Иван, Кощеев сын

– Ты, Вань, лохматеня этого не слушай, – скрипит Яга Васильевна, – ты меня слушай, я в чертях больше разбору имею. Чёрт чёрту рознь. Чёрта такого, который всё про всё знает, – его так запросто не раздобудешь, далеко он таится – в самом Мёртвом царстве.

– А как в это царство попасть? Где у него вход?

Бабка бровь насупила, остатком блинка сметану с миски собрала.

– Вот ведь… – чмокает языком. – Не знаю я, как смертному человеку в ту царству попасть, чтобы жизни своей не лишиться. Ещё никто ведь оттудова не возвращался, Ваня.

– А ежели, к примеру, я всё-таки бессмертный? – размышляет Иван. – Смогу я туда попасть не навсегда, а на время?

– Не знаю, Ванюша, не знаю, – качает головой бабка, – задачку ты мне задаёшь не по моей старушечьей голове. Ты бы для начала природу свою выяснил – в смысле там бессмертности, – а потом ужо чертей разыскивал.

Горшеня в окно смотрит, капель губами считает.

– Стало быть, Пасха скоро, – говорит мечтательно. – Радуги увидим, на ярманку пойдём…

Иван встал, шапку с табуретки забрал. Благодарит за приём, за угощение.

– Как так? – расстроилась Яга Васильевна. – А баньку, а кваску домашнего?

– Некогда, няня, – говорит Иван. – Отцу плохо совсем, а я тут по полка?м кататься буду – куда это сгодно! Ты мне лучше посоветуй, в какую теперь сторону путь держать.

Бабка осерчала, но и понять воспитанника смогла. Вздохнула, подол потеребила, говорит:

– Ну ты вот чего… ты, Ванюша, к Человечьему царству ступай. Тут у нас, в лесах, ты вряд ли что по существу узнаешь, тут языков много, да все, как говорится, без костей. А у своего брата, человеческого, и спросить про то-сё не зазорно. Всё ж таки ты наполовину-то из ихних… Стало быть, пойдёшь сейчас вот в тую сторону, сначала по тропке, потом тропка в дорожку разрастётся, потом обойдёшь прудик с ивнячком и прямо через бурьян выйдешь на распутье. На распутье том камень указательный располагается. Прочитай на ём, в какой стороне Лесное царство. В Человечье-то царство пройти отседова можно только через Лесное, обогнуть его никак нельзя – слишком обильное.

– Понял, – кивает Иван. – Спасибо тебе, Яга Васильевна, нянюшка моя ненаглядная!.. Ну я мужика-то забираю, ага?

– Ась? – Бабка сначала якобы не расслышала.

Да потом махнула рукой – бери добро!

Горшеня старушке поклонился, спиной отмёрзшей скрипнул.

– Эх, спасибо тебе, бабушка, за предоставленный мне, так сказать, внеочередной отпуск. Где б я ещё так крепко отдохнул да выспался!.. Постой, – стал он по сторонам осматриваться, – а ведь со мною дружок ещё был, Сидором кличут.

Иван бабку взглядом как бы спрашивает: никак ещё и Сидор какой-то был? А та ему другим взглядом отвечает: да что ты, милок, – это, видать, мужик с перемёрзу, того, умом заплошал, несуществующее выдумывает!

– Какой такой дружок? – спрашивает хозяйка.

– Да верный дружок – солдатский мешок, – говорит Горшеня. – Сидор по-нашему. Без него мне пути не будет, в нём все мои богатства и утварь перемётная.

Бабка рукой махнула: дескать, обошлось. Велела тут стоять, а сама быстро в подпол слазила, вытащила холодный заплатанный сидор. Горшеня мешку своему обрадовался, обнял, как друга, только что целовать не стал. Раскрутил завязку, руку запустил – щупает босяцкие имущества свои.

– Да всё в целости и сохранности, не беспокойсь, – оскорбилась слегка старуха. – Нужны мне твои сухари с портянками!

– Верю тебе, бабушка, – улыбается Горшеня. – А в мешок полез, потому как соскучился по имуществу своему ненаглядному, затосковал, захотел его рукой потискать. У тебя вот – огород да хатка, а у меня – мешок да заплатка. У каждого своё богатство, бабушка, свой, так сказать, нажив!

– Иди, – толкает его Яга Васильевна, – нажив, покуда сам жив… А что касаемо чёрта, Ваня… Шутки-то они шутками, а по существу – всё же чёрт и может чтой-то уместное подсказать. Мы хотя и нечисть, а живём среди смертных, и обзор у нас, стало быть, такой же – смертный. А чёрт – который не из средних, а ранжиром постарше, – он в других эмпиреях обитает, и видно ему гораздо более здешнего. Так что запросто могёт знать то, о чём мы и не догадываемся. Вот такие мои думки-соображения, Ванюша.

– Спасибо тебе, нянюшка! – кланяется Иван.

– Ну, обложили старую спасибами, как ту сахарную голову! Ступайте, охламоны, хватит в дверях просвечивать!

Сказала – и выпроводила обоих за дверь.

Глава 6

Путь-дорога

Покинули дорожные товарищи бабкины сосновые угодья, вошли в кривоствольный лес. Горшеня весь будто в смотрение превратился: то вокруг себя глядит, то внутрь заглядывает. Так в соизмерении себя с окружающей действительностью и промолчал версты две. Наконец говорит:

– Смотри-ка ты, весна-то какая озорная нынче: летом притворяется, солнце в глаза так и пускает. Так и журчит ручьями, обормотка! Что девка лукавая: раздразнит, приголубит, а потом – шасть! – только сарафан между ветками мелькнул! И снова холодок да вода с неба: беги-догоняй!

И видно, что очень ему на природу глядеть нравится, на Ивана смотреть – тоже нравится, себя в движении ощущать – тоже. С таким аппетитом он окружающий мир поглощает и в себя впитывает, что Ивану даже завидно сделалось. Он и не тревожит пока товарища расспросами, ждёт, когда тот вольного воздуху надышится да сам разговор зачнёт.

Вздохнул Горшеня и по-свойски Ивану подмигивает:

– Давненько я яви не видел! Красивая она – явь-то наша, не хуже сонных прикрас, а местами так и покраше того будет. Эх, весна моя, весна, липкий сок берёзовый! Я гуляю допоздна, не вполне тверёзовый…

– Оттаял, стало быть? – вступил в разговор Иван. – Отошёл от зимней спячки?

– Фу, – трясёт головой Горшеня, – на три четверти отошёл, а последняя четвертушка ещё в мо?роке пребывает, сосулькой скапывает. Да в дороге-то оно быстро разойдётся: тело себя в походке вспоминает, а душа природой оживляется, картинками её и милыми запахами. Ты понюхай, Иван, как пахнет – корою, землёю, таяньем… Нет, во сне таких запахов с огнём не сыщешь!

Остановился Горшеня-мужик, вдохнул полногрудно весенний воздух, потом руки расправил, как аэроплан, едва не взлетел – такая в нём потаённая жизненная сила всколыхнулась. Поклонился он Ивану.

– Спасибо тебе, Иван, – говорит. – Выручил, одно слово.

– Да чего там! – смущается Иван. – Не за что. Ты скажи лучше, в какую сторону путь держишь и какая у тебя путеводная нужда?

– Да в какую сторону, – улыбается Горшеня. – На все стороны путь держу, ни одну не обижаю. А двигаюсь я без особой практической нужды, так – тело своё перекатываю, поле своё перепахиваю. Есть у меня один интерес обчественного карахтеру, но дело то несрочное, и в какой стороне его искать, самому мне неведомо. Поэтому, Иван, ежели ты не возражаешь, пойдём пока вместе, а там – как бог на душу положит.

Иван и не думал возражать, наоборот, обрадовался – ему ведь именно того и хотелось.

– Я вот только об одном жалею, – говорит Горшеня. – О том, что мы с тобой в баньке не попарились, вес лишний не сбросили перед дальнею дорогой.

– Да какой в тебе вес, Горшеня?! – изумляется Иван.

– Какой-никакой, а всё ж таки вес. Голова моя, например, шибко много весит, а руки вообще с драгоценными металлами наравне.

– Дык этот вес не лишний, Горшеня, в пути он пригодится.

– Только нога у меня хромает, – говорит Горшеня, – да ещё после бабкиного погреба пахнет от меня, как от фугасного снаряда. Этим запахом я всю окружающую лесную действительность порчу.

– Никакого особенного запаха нет от тебя, – уверяет Иван, принюхиваясь, – немного гнилым картофелем отдаёт, не более.

– Точно ли так? Гнилый картофель – не худший вариант. И всё ж таки – чего ж ты от бани-то отказался, Ваня? Мытый, что ли?

– Понимаешь, – говорит Иван, – не было во мне уверенности, что Яга Васильевна в следующий момент не передумает и не решит тебя сызнова съесть. Я её с детства знаю, у неё задвиги разные случаются. Ей лет-то знаешь сколько? То-то и оно.