Одинокие

– Ну и что, это еще не конец света, – ободряюще улыбнулся Яковлев. – Старый, как мир, прием: явиться с другим, чтобы привлечь ваше внимание к собственной персоне, вызвать у вас ревность, заставить вас действовать.

– Да? – встрепенулся Клинкин. На короткое время, лишь на несколько мгновений из его голоса пропали пьяные интонации и стал рассеиваться туман, что не только застилал его глаза, но, казалось, лился из них наружу. В следующий миг он снова поник.

– Она лежала с ним в нашей супружеской постели. Вон там, – кивнул он в сторону широкой двуспальной тахты, стоявшей у стены.

– Ах, вот как, – растерялся Яковлев. – Это – уже серьезно.

– Еще как, – удрученно подтвердил его флегматичный собеседник и потянулся к рюмке.

Яковлев понял, что впечатление об испуге, который будто бы промелькнул у Клинкина в глазах в первые секунды их встречи, было ошибочным. Выражение его глаз было просто унылым. Без страсти, без куража.

– Ну, а ты? – Ростислав Станиславович не заметил, как перешел на «ты». – Что же ты сделал?

– Я? – переспросил Клинкин, удивившись. – Я? – как будто ответ, а, следовательно, и его действия в той ситуации были очевидны. – Я? А-а, я закашлялся.

– Не плохо. Ново. А она?

– Она, кажется, не услышала, – снова тягостный вздох.

– А он? Он тоже не услышал? – Яковлева все более и более занимала эта история.

– Он-то? Он – услышал.

– Выставил тебя? Да?

– Нет, почему же? Он сказал мне: «Примите «доктор Мом». Помогает».

Бум-м-м – прозвенела разорвавшаяся нить. Закрученное в спираль умозаключение не выдержало своего собственного напряжения и теперь по инерции раскручивалось в сторону прямо противоположную.

«Конечно, не он. Нет никаких оснований подозревать его в том, что произошло. Нет ни фактов, ни подозрительных обстоятельств, ни показаний свидетелей, ни, тем более, улик – ничего, кроме ощущения его психической неполноценности. И это, безусловно, тревога, но… Нет, все-таки не он, – пришел Яковлев к окончательному выводу. – Безусловно, придется все проверить: выяснить, где сейчас его супруга, расспросить о нем соседей, его коллег по службе, взять отпечатки. Ах, обычная работа. Рутина, требующая своего исполнителя».

Но интуиция подсказывала ему, нет, не он. И мечта раскрыть серию убийств, задержать серийного убийцу, нехотя, но посторонилась под напором скучной прозаичной реальности. Тупик. Пустышка. Мыльный пузырь, лопнувший тотчас – в миг обретения формы.

– Я выяснил все, что меня интересовало, – сухо произнес Яковлев, обрывая пьяное бормотание, что неудержимым, неуправляемым потоком лилось теперь из уст его собеседника. – Спасибо за помощь, за откровенность. Возможно, еще увидимся.

Он протянул руку. Клинкин понял его правильно и вяло ответил на рукопожатие. В нос Яковлеву вновь ударил непривычный и необычный запах и, избавляясь от него, он поспешил уйти.

Уже на лестничной площадке он еще раз посмотрел на дверь напротив. На ту самую, что была опечатана, на ту, что хранила за собой тайну… тайну преждевременной смерти.

«Тайну? Нет! Не уточненные в обстоятельствах и последовательности факты – вот, что мы имеем», – отмахнулся он от Настоящей Тайны и стал спускаться по лестнице, стараясь отделаться от мысли, что было что-то еще – какой-то мелкий фактик, какая-то ничего не значащая деталь, знак. Что-то общее между местом преступления и гражданином Клинкиным.

Непараллельные прямые пересекаются. Всегда. Если истинно не параллельны.

И линии судьбы однажды перекрестятся в обозначенной точке, не нарушая аксиом и правил, а в силу неотвратимого воздействия физических законов и математических величин на мир реальный, подчиняющийся этим законам беспрекословно, каким бы случайным ни казалось воплощение их вероятностей.

Второй план. Глава 6. И танки горят

Прошлое: 1 февраля, 1996.

Зина шла из школы домой. Она не спешила. День был хорош: ясен, бодр. Она не собиралась задерживаться, дома её ждало много дел и в первую очередь уроки, но почему бы не насладиться морозной хрустящей свежестью, коей пропитан воздух.

– Эй, Зинка – корзинка, корзинка – подстилка, – выкрикнул дразнилку Алек Иреев, её бывший друг детства, а ныне – её самый лютый дворовый недруг, прозванный среди ребят Попугаем. Он стоял на углу их дома и, топая время от времени озябшими ногами, грелся сигареткой.

– Дурак, – уронила Зина, проходя мимо.

– Зинка – подстилка, станет – училка.

Подонок. Он ведь и раньше оскорблял её. Вернее, такое произошло однажды. Что он сказал тогда? Да, кажется, то же самое, вспомнила она. Это случилось года полтора назад. Незадолго до того, как Игорь ушел служить. Зине в то время было пятнадцать с половиной, а Игорю – полных восемнадцать. Они дружили полгода. Целовались и вместе «ходили», но, конечно, о постели речи не было и в помине, нет, но именно это показалось Ирееву. Ну, болван и высказался тогда на свою безмозглую голову. Она не жаловалась. Просто кто-то кому-то передал, а потом – еще кому-то, и сказанное дошло до Игоря. Игорь Иреева избил. По-настоящему, по-мужски. Разбил ему нос, врезал ногой в живот, да и в пах – тоже, и пообещал поломать пальцы, если узнает… А он узнает, рано или поздно, о том, что Иреев – гад и сволочь – обидел Зину. Иреев – трус по природе своей – испугался до полусмерти и уже в течение полутора лет обходил Зину стороной, а, сталкиваясь с нею носом к носу, вежливо здоровался. И он по-прежнему вызывал у неё неприязнь.

«Теперь-то ждать недолго», – мысленно перескочила Зина на светлое, на приятное, перестав думать о плохом, о Ирееве.

Но тот не отстал. Он вдруг загородил ей дорогу и, выдохнув сигаретный дым ей в лицо, дождавшись, чтобы она закашлялась, с откровенной издевкой произнес:

– А твой дружок – пшик.

Она не хотела останавливаться и говорить с ним, но его неприкрытая наглость и счастливые глаза заставили замереть её сердце в предчувствии беды, и она спросила, стараясь, чтобы голос её звучал как можно ровнее, спокойнее:

– Что означает твоё «пшик»?

– А то и означает, что говорю – пшик! Сгорел Игорек. В танке. Живьем. Весь. И голова сгорела, и ноги, и руки, и член его – тоже, – расхохотался Иреев довольный собственным остроумием.

– Когда?

– Тридцать первого декабря, – отчеканил мерзавец.

Было около двух часов дня. Внезапно стало темнеть. Так случается, если наступает солнечное затмение.

Она заспешила домой и не расслышала более ни одну из тех фраз, что для неё заранее припас Иреев, а теперь – кидал их, как камни, ей вслед.

«Оказывается, прошел уже месяц, а я и не знала, – думала Зина с острой тоской. – Под самый Новый год. А я – танцевала».

Вставив ключ в замочную скважину, она открыла входную дверь и вошла, и закрыла за собой дверь, и разделась: сняла шубу и сапоги. Она аккуратно поставила школьную сумку на её место, под тумбочку, на которой стоял телефон, прошла на кухню. Выпив стакан молока, завернула в туалет, оттуда – в комнату и, только тут почувствовав себя в родном гнезде, где всегда тепло, разрыдалась.

Плакать было легко. Слезы лились сами собою, и становилось легче, но вскоре они почему-то кончились.

Около семи с работы вернулась мать.

Зина сидела в своей комнате и молчала. Она так и не проронила ни слова за весь вечер.

2 февраля.

В восемь, как обычно, Зина вышла из дома. По привычке, устоявшейся за многие годы, она захватила с собою сумку, забитую учебниками и тетрадями, но в школу, однако, не пошла.

Сначала Зина бесцельно бродила по городу, и так прошло два часа. Было холодно. Дважды она забегала в магазины погреться. Зайдя в третий раз в булочную, она встала у окна, но уже через две минуты сердитая тетка-уборщица, похожая на дворника, нахлобученная и помятая, прогнала её, хмуро сказав ей, нечего тебе, поблядушка, здесь делать. Она ушла. И снова бродила. Потом она присела на первую попавшуюся лавочку. Оказалось – напротив памятника героям-комсомольцам. Погибшим, разумеется. Монумент этот был установлен в центре Ленинского проспекта в крошечном садике, состоящем из четырех березок и двух кустов сирени. Встречные потоки транспорта огибали этот оазис городской пустыни. Деревья и цветы чахли, сохли, вдыхая автомобильные выхлопы, а бронзовый юноша высокого, метров четырех роста, стоял, понурив голову, и тоскливо озирался вокруг. Зина, встретившись с ним взглядом, снова расплакалась.

Около четырех часов дня Зина попробовала встать. С трудом двигая онемевшими ногами, движением рук помогая себе удерживать равновесие, а руки – тоже, как и ноги, слушались плохо, со второй попытки она поднялась.

Она опять отправилась в путь!