Я не Джордано Бруно! Десять книг в одной!
Процедура неуклонно шла по давно отработанному и знакомому всем сценарию, безжалостному к единственному человеку, которого скоро заживо сожгут на потеху толпе.
Его подвели к подножию костра. Навстречу вышел высокий, костлявый инквизитор, Джулио Антонио Сантори23. В его руках поблёскивало распятие.
– Брате Джордано! – голос инквизитора был громким, металлическим, он пронзительно разрезал утреннюю тишину. – Последний миг милосердия Господа дарован тебе! Отрекись! Отрекись от своих безумных идей! Признай, что Земля – центр мироздания, что нет иных миров, кроме нашего! И душа твоя избежит вечного огня!
Бруно медленно покачал головой.
Лицо инквизитора исказила гримаса ярости. Он резко махнул рукой.
– Упрямый пес! Так лиши же себя последней милости!
Двое палачей в кожаных фартуках, заляпанных сажей, грубо схватили осуждённого за руки и потащили к столбу.
Цепи, холодные и тяжелые, обвили его истощенное тело, приковав к сырому дереву. Затем один из них, человек с пустыми глазами, достал из мешка деревянный кляп – специальную колодку с шипами внутри. Он просунул руку под капюшон и вынув изо-рта грязную тряпку с силой вставил острый кляп ему в рот. Бруно застонал, ощутив как иглы больно врезаются в губы и язык. Теперь он не мог издать ни звука.
– Рот еретика должен быть закрыт, дабы яд его речей не отравил души верных, – прошипел инквизитор.
Бруно попытался сопротивляться, но делал это слабо, и через минуту обмяк, как подкошенный зверь. Его руки, заломленные за спину, обмотанные цепями, были намертво прикованы к железному кольцу. Ноги тоже сковали, чтобы не мог вырваться.
– Отрекись! – зло прошипел один из монахов, поднося к его лицу распятие, и с силой ударил им по голове, – Признай вину, и тебе сделают милость, тебя задушат перед тем, как зажгут огонь!
Приговорённый молчал. Свозь мешок показалась тонкая струйка крови, которая медленно стекала вниз. Он не мог говорить – губы его были в кровавых трещинах от пыток, а рот затыкал острый кляп.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – разнеслось над площадью.
Сантори, смотря на свиток, тяжёлым голосом читал приговор, его молитвы, и отпущения грехов звучали как механический аккомпанемент к неумолимым шагам судьбы. Толпа нехотя реагировала и отвечала возгласами, иногда тихо, иногда громко заливаясь смехом, иногда молчанием, которое казалось громче любых слов. В воздухе стоял запах сырой соломы, смолы и страха. Все будто ощущали предстоящий запах старого костра, сжигающего дотла очередную судьбу.
Инквизитор, закончил чтение, передал свиток стоящему рядом монаху и, подойдя к арестанту, тщательно проверил, крепко ли натянуты веревки и цепи, затем медленно перекрестив, спустился на край кострища. Откуда-то из дальнего угла площади показался факел, монах который его нёс, что-то шептал про себя. Толпа, завидев огонь, быстро расступалась, словно красное море перед Моисеем. Подойдя к площадке, он аккуратно передал факел священнику. Тот, перекрестившись, поцеловал большой нательный крест на своей груди и, повернувшись направо, посмотрел на высокий постамент и сидевших, в креслах инквизиторов. Один из них, в красной накидке, привстал и три раза размашисто перекрестил площадь, после этого громко произнёс:
– Да свершится правосудие!
Священник, наклонившись, уткнул факел в лежащую с краю солому и медленно пошёл вокруг, шепча про себя молитву. Полностью обойдя место казни и подпалив костер, он аккуратно поместил ещё горящий факел прямо под ноги Джордано. Тот вздрогнул, но крепкие оковы не дали ему пошелохнутся. Он что-то замычал, но кляп во рту не давал расслышать, что он говорит.
Когда подожгли дрова, пламя было еле видно, огонь словно и не торопился разгораться, узкие языки играли по краям, поднимая лёгкие клубы дыма, словно оно не хотело исполнять наказание инквизиторов. Толпа недовольно загудела. Но тут с одного края, будто живые, большие лепестки пламени, стали, подниматься наверх, к привязанному пленнику. Словно нехотя огонь заползал по ногам, потом стал облизывать края одежды Джордано, медленно поднимаясь наверх. Санбенито вспыхнуло, как бумага.
Пламя с сухим треском принялось за угощение. Сначала оно было робким, лизало края хвороста, но, почуяв смолу, взметнулось вверх яростными языками. Первым делом дым – густой, едкий, удушливый, окутал фигуру у столба, заставляя Бруно зажмуриться и судорожно ловить воздух через нос. Потом невыносимый жар, который прожигая власяницу, принялся за кожу.
Толпа ахнула и отпрянула от сильной волны тепла. Бруно дёрнулся в цепях, его тело изогнулось в немой судороге. Мускулы напряглись до предела, сухожилия выступили на шее. Он не мог кричать, лишь хриплый, свистящий звук вырывался из его горла, заглушаемый треском огня.
В это мгновение всё вокруг будто сузилось до одного места находящегося в центре площади, не было запаха дыма, света, звуков. Голоса в толпе померкли. Кто-то тихо молился, кто-то просто не мог отвести взгляда от разгорающегося пламени.
– Гори, слуга Сатаны! – раздался громкий визг в толпе.
Бруно не мог пошевелиться, он сильно мотал головой, но сквозь мешок видел лишь силуэты и осознавал неизбежность происходящего. Внутри, представлялись образы космоса, те бесконечные круги и миры, о которых он думал, но теперь они не казались ему утешением.
Дым въедался в лёгкие, и он начал задыхаться. Пламя жарко лизало кожу, и если ему повезёт, смерть от удушья наступит раньше, чем от ужасных ожогов.
Огонь менял своё лицо, он становился ярче, сильнее шуршал, потрескивал и высасывал из воздуха кислород. Но и тогда это была не картина низменной жестокости, а скорее древний, первозданный акт – первородное пламя как судья, как очищение для тех стоящих на площади, кто верует.
Для Джордано, в эти последние минуты время как будто растянулось, несколько мыслей, вспышек памяти, обрывок учений, слова к тем, кто пришёл его судить или просто посмотреть. Он кричал сквозь кляп, слова почти не слышались, ветер уносил их, смешивая с треском поленьев и восхищённым рёвом толпы.
– Смотрите! Его душа уходит в ад!
Тело Бруно задёргалось в конвульсиях. Цепи звенели, когда он пытался вырваться. Ветер разносил смрад горелой плоти, который смешался с ароматом горящего дерева.
Кожа почернела и лопнула, обнажая живое мясо. Но самое страшное было в его глазах – широко открытых, полных не физической боли, а невыразимой ярости и торжества. Он смотрел сквозь пламя, сквозь толпу, сквозь время – в свои бесконечные миры.
Огонь пожирал его, поднимаясь всё выше. Цепи раскалились докрасна, впиваясь в обугленное мясо. Его волосы вспыхнули на мгновение ярким ореолом.
Это длилось вечность.
На мгновение, толпа затихла – даже самые яростные зрители замолкали, когда до них доходили неистовые человеческие вопли сгорающего заживо. Его фигура медленно погружалась в свет костра, дым занимал всё пространство, звуки вокруг были словно вдалеке, шаги, хриплые голоса, переливы молитвенных интонаций. Кто крестился, кто смеялся, дети зажмуривались.
Когда, наконец, тело обрушилось в сердцевину костра, а крики и шепот в толпе начали стихать, Джулио Сантори перекрестился. Его рука дрожала.
– Да послужит это уроком всем, кто дерзает мыслить вопреки вере, – пробормотал он, но в его голосе не было уверенности. Он почувствовал не запах победы над ересью, а запах страха перед истиной, что умирала в огне, но отказывалась умирать в его сознании.
Пламя полностью закрыло и поглотило Бруно, оставив после себя только чёрную тень дыма, поднимающуюся к небу, и горячую ауру, которая ещё минуту назад была человеком. Сильно запахло жареной плотью, едкий запах гари быстро распространялся, пропитывая одежды присутствующих. На площади оставалось лишь шипение и потрескивание догоравшего костра, унося к небу душу, которая оказалась слишком свободной для этого мира.
Не дожидаясь окончания, инквизиторы быстро покинули свои места. Народ потянулся к выходу.
Кто-то громко закричал:
– Прямо жрать захотелось!
С другого конца площади звонкий мужской голос ответил:
– Прошу всех присутствующих в мою харчевню, при выходе с площади налево.
Толпа разразилась громким хохотом.
Книги, за которые Бруно заплатил жизнью, смешались с прахом и землёй. Небо стало темнеть, и подул легкий ветер, вынося едкий дым за пределы площади. Кто-то из толпы подошёл к догорающему костру и пнул ногой пулен, – обугленный кожаный ботинок, который неуклюже выкатился из пепла, оставляя на брусчатке серый след.
Огонь уже догорел, остались лишь почерневшие кости, горстка чёрного праха, да обугленные цепи. Палачи разгребали угли, собирая человеческие останки, чтобы выбросить их в реку. Это был главный принцип казни, уничтожить все следы казнённого, – нельзя допустить, чтобы могила еретика стала местом поклонения для почитателей.
Потом стало тихо, и в этом молчании казалось, будто сама площадь начала приходить в себя, люди расходились, унося с собой свои мысли и страхи. О правде и неправде, о правоте инквизиции и непреклонности мыслителя, которая стоила ему жизни. Для тех, кто стоял на площади это был обычный ритуал, развлечение, страшная точка в цепочке человеческой жизни и смерти. Для того, кто уходил раньше, печальный финал долгой борьбы за право мыслить иначе.
А само место казни, так и останется, как и многие площади таких экзекуций, тихим напоминанием о временах, когда идеи могли стоить жизни. О том, что пламя, хотя и поглотило человека, не всегда могло сжечь саму мысль и идею, которая продолжала жить в ушедшей тишине веков и в тех, кто остался непреклонен своим принципам и совести.
А тем временем на площади уже начинали готовить следующий костёр…
Призрак Бруно
В подвале таверны «У камина» с низкими, закопчёнными балками – куда не доносился запах гари с Кампо-ди-Фьоре, пахло жареным мясом, дешёвым вином и человеческим потом.
Инквизитор Джулио Антонио Сантори поднял тяжелый глиняный кубок, с которого стекала по пальцам красная, как кровь, жидкость.
– За веру! – его голос, обычно металлический и властный, был хриплым от хмеля и усталости. – И за её очищение огнем!
– За веру! – густой хор подхватил тост. За столом сидели его собратья – отец Марко, молодой и жестокий, с горящими от вина и фанатизма глазами, и отец Сильвано, старый, с седой бородой и лицом, как пергаментный свиток испещрённый морщинами.
Вино лилось рекой. Оно должно было смыть ту дымную плёнку, что осела на душе. Они шутили, громко смеялись, вспоминая детали казни.
– Ты видел, как он дёргался? Как цеплялась за жизнь, эта тварь? – захлёбывался смехом отец Марко, разливая по кубкам новую бутыль. – А глаза! Он смотрел на нас, будто хотел запомнить каждого и отомстить. С небес нет обратной дороги!
Сантори кивал, пытаясь разделить веселье, но незнакомое тяжёлое чувство давило в груди. Он залпом выпил. Вино согрело желудок, но внутри оставалась ледяная пустота. Очень ясно он снова увидел его глаза – горящие не от огня костра, а от какой-то иной, непостижимой ярости. Помотав головой, словно отряхиваясь от видения, инквизитор налил ещё вина, чтобы затопить возникший образ.
– Он думал, что его идеи бессмертны, – просипел отец Сильвано, облизывая жирные пальцы. – Но мы доказали обратное, прах – он и есть прах. И мы развеем его останки по Тибру.
– Мы спасли тысячи душ от его яда, – с натужной убежденностью сказал Сантори, словно пытаясь оправдать себя. Он поднял кубок. – За тишину! За покой в умах! За Инквизицию!
Они чокнулись. В этот момент дверь в таверну скрипнула, впустив клубящийся холодный пар с улицы. Джулио Сантори, сидевший спиной ко входу, не видел, кто вошёл. Но он почувствовал. Легкий холодок пробежал по его позвоночнику.
Он медленно обернулся.
В дальнем углу таверны, в нише, где тени от пляшущего пламени камина были самыми густыми, за столиком сидел человек. Он был закутан в тёмный, потёртый плащ, но его лицо, обращённое к ним в профиль, было ясно видно в отсветах огня. Высокий лоб, крючковатый нос, острый подбородок, впалые щеки.
Сердце инквизитора остановилось, а потом забилось с такой силой, что ему показалось, оно разорвет грудь и вырвется наружу.
Это был Джордано Бруно.
Не обугленный труп, не призрак, а живой человек из плоти и крови. Он сидел неподвижно, уставившись в стену, будто размышляя о чем-то бесконечно далёком. Та же поза мыслителя, та же сосредоточенность и умный взгляд.
– Что с тобой, Джулио? – хлопнул его по плечу отец Марко. – Видишь ведьм в тени? – он захохотал.
Сантори не отвечал, не в силах оторвать взгляд от угла. Его пальцы судорожно нашли нательный крест, впились в него так, что металл до крови врезался в ладонь.
– Нет… – прошептал он. – Этого не может быть…
– Что «нет»? – старый Сильвано нахмурился и проследив за его взглядом всмотрелся в угол. – Там никого нет, брат. Тебе мерещится. Слишком много вина и усталость.
– Он там! – голос Сантори сорвался на визгливый шёпот. Он резко встал, отчего массивная скамья с грохотом упала на пол. – Смотрите! Он сейчас смотрит на нас!
Отец Марко и отец Сильвано переглянулись. В углу, куда тыкал дрожащим пальцем их друг, не было ни души. Лишь пустая скамья и пляшущие от камина тени.
– Там никого нет, Джулио, – строго сказал Сильвано. – Успокойся. Его больше нет и не будет.
Но Сантори видел, как сидящий в углу человек очень медленно повернул к нему голову и уставился на него тем самым взглядом – полным не ненависти, а холодного, бездонного понимания. Будто говорил: «Ты сжег бумагу, но не идею. Ты убил тело, но не истину».
– Отче, прими грех мой… – быстро забормотал Сантори, судорожно крестясь, с отчаянной скоростью, осеняя крестом себя, стол, воздух перед собой. – Господи, помилуй… Святая Дева, защити…
Он пятился от стола, натыкаясь на пьяных посетителей. Его лицо было белым как мел и по нему струился холодный пот.
– Бруно здесь! – раздался пронзительный крик. – Он вернулся! Его идеи… они не горят! Понимаете? Они не горят!
Инквизитор выбежал из таверны в холодную римскую ночь, оставив на столе недопитый кубок и двух ошеломленных коллег. Отец Сильвано медленно перевёл взгляд на пустой угол, потом на дверь, затем на бокал и отпил большой глоток. Но вино в этот раз было горьким. И ему тоже вдруг почудилось, что из тёмного угла на него смотрит пара спокойных, всевидящих глаз Джордани. Он резко отбросил кубок, который подпрыгнув, упал со стола, разлетаясь на мелкие части и образуя на полу красную лужу, похожую на пролитую кровь.
Веселье закончилось.
***
Сейчас на этих европейских площадях красуются фонтаны и проходящие туристы бросают в них монетки, словно откупаются от своего прошлого, не помня, что всего на всего пятьсот лет назад на этом месте заживо сжигали интеллектуальный цвет человечества.
Кто сгорел на костре?
Наполеон неторопливо пролистал ещё несколько страниц и остановился на письме Каспара Шоппе24, которое оказалось единственным письменным свидетельством казни Джордано Бруно.
Шоппе написал в письме своему товарищу, что «еретик Бруно» принял смерть спокойно:
«Не раскаявшись в своих грехах, Бруно отправился в вымышленные им миры рассказать, что делают римляне с богохульниками».
Одно место в письме поразило Наполеона, и он несколько раз внимательно перечитал строки:
«Когда верёвки вонзились в тело и пламя почти охватило ноги, кляп выпал изо рта и сквозь треск поленьев послышался крик сгорающего заживо:
– «Я не Джордано Бруно!»
Зачем же кляп?
Наполеон откинулся на кресле, прикрыл глаза и стал размышлять. Интересно, почему Шоппе посчитал, что ересь Джордано Бруно заключается в его взгляде на Вселенную – в приговоре же об этом ничего не было сказано. Он указал в своём письме к другу на одну интересную деталь – Джордано Бруно возвели на костёр с кляпом во рту, что было не в традициях инквизиторских гарей. Едва ли организаторы казни боялись возможных предсмертных проклятий приговорённого – это, как правило, было форматом любой казни. Как, впрочем, и раскаяние. Зачем же кляп? Вряд ли за считанные минуты казни даже такой интеллектуал и полемист, как Бруно, смог бы убедить неграмотную толпу в неверности аристотелевской космологии. Или палач просто опасался, что в минуту абсолютного отчаяния вдруг выкрикнет страшное: «Я не Джордано Бруно!»
Император вытер со лба капли холодного пота и задумался. Бруно, которого знала вся элита Европы, не мог просто так сгореть на костре. Несомненно, была какая-то сделка. А что, если вместо него, сгорел другой. Имея деньги можно подкупить кого угодно, хоть того же палача, ведь именно он готовит заключенного к казни. Джордано был очень богат и сорил деньгами направо и налево, а его умение убеждать могло легко из врага сделать соратника или почитателя. Учитывая это можно предположить, что палач был подкуплен, подменил на другого заключённого по габаритам похожего на Бруно, а что бы тот не проговорился, завязал ему рот, и, закутав в саван с капюшоном, несчастного сожгли на костре.
Теперь всё сложилось в понятную схему. Но важно понять, как Бруно растворился в мире, где его знала каждая европейская собака? Ведь он должен был заранее придумать и подготовить себе отход и новую легенду. Наполеон внимательно присмотрелся к портрету Бруно, и в его голове возникло ощущение, что он уже где-то видел похожие черты лица.
Вскочив, он спешно подбежал к шкафу с книгами, взяв одну из них, открыл первую страницу и прочитал заголовок – Беседы и математические доказательства двух новых наук25. Чуть выше заголовка было имя автора Галилео Галилей.
Перевернув страницу, он посмотрел на портрет автора.
Галилео Галилей
Наполеон медленно отложил книгу и вспомнил одну из цитат Бруно: «Для того, чтобы уничтожить учение Коперника, вовсе недостаточно заткнуть кому-нибудь рот. Нужно ещё наложить запрет на всю астрономическую науку и, сверх того, воспретить, кому бы то ни было глядеть в небо!»
Его предположение подтверждалось, такие гении как Бруно не могли себе позволить просто так сгореть, его изощренный ум и неограниченные финансы придумали способ исчезнуть для всех и начать совершенно новую жизнь с чистого лица. Джордано Бруно взял себе другое имя известное, как итальянский физик – Галилео Галилей26.
Так значит Бруно, подтасовал свою смерть, сделал новые метрики, за деньги прописал родословную и стал творить под новым именем Галилео Галилей. Наполеон, отхлебнул из серебряного кубка и понял, что Бруно нашёл единственно правильный выход из этой на первый взгляд неразрешимой ситуации. Он купил у палача свою свободу, вместо себя отправил на казнь своего двойника, который за деньги отработал за него наказание, и теперь чистый и невинный Галилео будет жить, и творить дальше.
Двойник Наполеона
Сев в кресло Наполеон устало прикрыл глаза и, расслабившись, почувствовал, что Бруно дал самое верное решение, ему нужен двойник, который прикроет его при неблагоприятной ситуации. А учитывая невероятную интуицию, он ясно почувствовал, что это нужно начинать готовить уже сейчас. Он вспомнил, что в его полку был фузилер27 как две капли воды похожий на него. Он был очень ленив, но его не трогали за поразительное сходство и Императором.
Он ему даст много денег, обучит манерам так, что любые надсмотрщики, будь то королевские или британские военные, уж точно не смогут отличить его от меня. Главное, что бы он меньше говорил. Но это дело поправимо. Наполеон вздрогнул от этого решения. Взяв недопитое вино он подошёл к большому зеркалу, внимательно посмотрел на свои черные как уголь зрачки, медленно поднял бокал и осторожно чокнулся, со своим отражением, быстро выпив, он громко рассмеялся и, причмокнув, произнес:
– Будет дело!
КНИГА 2. «Третий двойник Наполеона»
Последнее путешествие Наполеона: Ссылка на остров Святой Елены
В качестве эпиграфа
Так представлял себе изгнание Буанапарте поэт Александр Пушкин:
«Уже на западе седой, одетый мглою,
С равниной синих вод сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою,
Сидел Наполеон».
После поражения при Ватерлоо (18 июня 1815 года) и второго отречения от престола Наполеон Буанапарте оказался в руках англичан. Он надеялся получить политическое убежище в Англии, но союзники решили иначе: бывшего императора сослали на далёкий остров Святой Елены в Атлантическом океане, чтобы исключить любые попытки вернуться к власти. Император Наполеон принял решение послать в ссылку, на остров Святой Елены своего двойника Франсуа Эжена Робо.
Трудный выбор
Август 1815 года выдался на редкость пасмурным, в воздухе ощущался запах пепла от извержения вулкана Тамбора28 на индонезийском острове Сумбава в апреле этого года. Он унёс жизни почти ста тысяч человек, что является наибольшим числом погибших от извержения вулкана за всю историю человечества. Всего за несколько месяцев, пепел распространился по земной атмосфере и последствия извержения в Европе ощущались столь сильно, что появилось определение этого периода, как «год без лета» или «великий голод». Погода продолжала оставаться зимней. В мае и июне было неестественно много дождей и града, а иногда выпадал снег, вызвав эффект вулканической зимы в северном полушарии, который ощущался на протяжении нескольких последующих лет. Необычный холод привёл к катастрофическому неурожаю. Цены на зерно выросли в десятки раз, а среди населения разразился голод, переходивший в каннибализм. Десятки тысяч европейцев, всё ещё страдавших от разрушений кровавых Наполеоновских войн29, эмигрировали в Америку.
– Позовите его, – произнёс Властитель, его голос был ровен, как шёпот ветра перед сильной бурей.
В зале Совета над белым столом легла тишина, император поднял руку и простым жестом приказал открыть двери. Свет свечей дрожал на позолоте, бросая странные тени на массивные портреты. Даже верный Луи Николя Даву по прозвищу «Железный маршал», единственный из 26 полководцев Наполеона, который не проиграл ни одного сражения, отступил назад, пригибаясь под тяжестью ответственности этой минуты.
– Пусть войдёт, – сказал Наполеон и, посмотрев в окно, увидел потрясающе красивый закат ярко жёлтого цвета. Мелкие частицы пепла окрашивали небо, но помимо красоты это было крайне опасно, из-за чрезвычайно плохой погоды люди неделями не могли покинуть свои дома.
Вошёл тот, кто с детства учился смотреть в мир так, как в него однажды посмотрела судьба в лице Наполеона, который обратил внимание на поразительное сходство с собой: одинаковый утончённый нос, те же хищные с ярким блеском глаза, похожая манера наклонять голову чуть вправо, когда слушаешь глупца. Он был не совсем точной копией Императора, и это было заметно, так как в уголках рта у него было постоянное напряжение, сильно сжата челюсть, а во взгляде – плохо скрываемая робость. Его звали Франсуа Эжен Робо30, но в армии его называли просто – «двойник».
У императора всегда была слабость к театру: не только к молоденьким актёрам и актрисам, но и к самой игре – к игре масок. Он коллекционировал не бриллианты, а голоса и жесты. Франсуа это знал и выучил на память не только маршевые такты и строевые приёмы, но и те мелочи, которые заставляют людей верить, что он и есть Наполеон. Подражать императору было не сложно, главное не забывать про привычку прихватывать мундир левой рукой, держать лёгкий налёт сухой грубоватости в улыбке, кивок, который служил подтверждению приказов, плавные жесты руками и меньше слов. «Тот кто меньше говорит, того больше боятся» – вспомнил он слова Буанапарте. Его учили тихо входить, уверенно говорить, громко уходить – и он входил, говорил, уходил, понимая, что был нужен, императору, за особое умение быть кем-то ещё.
– Ты официально назначаешься моим двойником, теперь для всех ты Император, – произнёс Наполеон, и в этих словах сверкнула не только холодность расчёта, но и неизбежность. – Если потребуется, ты станешь пленником. Ты примешь цепи. Ты вынесешь усиленные дозоры и покосившиеся бараки. Ты станешь фигурой, которую будут обсуждать и обожествлять, в то время как я вернусь в мир, не привлекая внимания, буду решать возникающие проблемы.