Кубок орла

Обессиленная Любовь Федоровна молчала.

– Бог еще жив, мамо! Он не попустит.

– Уже попустил.

– Не попустит! Я сама, мамо, зараз к нему поеду.

– К нему? – Любовь Федоровна ногой оттолкнула дочь, но сразу же присмирела. – К нему? – повторила она уже жалко, сквозь слезы. – А может, и правда… Может, в самом деле гетьман последняя наша надежда.

Будто не по родной Украине, а по вражьей стране проезжала Матрена. Повсюду, и по дорогам и через селения, двигались московские ратники. Деревня под Киевом, где Кочубеевна устроилась на ночлег, до того была забита солдатами, что ей пришлось заночевать на сеновале у знакомого казака.

Июньский вечер благоухал спеющей вишней, чуть завязывавшейся сливой. В мирной дреме белели захваченные москалями хатки. Упавшей на землю Иерусалим-дорогой светилась за селом озаренная луною пыль: то нескончаемой чередой проходила к литовскому рубежу пехота и кавалерия. Мерный топот, цоканье, звон оружия доносились со всех сторон. Где-то совсем недалеко квохтали куры и, как повздорившие женщины, исходили частой трескотней гуси. Казак, сидевший подле Матрены у входа в сарай, злобно цыкнул сквозь зубы:

– Гублять птицу бисовы москали…

– Шибко шкодят? – безразлично спросила Кочубеевна.

– Ой, шкодят, панночка! Ой, змущаются над казачеством!

Казак пососал люльку, выколотил на ладонь пепел и помял его в щепотке.

– А батьку твоего с Искрой, – неожиданно прибавил он, – из Киева повезли… в местечко Борщаговку.

– Кто сказал?

– Сам бачил. А каравулу! Боже ж мой… Цела орда каравулу. И все москали, все, панночка, москали, все москали. Такочки, с цево краю, и с цего, и с цего… А впереди охвыцеры. Така сила богацька, аж тошно.

– То, дядько Грицько, не тошно, – не казака, а себя стараясь убедить, возразила Матрена. – То гетьман нарочно. Чтоб чего недоброго не зробили с батькою.

Грицько терпеть не мог, когда кто-либо ему возражал. О том же, что нужно иногда для спокойствия человека покривить душой, он и понятия не имел.

– Не зробили бы! – сплюнул он. – Москали, может, и не зробили бы, а гетьман зробит. Не он ли пытал судью? И убьет. Вот побачишь, убьет!

На рассвете Грицько направился к навесу, где стояли кони.

– Чи я ослеп? – протер он кулаками глаза. – Где же мои ластовочки?

Бестолково избегав двор, он убедился, что коней нет, и разразился такой чудовищной бранью, что Матрену взяла оторопь.

– Я найду расправу… я верну вас, ластовочки мои! – охрипнув от крика, стонал казак. – Я найду расправу на харцызов!

Но он ошибался. Никто не украл у него лошадей. Его «ластовочек» так же, как и из других дворов, увели царевы люди в военный обоз. Селяне забили тревогу и высыпали на площадь.

– Годи! Годи казакам хлупами москальскими быть!

Сход окружили солдаты. Тогда распаленные люди с голыми руками бросились на врагов. Из хат с ухватами, с топорами, горшками повыскакивали бабы и дети. Завязалось побоище, которое бог знает чьим бы еще кончилось поражением, если бы не явился поручик с приказом стрелять.

Вскоре зачинщиков увезли в город. Среди них, весь в крови, с разбитым лицом, был и Грицько.

Глава 15

По рукам

Мазепа подошел к окну и удивленно поднял плечи. Перед домом собралась толпа черного и белого духовенства.

– Чего им надо? – недовольно обратился он к Войнаровскому.

– Вас, дядя, хотят видеть.

– Вся орава?

– Нет, только выборные.

Разрешив впустить двух попов и двух монахов, гетман вышел к ним. Первым заговорил настоятель монастыря. Он начал издалека, доказывая, что «во всяком государстве, в коем народы не утратили Божьей души, духовенство гораздо полезно для властей предержащих».

Иван Степанович нервно постукивал ногой и почти не слушал. Наконец, потеряв терпение, он жестом остановил настоятеля:

– Ежели вы обедню сюда пришли служить, так ошиблись местом. Некогда мне. У меня дела по самый кадык. Ежели нужда есть, говорите про нужды.

– А про нужды глагол имеет брат Никанор, – низко поклонился настоятель.

– Какой Никанор?

– Тот самый… Каяться пришел, пан гетман. Помилуй овцу заблудшую.

Злорадная усмешка скользнула в глазах Ивана Степановича.

Отец Никанор не в пример настоятелю был краток:

– На Украине изрядно плевел, сиречь другов Василия Леонтьевича. Помилуй, пан гетман, мене и отца Святайлу. Дай обетованье, что не ввергнешь в узилище, и мы всеми сонмами духовными будем паки и паки славословить имя твое. Кочубеево ж имя будем хулить до седьмого колена.

– Что ж, – раздумчиво пожевал губами Иван Степанович. – За смирение твое – куда уж ни шло. Да будет судьей тебе Бог, а я прощаю. Иди с миром отсюда. С миром иди.

– А Святайло? – заикнулся настоятель. – Мы за двоих ратовали…

Никанор так и затрясся от возмущения:

– У гетмана дела по самый кадык, а мы его беспокоим! Не приставайте.

– Приставайте не приставайте, – твердо объявил Мазепа, – а Святайлу я не отдам. – Он заметил, какое невыгодное впечатление произвели его слова, и уже несколько мягче добавил: – Дружбе с вами рад. Дружбу закрепляю. Каждомесячно вспомоществование из казны моей тому порукой.

Нежданно-негаданно свалившаяся милость обезоружила духовенство. Никто больше не стал говорить. В конце концов, что такое Святайло? Человек. А человек от Бога. И без Его святой воли ни один волос не упадет с головы. Совсем другое дело – казна. Она от человека и не так-то легко дается в руки.

Прямо от гетмана отец Никанор отправился в ближайший храм и там, отслужив молебен «о чудесном избавлении от лютыя смерти», поставил свечу «на исход души иерея Ивана Святайлы».

До звезд перекликались в Киеве благовесты. Духовенство на все лады благословляло имена государя и гетмана. Непрестанно гремело «многая лета» и гневно звучали слова, обличавшие Кочубея. А Киев стоял пришибленный, настороженный. Не веселили его ни пляшущие перезвоны, ни молебны, ни рвущийся через открытые окна на улицу хмельной хохот московских начальных людей, пирующих у знатных панов украинских.

Кое-где за семью замками читали выпущенное гетманом во многих тысячах прелестное письмо шведского короля.