы, насчитывает всего семь плачей, большинство которых вызвано бедствиями: поражением, голодом или пожаром. Некоторые из них обозначены риторическими вопросами, аналога которым нет ни в ПВЛ, ни в КЛ, ни в СЛ:

(39) Кто не просльзиться о семь? (1230 г.)[80 - Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. С. 69 (л. 111 об.)]

(40) И кто, братье, о семь не поплачется? <…> Да и мы то вид?вше, устрашилися быхомъ и гр?ховъ своихъ плакалися съ въздыханиемь день и нощь (1238 г.).

Глагол просльзитис? (39) – единственное в НПЛ упоминание слез. Употребление стандартного для ПВЛ глагола плакатис? в (40), встречающегося в НПЛ лишь дважды, полностью расходится с традицией раннего летописания: субъект выражен личным местоимением 1?го лица, а глагол имеет беспредложное генитивное управление.

В одном из фрагментов НПЛ от голода плачут дети:

(41) на уличи скърбь другь съ другомъ, дома тъска, зряще д?тии плачюще хл?ба, а друга умирающа[81 - Там же. С. 86 (л. 144).] (1269 г.).