Книга скитаний

«Лишь печаль утоляет сердца» – Арье-Лейб из «Заката».

31/III «Пролетарий» принял «Блистающие облака». Москва течет навозной жижей. Н-ша. Как быстро формируется женщина.

1/IV. Серый свежий день. Легкий туман. Вечером была Бума со своей дочкой. Дочка похожа на Лелю. Устроила с Димушкой ристалище. Хохот. Провожали Буму – всем домом. Из-за Дима останавливались у всех автомобилей. У Фраермана. Он был на конференции бедноты в Звенигороде. Рассказ о приказчике-артисте. С романом его – плохо. Боятся печатать. Этот роман – приговор партии.

2/IV. В библиотеку… Читал «Похождения Невзорова». Хорошо. З/IV. В Москву приезжает множество невежественных и бездарных пареньков из провинции «за славой». Все они – пролетарские поэты. Они пьянствуют, неумело и грубо богемствуют, насилуют женщин, не дают жить своими приставаниями настоящим поэтам. Телеграфисты Ять, провинциальные сердцееды, лохматые, матерщинники. Живут они на чужой шее, стреляют полтинники, втираются. Скоро будет стыдно считаться поэтом или писателем. Вина издательств, журналов, комсомола – так выдвигается пролетарская писательская молодежь…

На улицах весна, синий как пар, рассеянный день. Нат. попросила проводить ее. Детское неумелое, трогательное признание… Глухой переулок на Бронной. «Я не могу понять. То мне кажется, что вы относитесь ко мне отвратительно, то – хорошо, чудесно. Вы любите меня или нет?» Как просто, наивно. На глазах слезы. Весна.

6/IV. Был в библиотеке. Мрозовский через месяц едет с «Синей Блузой» в Германию и Голландию. Взял Бунина «Дело корнета Елагина». В «Молодой Гвардии» сидят юноши и тщетно ждут Рубановского. Москва-река, по льду идет навозная жижа. Городское половодье. Встретил Л. – ча – надут и глуп, как всегда. Был Гехт (я его не видел), рассказывал, что в пушкинских комнатах Царскосельского лицея живут Ахматова и Мандельштам. В РОСТе – скука. Скорей бы лето… Жизнь, как в «Унтиловске» – говоришь и ходишь – ходишь и говоришь. Нет действий, нет ничего, что запомнилось бы надолго…

Под полом чихает крыса!

7/IV. Ночью – ссора. Глупо. Неужели нет ни одного человека, о котором бы я не сказал чего-нибудь плохого. Снился Бунин – сухой, похож на моего отца. Я сидел в гостях у его сына… Он вошел и брезгливо сказал: «Неважные гости бывают у тебя». Был в «Молодой Гвардии». Книжка выйдет в мае. Рубановский исключил рассказ «Встречные корабли» – романтический эпизод, нет социальной значимости, среды. Остальные очень хвалил – свежо. Видел обложку.

Встретил Огнева, – он кончает пьесу для Художественного театра. Рассказал, что Багрицкий уехал в Одессу. Сухо и серо… Огнев говорит языком шкраба[20 - Шкраб – школьный работник (из советского «новояза» 20-х гг.).]. Об Одессе и одесситах – «Яркая палитра», об отъезде Багрицкого в Одессу – уехал, чтобы «Как Микула-богатырь прикоснуться к земле и набраться соков»…

8/IV. Окаянная погода – батумская зима. Снег с дождем, ледяная вода. Гехт. Рассказывал о царкосельских дворцах – «ансамбль». Потрясен. В Царском живет Пришвин. Парки. Империя. Мандельштам читал ему свой новый рассказ. Фраза оттуда: «В 1917 году казалось, что все граждане до самой смерти будут ходить с красными бантами, как коты»…

9/IV. Долго принимал душ. Думы о старости. Как Фауст я готов продать душу черту за молодость. РОСТА. Пустая болтовня… Димушка болен, жар, очень трогательный и очень крошечный. За него всегда страшно.

12/IV. Солнце, тишина. Читал Жироду. Чужое. Холоден и печален в РОСТе… Половина жизни – позади. Писать. Осталось только 4-5 лет. Старость видна хотя бы из того, что вместо любви (удара) – я вижу только легкое внимание. Люди ценят тех, кто их развлекает. Отсюда неприязнь к молчаливым, к замкнутым. Развлекает даже чужое горе, несмотря на тысячи слов сочувствия.

План: Физ… – Обливания, мытья на ночь, гимнастика, спорт, массаж. Курить мало.

Творч. – Написать в этом году две вещи. Вести дневник и выписки. Читать.

Морально. – Правдивость. Следить за собой. Стараться все исполнять. Пройти через жизнь заметно.

Внешняя жизнь – Любовь – прощупывание душ, разнообразье впечатлений. Поездки. Все!

Мама подарила Димушке автобус № 10 «Шаболовка – Марьина Роща». Дим потрясен, спит с автобусом, обняв его…

16/IV. Фраерман у нас. О разговоре с Гладковым. «Если вам удастся напечатать эту книгу, вы будете много страдать». Вечер с Димушкой. «Это той-то?» Парижский галстух. Фраерман. Пили коньяк. Пришли Мрозов-ские. Аэлка. «О, Элла, Элла, дочь моя». Боязнь. Были пять минут. Он остался. Придумывали прозвища. О-во «Зеленый мыс». Синявский – «Труба», Мальвина – «Коровий вал», я – «Матросская тишина», Фраерман – «Водо-пьяный переулок», Мрозовский – «Театральная площадь», Крол – «Шоссе энтузиастов», Чачиков – «Бабьегородская плотина». К Мурову. Рассказы о портовых девках, о деревне, о воронах. Гололедица.

Ночью безумствовала седая старая крыса.

17/IV. РОСТА Речь С[талина] – устал. Желтый свет, залитые чернилами столы, испуганные и тихие счетоводы. Н. – нежность, смущение, боль. Вечером на Солянку. Вечер, чистый и сизый воздух… Скука связывает шаги… Жизнь выхолощена, кастрирована, сведена к простой физиологической животности. Думы об озерах, о солнце, о северном солнце и белых ночах, сумрачных как леса. Крашенинников. Едем с ним в Карелию, на озера.

18/IV. Простуда. Противно. Читаю книгу Могема о Гогене… «Луна и шестипенсовик»[21 - Современное написание автора – Моэм и «грош» вместо «шестипенсовик» (ред.).]. Физическая скука. Афазия (так было в Бресте), я не могу говорить. Очень чутко реагирует на мои настроения. Димушка с каждым днем хорошеет, топотун, звонарик.

День без единого яркого пятна, без блеска, без настроения. Гнусная московская весна, идет мокрый снег.

19/IV. Были Сергеев и Адалис. Адалис в матросской форменке. Ссорятся. Она обвиняет его в тупости. Он рассказывал, что А. хвастался перед Рубановским, что открыл меня, говорил о «Блистающих облаках», что эта вещь вызовет шум и сделает эпоху. Книга Могема прекрасна.

23/IV. …Из жизни РОСТА можно написать страшный рассказ, от которого похолодеет сердце. Он будет вызывать омерзенье, тошноту. Под внешностью культурных и хороших людей – бездна грязи, собачья погоня за женщинами, лицемерие, подхалимство, интриги, спесь и чванство захватчиков, измывательство и потрясающая глупость, возведенная в идеал, в систему. Трясина…

24/IV. Думы о девичестве. Боль. Цветение, которое должно быть осквернено, чтобы могла продолжаться жизнь. Серый, цепкий город, пыль, желтые окна. Каторга. Хочется писать. Тема – девичество – надо обдумать сюжет. Я хочу написать опьяняющую книгу. Окончу к сентябрю.

Родила нечаянно
Мальчика мать
Мальчик стал отчаянно
Всей жизнью страдать.

Гаврилов. Жалуется, что рано женился. Худой, измученный, точеное, прекрасное лицо… В кино с Фивейским. Заслуженно, – в 36 лет нельзя прожигать жизнь из-за девицы и рассчитывать на что-то большее. Вывод – уйти. Идти своим путем, без зла, без подковырки. Это недостойно. Переломать себя. Нельзя, чтобы тобой играли, нельзя, чтобы страдала гордость (это неудачное слово, но оно хорошо выражает настроение). Сказать – все выбросить, забыть… Крест. В гонке десятков мужчин за женщиной я никакого участия принимать не хочу. Эта гонка доставляет ей какую-то радость. Баста. Собачья свадьба. Глупо. Надо быть выше этого, не окрашивать, не прикрывать обычное влечение пышностью литературных фраз, красивостью заранее подготовленной, не непосредственной.

28/IV. Александровский сад. Парит. Жара. Слезы Крола о Димушке. Играл в песке один, трогательный, заброшенный. Построил ему домик. Обрадовался. Шли вместе до Тверской. «Молодая Гвардия» – душно и пусто. Некий поэт – Бугаевский – с лицом овцы. РОСТА Деньги. Душ. Вечером Дим приходил ко мне, стучал на машинке. Я многое передумал и решил – молодость есть молодость, и старость – старость. Как у Бабеля в «Закате» – «День есть день, евреи, а вечер есть вечер». Нечего злиться. История с конфетами… Дома – кавардак. К Фраерману. Читали Сашу Черного. «Есть незримое творчество в каждом мгновеньи, – в умном слове, улыбке, сиянии глаз». Бродили по ночной Москве.

2/V. Гехт. Больной и унылый. Поехали с ним к Багрицкому в Кунцево. На Александровском вокзале готовятся к встрече афганского падишаха. Все увито зеленью, афганские флаги – черные с серебряной хризантемой. Серая и очень холодная весна. Дощатые мостки. Аквариумы, зеленый подводный мир. Стеклянные рыбы. По телефону с Крашенинниковым. Рассказ Гехта о Никитинских субботниках. Сидят по чинам. Вздорная баба. Ругали Горького.

3/V. К Александровскому вокзалу. – посмотреть на Амманулу-хана. Читал о нем у Л. Рейснер. Синий ветреный день. Много милиции, у вокзала толпы, кругами ходят аэропланы. Медленный непрерывный гром моторов. Димушка. Встретился дядюшка Руднева, – тот, что невзначай попал в Ташкент, провожая девиц (с девицами он познакомился в поезде)… Амманула – красивый, с очень сильным лицом в военной форме табачного цвета. Женщина в черном шелку, гибкая как змея. Сталин в белом картузе и косоворотке. Тверская запружена. Димушка видел первого живого короля…

4/V. Библиотека. Римлянка. Пустой день. Слезы Крола о загубленной жизни. Шатался по городу. Василий Блаженный, сизое небо, серебряные от луны облака. Дремучая, азиатская, чудная страна, я испытал ощущение иностранца, впервые попавшего в Россию. Дух Годунова и Пушкина. Цепи набережных над черной театральной водой. Лесничий из Рязани…

5/V. Сизый необычайно мрачный день. Выпал град. Читаю «Вора» Леонова. Мне нравится. Хочется жить так, как Фирсов.

7/V. Жуткое безденежье. В РОСТу за деньгами. Пыльно и скучно. Успокаивает душ. Вечер – пустой, бесплодный. Все и все надоели. Много читал. Бессонница. Не опускаться.

8/V. «Молодая Гвардия». Рубановский бандитствует над книгой. Ярость. Впечатление нечистоплотной шулерской малины. Фраерман со своими сомнениями… «Женщина и наряды». Хорошо. В ложе – Яблонский с женой (личным секретарем Калинина). Она вульгарна, но у нее прекрасная улыбка. Непосредственность. Он на нее шипит. «Нувориши». 10/V. Утром, Видел похороны Цюрупы. Милицейское рвение и шаблон. Москва-река. Тусклый, но солнечный день… Радуга, Жара, пыль, стоят толпы у Дома Союзов – смотреть на труп. Только от чудовищной скуки можно, слоняясь по улицам, завернуть посмотреть на труп уже разлагающийся. Тошнота…

18/V. Кошмарная информация в РОСТе. Все ползет. Гной, смердит трупом. Нельзя схематизировать и выхолащивать. Жизнь. Ослиная прямолинейность и узость мысли, равная слабоумию. Гулял вечером.

25. С Димом в Парк культуры и отдыха. Дим чудесен. На пароходе. Розовый дым, красные кирпичи Москвы…

26 сент. Вечером с Кролом в Камерном на «Сирокко». Галерка, голос Церетелли. Великолепная чепуха. «И друзей за самоваром поздравляет с легким паром»…

27. Приехал Гехт. Рассказ о князе Трубецком. (Допрос: «– Вы участвуете в контр. – рев организации? – И-и, милые, и рад бы, да разве теперь можно, – все ведь теперь на учете»). Пролетарий. Покупки с Кролом. Пречистенка, выставка французского искусства. Холод и солнце в переулках.

У Лившицев…

1/Х. Снова жар, страшнейшая головная боль. Читаю «Мадам Бовари» Флобера – чудесно! Фламандец…

6. Утром на выставку французского искусства. Пречистенка, яркие сизые тучи, холод, лазурь. Большинство картин – евреев из Витебска (при чем тут Париж и Франция). Есть хорошие вещи. Валлотон – гавань в Гонфлере – изумительный мутный тон зеленой воды, но чувствуется, что вода прозрачная. Утрилло, – умирающие улицы Монмартра. Грищенко – прибой волн и облаков (остров Русс). И тут же рядом – Гоген, плотский, вещный, упругий. «После дождя» Ван-Гога. Блеск луж, зелени, дым поезда. Матисс ярок и чудесен…

7. Утро. С Кролом на Каланчевскую площадь встречать красинцев. Холод, пустые трамваи, жидкая толпа. Громкоговоритель. Идиотские пронзительные речи москвичей. Голос Чухновского, – мужественный, полный, привыкший перекрикивать шум шторма и мотора…

12. Библиотека. «Дневник капитана Скотта». Потрясающая книга. Разговор о театре. Единственное хорошее, что вы можете сделать в жизни. Вечером – к Гехту. Автобус. Черная и глухая Марьина Роща. Свистят в два пальца. Голубые обои. Ильф и жена его – красавица Маруся. Верочка. Отзыв о Гюго – испорченный клозет.

14. На стадион «Динамо». Петровский парк. Лимонная листва, запах земли, осень. Бетонный стадион. Холод. Толпа. Матч: Ленинград – Украина. Красные и голубые. Замерз. Увлекает. Дикость. Удар в висок, человек лежит как плеть – толпа рычит и гогочет, как зверь. «Долой с поля». Обратно пешком, холодный пепельный закат и немая Москва…

18/Х. Утром – большой разговор с Кролом. О Щаташе] – она мужественна, молодость. Начал писать новую вещь. Названия еще нет – «Упрек» (кажется, лучшее). Писать очень хочется, – много снов, фантастики, красок. В этой вещи радость и печаль будут неразрывны, неотделимы. РОСТА. Я скован, молчу, как-то сразу ушло все былое очарование…

24. Вечером Урин читал у нас свой новый рассказ «Клавдия». Рассказ прекрасный. Нужно – или бросить писать или стать настоящим писателем. Со мной мало считаются. Слова Коли о романах для «кино». Слезы Крола. Во мне – кризис, – или я выздоровею или – крышка. Без писательства я уже жить не могу. Все беды приходят сразу.

25.Х Собор Василия Блаженного. Сумрак, путаница переходов, ниши, церковки. Иконы – слоновая эмаль. Плиты… Все дни – страшная тоска, отвращение к себе. Я не настоящий, не всамделишный человек, с поврежденной психикой. Повреждение какое-то тихое, упорное, мучительное.

И писательство, и выдумки, и хвастовство, и непонятные увлечения, и бесплодие мысли – все это от тоски, от душевной мертвенности. Живет только тело, внутри как-то все высохло, сморщилось, – должно быть, оттого я делаю так много глупого. Меня раздирают на части десятки людей во мне самом. Я думаю о жизни, которой не может быть, – наивной, прекрасной до глупости, – за это меня презирают, в лучшем случае снисходят, как к безвредному чудаку. Много говорят о том, что я пишу, сердятся, недоумевают. В чужом молчании я чувствую прекрасно мысль о том, что я «слабенький писатель», но никто, никто не видит, или не хочет видеть, сколько тоски, отчаяния, крови и заплеванных надежд во всей этой глупой фантастике. Я всегда думал, что книга должна быть как человек – и прекрасна, и отвратительна, и умна, временами нелепа, и искренна, и фальшива, – ведь это же человеческий документ! Я не люблю писателей без недостатков. Но олимпийцы, люди, съевшие зубы на литературе – на формальных методах, теориях построения сюжета и т. п. умных вещах думают иначе. Они, конечно, правы.

Но очень больно примириться вот сейчас, когда ушло 2/3 жизни, с мыслью, что обманывал других и себя, что писательство мое – чушь и мне уже совсем нечего делать в жизни. Нет ни минуты, когда я не ощущал бы это чувство катастрофы, о котором я даже никому не могу рассказать. Слезы – слабость…