Кубок орла

– Вы чего? – нахмурился Петр, перехватив этот взгляд. – Или не так?

Шереметев ответил:

– Так Карл смел, государь, но он артеям военным не обучен. Левенгаупт же все науки сии превзошел, да и не так горяч. Воистину сей злодей куда как опаснее.

Устроившись на подоконнике, Петр открыл сидение военного совета. Август ни во что не вмешивался и на вопросы отвечал неопределенным покачиванием головы. Только когда заговорили о том, что нужно разослать по королевству манифест о вступлении «братскорусской армии» в Польшу, он оживился и сам принялся за письмо.

В тот же вечер, подчиняясь решению совета, Шереметев и Чемберс двинули полки свои к Друе, а Петр со всей артиллерией отправился в Вильну. Ободренные сулящим большие выгоды манифестом, поляки тепло встретили союзников и не скупясь снабжали их изрядными обозами провианта и фуража.

Все начальники, не ожидавшие такого радушного приема, искренне огорчились. Им было бы гораздо приятнее видеть перед собой не дружелюбно настроенных людей, а врагов. Тогда можно бы без зазрения совести выполнять царев приказ «о разорении городов и весей, дабы, ежели объявится Карл, ему бы и маковой не досталось росинки». А теперь как быть? Как придраться к друзьям?

Но думай не думай, а цареву волю выполнять надо. И поэтому вначале застенчиво, потом все развязнее русские офицеры стали требовать от воеводств такие неслыханные дани, что паны ошалели. Пошли недовольство, ссоры, тяжбы. А генералы того лишь и хотели:

– Так-то вы другов приветили? Такие вы, значит, союзники?

Над Польшей пронесся всесокрушающий вихрь. Русские солдаты врывались в города как завоеватели, грабили все, что попадалось на глаза, увозили хлеб, одежду, драгоценности. Никем не сдерживаемые войска хозяйничали в усадьбах помещиков. Солдаты напяливали на себя по нескольку пар белья, по нескольку жупанов и шуб, срывали с женщин серьги, запястья и перстни, а когда кто-либо осмеливался подать голос в защиту своего добра, бесцеремонно избивали «буйного ляха» и запирали в подвал.

Петр с возмущением выслушивал жалобы помещиков.

– Да я сих азиатов моих перевешаю! Всех офицеров под суд! Да что же сие? Да вы их пушками, асмодеев[23 - Асмодей – князь демонов; разрушитель семейного счастья.]! Пушками их!

Этим взрывом негодования обычно и кончалось дело. Паны возвращались по домам, передавали русским начальникам грозные государевы приказы «не соромить короны московской», а через короткое время им снова приходилось ехать к Петру с еще более жестокими жалобами.

Вскоре воеводам стало ясно, что царь смеется над ними и сам держится на чужбине не лучше своих «азиатов».

– Те хоть костелы не трогают, – полные ненависти к «москалям», жаловались паны. – А что сам царь натворил, о том и подумать страшно!

Случилось же так: однажды Петр в сопровождении Меншикова и других ближних осматривал униатский монастырь. Монахи, вначале ворчавшие на «еретиков», помягчели.

– Экселян![24 - Excellent – превосходно (фр.).] Еншантэ![25 - Enchante – очаровательно (фр.).] – восхищался Петр, любуясь росписью, мозаикой и образами, усыпанными сапфирами, рубинами, жемчугом. – Маньифик[26 - Magnifique – великолепно (фр.).], гром меня разрази! Одно слово – маэсте[27 - Majeste – величие (фр.).], побей меня Бог!

Перед иконою святого Василия он даже остановился. Такой красоты и такого ослепительного сияния он никогда еще не видал. Венчик был сделан из тонких, мастерской ювелирной работы лучиков платины. Бриллианты, вделанные в них, испускали такой искристый свет, что у Петра замлело сердце.

– Словно бы в лесу стоишь, когда месяц промеж деревьев лучами играет, – мечтательно закрыл он глаза. – Эдакое великолепие! Сан дут[28 - Sans doute – конечно, без сомнения (фр.).], от души говорю.

Меншиков, как всегда прилизанный, чистенький, в новом, с иголочки, мундире, плотно облегавшем его ловкий стан, будто в крайнем умилении достал из кармана кружевной раздушенный платочек и приложил его ко лбу:

– Воистину, государь, экселант. Гораздо я сим видением еншантэ. – И, как бы для того чтобы лучше разглядеть икону, вытянул шею так, что губы пришлись вровень цареву уху. – Добро бы, Петр Алексеевич, клад сей… того… Ну на кой ляд этакому добру в еретичном монастыре пропадать?

«Птенец» словно угадал тайные мысли Петра.

– Тише, – шепнул государь. – Я и сам так смекаю…

Меншиков незаметно толкнул царя плечом, почти не слышно, как бы одним взглядом посоветовал:

– Отойди-ка… подальше…

И, когда остался один, грубо пощелкал пальцами по венчику:

– Ишь, обрядили! Словно бы не чернец, а краля какая!

Подскочивший монах схватил Александра Даниловича за руку:

– То не русская церковь, чтоб безобразничать!

– Че-го?! – вытаращил глаза «птенец». – Да ты что же, нашу православную церковь за кружало почитаешь?.. А не хочешь ли ты, богомерзкая еретичная харя, за святотатство кулаком православным попотчеваться?

Петр, делая вид, что очень увлекся стенной росписью, отошел в самый дальний уголок храма.

Сержант и десяток солдат, караулившие у входа, насторожились.

– Слыхали, – полный благородного возмущения, крикнул Меншиков, – как ушаты церковь нашу святую поносят? – И, к ужасу присутствующих, ткнул шишом в лик святого Василия.

По храму пронесся стон. Монахи со всех сторон бросились к Александру Даниловичу.

– Антихрист! Богоотступник!

Солдаты поспешили к светлейшему на выручку. Чернецы встретили их кулаками и градом проклятий. Шум, вопли, стук падающих тел, свист, черная солдатская ругань подняли на ноги весь монастырь. Государь, как бы потрясенный событием, бестолково метался из стороны в сторону и, казалось, готов был разрыдаться. Наконец он побежал за митрополитом. В монастырь в полном вооружении явился военный отряд во главе с воеводой.

Бой прекратился.

Один из старцев с вырванной наполовину бородой подполз к образу святого Василия, проникновенно стукнулся лбом о каменный пол и воздел руки, чтобы приступить к очистительному молебствию. Но вместо этого он разразился неистовым воплем:

– Спасите! Ограбили!

Все, как один человек, воззрились на образ. Несколько мгновений длилась жуткая тишина. Потом митрополит бросился к образу и, не веря своим глазам, со всех сторон ощупал его. Сомнений не оставалось. Святой Василий был обобран дочиста.

– Что же сие? – всплеснул руками царь. – Как же так?

Он обвел всех пронизывающим взглядом. Правая щека его болезненно задергалась, по краям губ выступила пена. «Горазд лицедействовать, – не без гордости улыбнулся светлейший. – Потешь их, потешь, Петр Алексеевич».

– Не выйду отсюдова, – сдавленно, сквозь зубы, проговорил царь, придерживая подбородком запрыгавшее плечо, – пока не найду святотатца. Всех обыскать! До единого! И меня!

Александр Данилович расшаркался перед воеводой:

– Меня первого… Прошу.

– Что вы! – отступил воевода. – Кто посмеет дурно подумать о первом сановнике московского государя?

Начался обыск. Меншиков благоразумно отошел к алтарю. Монахи и солдаты проходили через внимательные руки воеводы, митрополита и самого государя, усердствовавшего больше всех.

Неожиданно по храму прокатилось эхо увесистой оплеухи. На правой ладони царя засверкали синими капельками три крошечных сапфира. Левая рука Петра цепко держала ворот солдатской шинели.

– Вяжите его!

Через минуту своды храма дрогнули от новой, еще более звонкой пощечины.

– Эге! – удивленно и гневно захрипел царь. – А и ваши монахи не святей моих молодцов.