Во мраке горят синие огни

– Я тогда всё списал на усталость. Но с тех пор в моих мыслях жили не только воспоминания о рыжей Фортуне… но и образ той русалки с серебряными глазами. И я боялся признаться даже самому себе… что очарован этим, возможно, придуманным видением.

– После девяноста суток в стальном чреве, где дышишь парами солярки и отчаяния, я наконец ступил на землю. Ноги подкашивались. Портовые огни плыли перед глазами, а в ушах стоял навязчивый гул – отзвук турбин.

Я снова не поехал к матери. Снял комнату в «Северном сиянии» – циничное название для места, где пахнет плесенью и одиночеством. Первую ночь провалился в бездну, а на вторую… меня понесло обратно в тот самый бар. Туда, где год назад начался мой крах. Или вознесение? Я до сих пор не решил.

Коньяк жёг горло, но не мог сжечь наваждение. Я пил жадно, стакан за стаканом, пытаясь либо вернуться в тот безумный мир, либо навсегда забыть его. И тогда… в грязном зеркале за стойкой я увидел отражение – мокрые чёрные волосы и бледную кожу.

Ледяное прикосновение к плечу заставило меня вздрогнуть.

Я обернулся – и время остановилось. Передо мной стояла Она. Та самая. Её серебристые глаза светились в полумраке, словно два лунных серпа. Мокрая ткань облегала тело, словно вторая кожа. Капли воды с её волос падали на пол, но исчезали, не долетая. И самое жуткое – никто в баре не видел этого. Никто.

Мои пальцы непроизвольно сжали стакан.

«Луна», – прошелестела она, и её голос звучал как шёпот прибоя в раковине.

Я, уже достаточно опьяневший, чтобы принимать видения за реальность, позволил ей вести себя. Её прикосновения были холодными, но от этого не менее волнующими. Когда её губы коснулись моей шеи, мир перевернулся.

И в этот миг… в дверях возникла Фортуна.

Её рыжие волосы пылали в дымном воздухе, словно закат в аду. Когда она улыбнулась, что-то щёлкнуло в моём сознании. Я забыл всё – подлодку, долг, даже собственное имя. Оказаться между этими двумя женщинами… это было за гранью любого опыта.

Свет мерцал, отбрасывая пляшущие тени на стены, покрытые инеем. Внезапно лампочка над головой Михаила померкла, словно поглощая свет, а из открытых ворот донесся нарастающий гул – не механический, а низкий, вибрирующий, будто стонал сам металл. Он заглушал слова, врываясь в паузы, напоминая, что покой здесь лишь временный.

Лицо Михаила исказилось, черты заострились, став похожими на маску агонии. Его тело затряслось – не от холода, а от внутренней вибрации, будто каждая мышца помнила то, что видели глаза.

– Забудь, как я получил и жену, и любовницу, – его голос стал хриплым шёпотом, в котором слышался надрыв. – Но именно эти две ведьмы… эти вербовщицы… привели меня в самое сердце кошмара. Так я стал агентом и «Астры», и «Урана».

Он замолк, прислушиваясь к навязчивому гулу, который, казалось, становился только громче.

– «Астра» пала. Всего три дня назад… я видел это. – Он сжал виски пальцами, будто пытаясь выдавить из памяти образы. – И виной всему – они. Две, что вскружили мне голову. Две, что, ошибшись в выборе, подписали смертный приговор целому миру. «Астра» сама виновата в гибели своего народа. Своими запретами… своими убогими правилами…

Михаил резко встал. Его тень, искажённая мерцающим светом, изгибалась по стене, как нечто отдельное и живое.

– Невидимая грань была пересечена. И то, что пришло вслед… – он обернулся, и его глаза стали пустыми, как два чёрных колодца, – не имело имени. Это был не вирус. Это был анти-процесс. Молчаливое отрицание самой материи.

Он сделал шаг к Глебу, и его шёпот стал леденящим, словно дыхание могилы.

– Оно не убивало. Оно стирало. Его незримые щупальца высасывали не жизнь… а время. Время из частиц, из атомов, из самой пустоты между ними. Всё превращалось в идеально статичную, немую массу. Смерть… милосердная смерть, дарующая конец… была отменена. Её место заняло вечное, незавершённое мгновение не-существования.

Гул снаружи на мгновение стих, и в наступившей тишине его слова прозвучали особенно жутко.

– Заражённые не разлагались. Они застывали. На полпути. С окаменевшим криком, который так и не смогли издать. С жестом, навеки застывшим в воздухе. Города… – он закашлялся, – превратились в леденящие душу памятники самим себе. Люди, птицы в небе, дым из труб… всё стало одной огромной, безмолвной диорамой. Музеем ужаса.

Внезапно свет погас, погрузив их в абсолютную тьму. В наступившей тишине зазвучал лишь его голос – беззвучный, почти бестелесный шёпот прямо у уха Глеба.

– Магия агонизировала дольше всех. Она вырывалась из них багровыми всполохами… шипела… трескалась, словно лёд. Это был последний, беззвучный крик. Крик, который никто не услышал. А потом… её поглотила наступающая пустота. Тишина. Всепоглощающее Ничто. Оно пожирало мир не с грохотом… а с беззвучным, методичным ужасом стирания.