Патриарх Никон. Загадки Раскола

Наверняка Морозов подметил, что главное различие двух подходов заключалось не в содержании, а в форме, точнее в обрядах. Московская Русь исторически сохранила обрядовые нормы Византии эпохи расцвета, то есть тысячелетней давности. Греки же и украинцы, угодившие под власть иностранцев и иноверцев – османов и поляков, вынужденно пошли на компромисс, изменивший внешний вид богослужений. При всем при том внутренний мир большинства православных из турецких епархий и Киевской митрополии эталону благочестивого образа жизни хорошо соответствовал. Как соответствовала ему и степень благочестивости русского человека времен Дмитрия Донского, Иоанна III Великого или народных ополчений (1611–1612). Правда, завидную силу духа народного в каждом из этих случаев порождал и взращивал не чей-то сознательный порыв, а унижения и притеснения со стороны чужеземного владычества. Политический и религиозный гнет турок и поляков, татар и опять же поляков заставляли людей на Балканах, по берегам Днепра, Волги и Москвы-реки выживать за счет постоянной взаимовыручки и стойко переносить любые лишения и беды. Но, стоило гнету исчезнуть, коллективное начало быстро вытеснялось индивидуальным, размывая и ослабляя былое единение. С последним и столкнулась Россия еще при царе Михаиле Федоровиче.

Многие, очень многие ностальгировали по ушедшей эпохе, в том числе и Ванифатьев с Никоном, видевшие, один – юношей, другой – мальчишкой, энтузиазм двенадцатого года, и друзья Дионисия Зобниновского. Всем хотелось вернуться в те славные дни, и все черпали вдохновение в примерах русского происхождения, то есть в русской истории, недавней и далекой. Об образцах зарубежных помышлять не смели, помня горькие уроки Смуты. Все кроме Ванифатьева. Проницательный протопоп Благовещенского собора, по-видимому, первым понял, что, оглядываясь назад, реанимировать народную самоотверженность во имя высокой цели не получится. Требуется серьезная мотивация из настоящего. А в настоящем имелись единственно страдания православных общин от ига турецких султанов и польской шляхты. Апелляция к их опыту или помощь им могли в какой-то мере вновь отмобилизовать россиян. Кружок Зобниновского, политикой не увлекавшийся, подобное отвергал из-за разности обрядовых норм «у нас» и «у них». Заимствования греками и малороссами католических черт членами его воспринимались как капитуляция перед римским папой, а ориентация на юго-западный пример – как наведение моста для проникновения в Святую Русь вредной, еретической западной культуры.

Морозову-прагматику взгляды Ванифатьева, наоборот, импонировали. Ведь союз с Украиной практически гарантировал победу в грядущей войне с Польшей за Смоленск. Тем более что перспективы такого альянса осенью 1645 года уже просматривались на внешнеполитическом горизонте. Зато на горизонте внутреннем наблюдался заметный рост авторитета соратников и учеников архимандрита Дионисия – Симона Леонтьевича Азарьина, Ивана Васильевича Шевелева (Наседки) и Михаила Стефановича Рогова. Под патронажем дворецкого А. М. Львова ключарь Наседка, в 1621–1622 годах сопровождавший боярина в Данию, и протопоп Рогов координировали в звании справщиков деятельность Московского печатного двора. Любимца Зобниновского, Азарьина, в 1645 году избрали келарем Троице-Сергиевой лавры, то есть он занял место уехавшего на Соловки Булатникова. Сразу после того «зобниновцы» развернули бурную просветительскую деятельность. В ноябре 1646-го дуэт справщиков опубликовал важную для православных книгу Азарьина «Службы и жития и о чюдесах списания преподобных отец наших Сергия Радонежьского чюдотворца», в феврале 1647 года – первый тираж нравоучений Ефрема Сирина, спустя полгода, в августе – второй. Между тем троице-сергиевский келарь по просьбе Боголепа Львова взялся за сочинение жития учителя – Дионисия Зобниновского. Сам же брат «посольского» министра в ту пору трудился над житием другого святого праведника и аскета – Никодима Кожеозерского (Хозьюгского).

В марте 1647 года впервые вышла из печати «Лествица» Иоанна Синайского – автобиографическая история о тридцати ступенях самоочищения души. Книгу к изданию подготовил соловецкий монах Сергий Шелонин, незадолго до того приехавший в столицу с рукописью «Алфавитного патерика» – сборника житий святых. Правда, патриарх Всероссийский Иосиф считал первоочередным распространение в народе личного опыта «Лест вичника», игумена Синайского монастыря, жившего в шестом веке нашей эры. И за успешную работу щедро отблагодарил Шелонина возведением в мае того же года в архимандриты костромского Ипатьевского монастыря. Судя по всему, питомцы свято-троицкой школы разворачивали в стране мощную кампанию внушения народным массам высоконравственного образа жизни. А главным оружием избрали книгу биографического, житийного жанра.

Легко догадаться, чем грозило приглашение кого-либо из перечисленных лиц или их единомышленников в партнеры Ванифатьева. Изучение царем малороссийской модели православия пришлось бы прекратить во избежание идейных склок в присутствии высочайшей особы. К тому же еще неизвестно, чью точку зрения на первом году знакомства с проблемой поддержал бы Алексей Михайлович – отца Стефана или троице-сергиевского братства. На этом фоне Никон, по духу тоже «радонежец», обладал одним преимуществом – беспартийностью. За неимением какой-либо протекции как во дворце, так и за кремлевскими стенами игумену Кожеозерского монастыря для вхождения в ближний круг царя не стоило настаивать на принципах, царскому кругу неугодных. И Никон нисколько не настаивал. Сообразив, что критика юго-западных славян не приветствуется, больше данную проблему не будоражил, а личную принципиальность проявлял в других областях.

Иван Шушерин в «житии» обмолвился о примечательном факте – приезде Никона «по вся пятки… к… великому государю вверх к заутрени», когда «многих обидимых вдов и сирот прошением своим от насильствующих им избавляше». Вот какую роль при царе придумал себе наш герой! Народного адвоката!! Уполномоченного по правам человека, говоря по-современному. В этом статусе он и закрепился в царском кружке. А Морозов оценил и покладистость, и изобретательность выдвиженца Львовых, почему и поощрил назначением в архимандриты Новоспасского монастыря. Благо и в религиозном кружке ему нашлось дело – мягко оппонировать Ванифатьеву. Не спорить, а задавать интересные, подчас неудобные вопросы, чтобы беседы духовника с молодежью (государем и Федором Ртищевым, возможно, с Анной Вельяминовой) не превращались в монолог одного актера. Кстати, благодаря Шушерину мы знаем о периодичности богословских занятий в царском тереме с его участием – раз в неделю по пятницам. А еще и причину любви и привязанности Алексея Михайловича к Никону.

До 1648 года Морозов запрещал допускать к рассуждениям с монархом о благочестии иных книжников и старцев (вероятно, за исключением Боголепа Львова, если он приезжал в Москву). Оттого лучшие церковные умы России, как то Наседка, Азарьин или Шелонин, не имели с кружком никаких отношений. Даже родного дядю Ртищева – Симеона Потемкина, известного книжника и знатока трех языков (латинского, греческого, польского), проживавшего в Смоленске, – не перевели в русскую столицу к родному племяннику. Фактически Алексей Михайлович изо дня в день общался с одним ученым человеком – Ванифатьевым. При всем уважении к наставнику царь не мог не чувствовать себя в определенной изоляции, которую регулярно нарушали только пятничные визиты игумена, затем архимандрита Никона. Гость оживлял беседу, привносил в нее свежие нотки, новые темы. За два года юноша и полюбил, и научился дорожить этими посещениями, надолго запомнив того, кто умел помогать всем страждущим – и нищим вдовам, и бедным сиротам, и одинокому «великому государю».

И все-таки Ванифатьев обладал уникальным талантом проповедника. Ведь протопоп сумел распропагандировать в пользу греческой и малороссийской формы православия помимо царя, Ртищева, Вельяминовой и самого Никона, за сорок лет жизни повидавшего многое и многих, отыскавшего собственный идеал церкви не сразу, и не в школах и коллежах, а в монастырях и скитах. Тем не менее к 1648 году Никон стал убежденным сторонником постепенной украинизации и эллинизации русской церкви, что имело далеко идущие последствия.

Глава 4. Накануне соляного бунта

Восстание, вошедшее в анналы истории под звучным наименованием Соляной бунт, в действительности вспыхнуло не из-за соли. Как упоминалось выше, одиозный налог Морозов упразднил за полгода до мятежа, и то, что событие окрестили в честь него, не более чем курьез. Настоящая причина народного возмущения коренилась в ином, и нетрудно догадаться, в чем именно. Да, в том самом разбойном способе выколачивания из населения «выкупных» денег. В Москве «эффективный метод» достиг наибольшего размаха. В казну поступала львиная доля данного «налога». В ней же и степень ненависти к начинанию поднялась на самую опасную высоту. Разумеется, общественная неприязнь обратилась на главу ведомства, выбиванием монет занимавшегося, – на Л. С. Плещеева. Покончить с «плещеевщиной» желала едва ли не вся Москва, и потому на первый взгляд удивительно, что умница Морозов опоздал с закрытием прибыльного «проекта».

Что ж, и вправду опоздал, переоценил выносливость москвичей или просмотрел нужный момент, увлеченный другими делами… внешнеполитическими. Обстановка там, куда намеревались вторгаться, в Польше, весной 1648 года накалялась день ото дня. Взаимные противоречия между католиками западных областей и православными восточных, королем и сеймом, ляхами и казаками нарастали стремительно. Король Владислав IV собирался реорганизовать систему власти, усилив собственную за счет полномочий сейма. Для того и наладил тайный союз с запорожскими казаками, недовольными произволом польской шляхты в отношении православного населения республики. После жестокого подавления казацких восстаний 1635–1638 годов, фактического введения на мятежных землях оккупационного режима мирное сосуществование католической Польши и православной Украины под варшавским скипетром становилось невозможным, а разрыв между ними – вопросом времени. Спасти Речь Посполитую от раскола реально мог лишь политический союз польского короля с малороссийской старшиной. Цена единства отныне включала две позиции – политическую автономию Украины и расширение прерогатив монарха. План действий Владислава IV выглядел незамысловато: по команде короля старшина поднимает народное восстание, сметающее все на своем пути, после чего государь предлагает сейму выбрать из двух зол наименьшее, а именно предотвратить гражданскую войну предоставлением казакам ограниченного суверенитета в составе польского королевства. Гарантом реформы будет лично Владислав IV, для чего палата депутатов соответствующим образом изменит статус монарха.

Попытка договориться о конкретных сроках выступления казачества с неформальным лидером старшины – Иваном Барабашем – успехом не увенчалась. Он уклонился от этой чести. Зато бросить вызов польской элите не побоялся кум Барабаша, сотник Чигиринского полка Богдан-Зиновий Михайлович Хмельницкий. К сожалению, связаться с Владиславом IV у него не получилось. Однако отважный офицер умудрился выкрасть у родственника королевский патент, позволявший казакам совершить набег на Крым. С этой бумагой Хмельницкий, тут же объявленный вне закона, пустился в бега, сумел добраться до Запорожской Сечи, где убедил сечевиков в том, что хорошо знаком с польским монархом, который готов помочь украинцам восстановить утраченные в 1638 году позиции, если те помогут государю обрести полновластие. Запорожцы охотно откликнулись на призыв простого сотника восстать против поляков вместе с королем и, естественно, провозгласили его своим предводителем. Ведь Хмельницкий среди всех был единственным, кого Владислав IV благодаря Барабашу знал в лицо и с кем без особой опаски согласился бы иметь и контакт, и дело. Запорожцы восстали в январе 1648 года, «за 3 недели до Масленицы». Поляки немедленно окружили Запорожскую Сечь, однако на штурм не осмелились. Смутил «королевский лист», слух о котором быстро разнесся по всей Украине. Пока глава карателей гетман Потоцкий колебался более месяца, Хмельницкий пополнил новобранцами маленькую казацкую армию и провел успешные переговоры с крымским ханом, который обеспечил повстанцев конницей – татарами Тугай-бея.

Владислав IV. Неизвестный художник

В конце апреля – первые дни мая у Желтых Вод оба войска сошлись во встречном сражении. В итоге гетман Потоцкий потерпел страшное поражение. Остатки коронной армии казаки с татарами разгромили через десять дней при Корсуни, расчистив себе путь на Киев. Владислав IV, прослышав в середине апреля о восстании Хмельницкого, срочно выехал из Вильно в Варшаву, чтобы исполнить свою часть давно разработанного плана. По дороге вдруг заболел, слег и 10 мая умер в замке Меречь. Смерть короля в одночасье поставила Хмельницкого в сложное положение. Без монарха добиться от упрямой шляхты автономии казачество практически не имело шансов. Поневоле следовало искать нового сильного союзника, каковыми могли быть либо татары с османами, либо русские. Ясно, что в тандеме с казаками России освободить Смоленск труда не составляло. Посему вопрос о том, не стояла ли Москва и за мятежем Хмельницкого зимой, и за кончиной короля весной 1648 года, вовсе не праздный.

Разумеется, прямых доказательств нет, а косвенных слишком мало. Тем не менее понятно, что и та, и другая цель легко достигалась средствами тайной дипломатии. Агентам Морозова ничто не мешало в Запорожской Сечи подтолкнуть казачество поддержать «проект» Хмельницкого, а затем, в Варшаве, сообщить по секрету о противоестественном, но реальном альянсе короля с казаками. А дальше поляки уже сами позаботились о том, чтобы тот не состоялся. Определенно, Морозов был крайне заинтересован в лишении Хмельницкого королевской подмоги, вынуждая повстанцев обратиться за содействием к близкой им по вере Москве. Он ожидал курьера с вестью о желании казаков сражаться с поляками плечом к плечу с Россией и в преддверии приезда гонца завершал последние приготовления к грядущей войне. А еще старался подстраховать себя на случай, если курьер не приедет вовремя. Что имеется в виду? Народное восстание, конечно. Поэтому боярин 16 января женил царя на Марии Ильиничне Милославской, а 26 января обвенчался и сам на младшей сестре царской невесты – Анне Ильиничне. В чем смысл? Расправиться со свояком монарха восставшей черни труднее, чем с простым первым министром!

Мало того, в те же дни Морозов положил конец закрытости царского духовного кружка. Религиозное сообщество Борис Иванович решил превратить в политическое, для чего требовалось увеличить число участников. Об опоре на уже сложившиеся и влиятельные духовные корпорации – соловецкую или троице-сергиевскую – речь не велась. Морозов хотел объединить группу Ванифатьева с чем-то аморфным, рыхлым, не способным поглотить или подмять ее под себя. Скорее всего, после консультаций с Ванифатьевым и Никоном он предпочел пригласить в столицу попа Ивана Неронова, такого же пламенного борца за перевоспитание русского народа, как и книжники из Троице-Сергиевой лавры. Правда, с тем отличием, что собирался не пропагандировать благочестивые нормы среди соотечественников, а силой принуждать их следовать им. Свой узкий кружок сторонников Неронов создал в Нижнем Новгороде в 1634–1636 годах. Там и опробовал метод насильственного очищения человеческой нравственности от вредных привычек. Таковыми считались многогласие (разбивка текста молитвы или песнопения на отрывки для одновременного произнесения двумя и более лицами), чтение часов на утренней службе, а не в обед, практика прокуратства (притворство нищим или юродивым), бобыльство пономарей, брань, рукоприкладство и хождение в церкви, пьянство, употребление в пищу «удавленины» (удушенных птиц и зверей), языческие забавы с медведями и скоморохами, кулачные бои, колядование, азартные игры. Увы, большинство нижегородцев агитацию Неронова проигнорировало, почему молодые ревнители благочестия пытались кулаком доказывать собственную правоту. Оппоненты в долгу не оставались и тоже били нероновцев. В общем, за десять лет подвижничества Неронов, хоть и завербовал в свои ряды многих поклонников благочестия, широкой популярности все же не снискал, чем и привлек к себе Морозова.

Похоже, чтобы угодить ему, царскую свадьбу первый министр велел отпраздновать необычно: «Не быти в оно брачное время смеху никаковому, ниже кощунам, ни бесовским играниям, ни песнем студним, ни сопелному, ни трубному козлогласованию. И совершися той законный брак… в тишине и в страсе Божии, и в пениих и песнех духовных». Биограф Неронова приписал отказ от привычной формы веселья в пользу аскетизма молениям и запретам Стефана Ванифатьева. Однако подобная ломка традиций без санкции первого лица государства, коим в ту пору являлся не юный Алексей Михайлович, а Борис Иванович Морозов, произойти никак не могла. Духовник, несомненно, ратовал за трезвое торжество и в прямом, и в переносном смысле, однако политическая целесообразность всегда выше идеологической. Вкусам Неронова потрафили нарочно, дабы нижегородский гость без лишних вопросов поверил в искреннюю приверженность друзей царя его версии «боголюбчества».

Параллельно полки, стрелецкие, драгунские, рейтарские, отправлялись в основном на татарские границы, а не польские. О том, что с татарского рубежа легко повернуть на запад, к восставшим украинским казакам, и, совершив фланговый маневр через освобожденные от поляков территории Украины, ударить в тыл прикрывающему Смоленск врагу, мало кто задумывался. К тому же и официальная пропаганда подтверждала, что война будет с Крымом в союзе с Польшей. Никак иначе…

Так зачем боярин Морозов затеял весь сыр-бор с вызовом Неронова и двумя бракосочетаниями? Потому, что чувствовал, как «плещеевщина» день за днем поднимает градус народной ненависти к правительственной команде и особенно к первому министру. Прекратить выколачивание из подданных денег произволом считал нецелесообразным и несвоевременным, а обнародовать истинные планы до появления в Москве гонца Хмельницкого было рано. Вот и занялся Морозов возведением двух «запасных аэродромов». Породнение с царем повышало шансы Бориса Ивановича выжить в дни народного бунта. А троице Ванифатьев – Неронов – Никон, известным ревнителям нравственной чистоты и справедливости, в критический час надлежало сыграть роль посредника между негодующими москвичами и царской челядью.

Кстати, 8 мая с благословения Морозова вышла «Книга о вере единой, истинной, православной». Катехизис русского православия, в духе, близком мировоззрению нероновцев, но на основе поучений игумена Киево-Михайловского монастыря Нафанаила. В нем проклинались католики и униаты, а греки, на Флорентийском соборе, вернее «съезде», в 1439 году капитулировавшие перед Римом, оправдывались как обманутые и принужденные к этому папистами. Говоря современным языком, «Книга о вере» есть не что иное, как платформа новой организации, созданной путем слияния двух религиозных кружков – царского и нижегородского. Ее базовый принцип таков: греческое православие – идеал; а вот какое греческое – ранневизантийское, заимствованное Древней Русью у Константинополя, или поздневизантийское, закрепившееся к XVI веку на Балканах, в Палестине, а с 1640-х годов и в Малороссии, – умалчивалось, чтобы каждый из участников группы мог интерпретировать главный тезис по-своему. Слабый политический вес Неронова в сравнении с легендарными Соловками или Троицей породил данный компромисс, практически нереальный с вышеназванными монастырскими братствами. Учитывая, что Алексей Михайлович предписал издать «Книгу о вере» 1 марта 1648 года, судьбоносные консультации двух православных лидеров – Ванифатьева и Неронова – длились не более полутора месяца (конец января – февраль).

К концу мая формирование резервной «партии власти» завершилось. На типографском складе ждала своего часа тысяча двести экземпляров истинного вероучения. Пять ярких членов ее, авторитетных у разных слоев населения, настроились в любой момент наладить диалог, с кем потребуется. Конечно, ими состав партии и ограничивался, зато они располагали сотнями сочувствующих. Никону, Ванифатьеву, молодому Ртищеву доверяли многие из москвичей. За Нероновым стояли «радикалы» доброй половины Поволжья, от Романова-Борисоглебска (ныне Тутаев) до Нижнего Новгорода и от Вологды до Мурома и Темникова. Наконец, не будем забывать о юном царе, помазаннике Божьем, высшем судье для всех подданных.

Впрочем, Морозов до последнего надеялся на то, что все обойдется и он избавится от неистового Неронова на другой день по прочтении «листа» Хмельницкого. Ведь пацифист Неронов наверняка осудит войну, даже наперекор мнению большинства общества, мечтавшего о реванше. Тем самым поп сам разорвет партнерские отношения и отправится либо домой, на Волгу, либо куда подальше… А пока в первой половине мая москвичи, озлобленные на московское начальство всех уровней, с ненавистью наблюдали за тем, как оно пировало на череде сановных свадеб. Стольники Михаил Иванович Морозов, Федор Львович Плещеев, Иван Андреевич Голицын, Иван Богданович Милославский в преддверии похода венчались со своими избранницами и закатывали торжества, гремевшие на всю округу. Одно перечисление фамилий, принадлежавших клану первого министра, не могло не раздражать обычного жителя столицы, уставшего за девять месяцев бояться «вышибал» из Земского приказа. А вид или молва о щедрых застольях на боярских дворах одиозных особ неминуемо еще больше накаляли общественную атмосферу, намекая на то, куда тратятся «плещеевские» денежки…

По-видимому, эти свадьбы и переполнили чашу народного терпения. Счет пошел на дни. 17 мая Алексей Михайлович отлучился из Москвы в Троице-Сергиеву лавру, 1 июня возвратился обратно. За две недели политического затишья москвичи основательно подготовились к важной встрече с царем…

Глава 5. В вихре восстания

Днем 1 июня 1648 года царский кортеж въехал в Москву. Отведав у ворот Земляного города традиционные хлеб и соль, Алексей Михайлович направился в Кремль. По пути он с удивлением отметил, как в разных местах через стрелецкие кордоны пытались прорваться и подбежать к нему некие люди. Приблизиться к экипажу, однако, не посчастливилось никому из пятнадцати или шестнадцати смельчаков. Всех перехватила стража. Так что об их намерениях государь так и не узнал, даже от жены, которую толпа чуть не зажала возле Кремля. Стрельцы выстояли и затем оттеснили разношерстную публику назад, к обочинам, получив в ответ град камней, ранивших кое-кого из придворных царицы. Во дворце Морозов от разъяснений уклонился, ограничившись обещанием повесить пойманных наглецов. Боярин еще не понял, что произошло в Москве за время отсутствия царской семьи.

А в Москве свершилась революция. И надзиравшая за столицей боярская комиссия – князья П.И. и М. П. Пронские, окольничий И. А. Милославский, думные дьяки Чистой, Волошенинов и Елизаров – ее прозевала. Пока вельможный комитет заседал в кремлевских теремах, за стенами царской резиденции в приходах стихийно формировались народные комитеты, налаживалась связь между ними и обсуждалась программа действий. В итоге постановили попробовать вручить челобитную от всего мира лично царю или хотя бы царице. Для чего отобрали полтора десятка добровольцев, снабдили каждого копией прошения, распределили по точкам на царском маршруте, удобным для рывка через цепочку охраны. К концу месяца эти комитеты полностью контролировали Москву, в том числе и стрелецкие приказы, не сопровождавшие монарха в Троицу. О прелестях «плещеевщины» ведали все, покончить с ней мечтали тоже все. Ничего удивительного в том, что все слои москвичей сплотились для достижения заветной цели, нет. Удивительно другое: как это талантливый политик Борис Иванович Морозов не сообразил, не почувствовал, что эксперимент с выбиванием «выкупов» пора прекращать и удовлетвориться накопленной к тому моменту суммой?

Московские же революционеры оплошали в одном: не послали делегатов в лавру к стрельцам царского конвоя. Но эту ошибку они исправили в ночь с 1 на 2 июня. Увы, к утру пятницы Морозов уже не имел никого, кто бы его защитил. Стрельцы, вышедшие с царем из Кремля «за крестом» в Сретенский монастырь на поклон к чудотворной иконе Владимирской, подчинялись не первому министру, а лидерам восстания. В чем высокородный боярин и убедился вскоре. Хотя ряд источников и утверждает, что народ приступал к Алексею Михайловичу по дороге к обители, скорее всего, до завершения церемонии никто не отвлекал царя от божьего дела делами суетными. Лишь возвращаясь в Кремль, царь в какое-то мгновение обнаружил перед собой народное море, которое стрельцы и не думали разгонять. Только теперь юный монарх услышал, о чем бьют челом верноподданные: во-первых, «на земсково судью на Левонтья Степанова сына Плещеева, что от нево в миру стала великая налога и во всяких разбойных и татиных делах по ево Левонтьеву наученью от воровских людей напрасные оговоры»; во-вторых, о помиловании арестованных накануне.

Вот когда Морозов пожалел о промедлении, да было поздно. Он угодил в ловушку. Отдашь москвичам Плещеева – худо: тот со страху расскажет обо всем. Не отдашь – тоже рискуешь головой: обидчика отнимут силой, и, как ни крути, язык у него развяжется. Колебания разрешил шурин Плещеева – глава Пушкарского приказа Петр Тихонович Траханиотов, умолявший пощадить сестриного мужа, что и посоветовал государю Морозов. Алексей Михайлович велел толпе расступиться, и, полагая, что ультиматум принят, народ пропустил царя, проводив процессию до Кремля. Расчет на крепкие ворота и стены главной цитадели страны не оправдался. Караул проигнорировал приказ Морозова предотвратить проникновение черни в Кремль, и поток, устремившись за государем, без помех добрался до площади перед царским дворцом, заполонил все вокруг и притих в ожидании исполнения своей воли.

Немного погодя, внушительная манифестация догадалась, что пребывает в заблуждении, и тогда Кремль оглушило мощное скандирование, требовавшее выдачи Плещеева. Потом зазвучали и имена Траханиотова с Морозовым. Простой люд запомнил, кто что-то нашептывал царскому величеству, общавшемуся с народом. Царю, сидевшему с боярами за столом, донесли о желании толпы, бездействии стрельцов и реальной угрозе разгрома царских палат. Морозов предпочел разрядить обстановку: освободив вчерашних узников, выслал на крыльцо настоящее посольство, как и положено, из трех человек (боярина, окольничего и думного дьяка) – М. М. Темникова-Ростовского, Б. И. Пушкина и М. Д. Волошенинова. Диалог, к сожалению, не состоялся. То ли боярин, то ли окольничий высокомерно упрекнул непрошеных гостей за «шумство» и «болшое невежество», неосторожно крикнув стрельцам «тех челобитчиков имать». Всем троим досталось и от стрельцов, и от челобитчиков: избитые, в разодранном платье «послы» едва спаслись в покоях царского дворца.

В принципе восставшие москвичи могли легко занять государев дом и расправиться с неугодными лицами. Однако они не отважились на прямое оскорбление царского жилища и потому продолжили давить на власть. Кто-то призвал крушить морозовские палаты, и все дружно поддержали эту идею. Первым разорили конечно же кремлевский двор ненавистного «дядьки», после чего разграбили владения Траханиотова, Чистого, Плещеева и нескольких купцов, прислуживавших Морозову. Не повезло главе Посольского приказа Назару Ивановичу Чистому. Думный дьяк явно попал под горячую руку. Ведь охотились не за ним. Но за недосягаемостью подлинных виновников, спрятанных царем, растерзали первого помощника Бориса Ивановича, старого соратника князя И. Б. Черкасского, специалиста по финансовым и международным вопросам.

Соляной бунт. Художник Э. Э. Лисснер

По-видимому, гибель Чистого, а не погромы домов вынудила Морозова смириться с неминуемым. Позволить разъяренным бунтовщикам подобным же образом очистить от опытных управленцев всю российскую приказную систему он никак не мог, и около восьми-девяти часов утра 3 июня («на утрее в 4 часу дни») Плещеева вывели из Кремля на Лобное место. Толпа тут же накинулась на него. Самосуд длился считаные минуты, которых несчастному хватило для разоблачения Морозова и Траханиотова – вдохновителей и организаторов пресловутой кампании по отъему у москвичей денег. Разумеется, народ опять замитинговал под башнями Кремля, настаивая на казни двух министров-подстрекателей.

Переговоры возобновились. С «Верху» на Красную площадь пожаловало воистину великое посольство – бояре Никита Иванович Романов, Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, Михаил Петрович Пронский в окружении многих окольничих и дворян. Депутацию светскую подстраховывало духовенство во главе с патриархом Иосифом и Ванифатьевым. Впрочем, час «ревнителей благочестия» еще не пробил, и протопоп Благовещенский играл в тот день роль вспомогательную, а не ведущую. Доминировал, и по праву, дядя царя, давний оппонент Морозова, весьма популярный среди народа. «Ход» Романовым спас Бориса Ивановича, ибо расколол мятежный лагерь. Умеренная половина повстанцев согласилась на посредничество Никиты Ивановича, радикальная в дипломатическую канитель не верила и прибегла к опробованной накануне мере – погрому боярских дворов. Пока одни в Китае и Белом городе опустошали терема Н. И. Одоевского, М. М. Салтыкова, А. М. Львова, Г. Г. Пушкина, М. М. Темкина-Ростовского, Г. И. Морозова, их товарищи у Лобного места нащупали взаимоприемлемый компромисс: Морозову и Траханиотову сохранялась жизнь на условии, что «впредь де им… до смерти на Москве не бывать и не владеть и на городех у государевых дел ни в каких приказех не бывать», а реальные властные полномочия берет оппозиция – Н. И. Романов и Я. К. Черкасский.

Широко известный эпизод с Алексеем Михайловичем, расплакавшимся и чуть ли не на коленях умолявшим чернь не губить любимого воспитателя, не более чем легенда, в истоках имеющая государя, прослезившегося при целовании «Спасова образа». Для скрепления клятвой на иконе заключенной мировой он и покинул дворец, выйдя к толпе на «Пожар». Доводы о божьей каре тому, кто поднимет руку на близкого родственника, свояка помазанника Господа, приводил либо Романов, либо иной член царской делегации. Никита Романов вполне мог стать вторым князем Черкасским, то есть фактическим правителем при молодом, инфантильном племяннике, если бы те мужики, что разбойничали на боярских подворьях, не искали легких путей к победе.

Кого-то из них осенила «гениальная» мысль, что хоромы богачей лучше сжигать, чем разбирать по досточкам, – и быстрее, и бескорыстнее. Вот и «загореся на Трубе двор» в девятом часу дня (часу в первом пополудни), за ним другой… Дурной пример заразителен… О розе ветров, кривизне улочек и переулков, концентрации горючих материалов за частными заборами, похоже, и не вспомнили. Пламя стремительно распространилось по Белому городу, уничтожая все подряд – и боярские усадьбы, и дворянские, и дьяческие. К ночи аристократический квартал выгорел дотла – «от Неглины до Чертольских ворот», то есть Пречистенских, а за ним и дворянская округа «позади Белова города – от Тверских ворот по Москву реку да до Землянова города», «за Никитскими вороты от Федоровскаго монастыря все слободы и церковь Николы Чюдотворца Явленского, и стрелецкия слободы за Арбатскими и за Чертольскими вороты». Не пострадали разве что «у Трубы около Петровского Павлов монастырь, дворов с триста». Помимо того в пепелище превратились торговые ряды – Мучной, Солодяной, Житный, и государев кружечный двор в Китай-городе.

Понятно, что ретивых поджигателей начали ловить. Они с перепугу винили во всем Морозова с Траханиотовым, которые в это самое время пытались выехать из города в места ссылки: Борис Иванович – в Кирилло-Белозерский монастырь, Петр Тихонович – в Устюжну Железнопольскую. Боярин под Дорогомиловой слободой столкнулся с ямщиками, узнавшими его, и кинулся обратно в Кремль, где и скрылся в царских покоях. Окольничий благополучно выбрался из Москвы и поспешил в сторону Троице-Сергиевой лавры. Между тем утром 4 июня москвичи, возмущенные вероломством двух министров, вновь вышли на Красную площадь добиваться справедливости – казни обоих. Вторую встречу на высшем уровне увенчала неприглядная сделка: дабы умиротворить радикальное революционное крыло, ответственным «за пожег» объявили Траханиотова. Морозова, свояка государя, в очередной раз простили. Привезти в Москву Петра Тихоновича откомандировали окольничего С. Р. Пожарского. Князь настиг жертву в предместье Троицкой обители и с одобрения келаря, Симона Азарьина, позволил пленнику исповедаться, переночевать в лавре, а наутро там же причаститься. Днем они вернулись в столицу, и ближе к вечеру 5 июня палач обезглавил Траханиотова.

Почувствовав себя отомщенным, навязав царю в докладчики Н. И. Романова, усадив в приказы Большой казны, Стрелецкий и Иноземский Я. К. Черкасского, большинство москвичей посчитало миссию восстания выполненной. Ликвидация «плещеевщины» с гарантией ее неповторения ослабила краткосрочное межсословное единство. Отныне каждую из социальных групп волновало решение собственных проблем: дворян – «урочные лета» поиска беглых, посад – закладчики (рабочие руки, прятавшиеся в поместьях знати и крупных монастырей), холопство – свобода выбора хозяина, крупных феодалов – дефицит тех самых рабочих рук. И, очевидно, на какой почве назревал между ними раскол на две большие коалиции. Дворянству и городам убыточна утечка трудового элемента в «белые слободы» князей и монастырей, а духовная и светская аристократия, напротив, заинтересована в росте перебежчиков, готовых пахать на них в обмен на меньший налоговый гнет. Вдобавок московские дворяне здорово претерпели от зажженного холопами антибоярского пожара. Почему бы царю не воспользоваться этим и не предложить несчастным «погорельцам» вкупе с посадским движением взаимовыгодный политический союз: тандем получает от монархии законодательное упразднение «урочных лет» и закладничества; монархия в лице Алексея Михайловича – согласие на амнистию Б. И. Морозова?

Не правда ли, перспектива для потенциальных сторонников государя слишком заманчивая. Только кто о ней замолвит слово перед лидерами двух сословий и поручится в том, что прощенный царский родственник во власть не вернется? Новая политическая структура – «Ревнители благочестия», предводитель которых протопоп Стефан Ванифатьев в течение 3–4 июня активно общался с вождями посада и завязал ряд полезных контактов. Когда страсти поутихли, за четыре дня, с 6 по 9 июня, он с двумя или тремя товарищами – Никоном, Ртищевым и, возможно, Нероновым – смелым политическим маневром «украл» у Н. И. Романова с Я. К. Черкасским победу, а с нею и власть.

Во-первых, они проинформировали о намерениях царя посадское самоуправление и авторитетных среди дворян особ, во-вторых, состыковали обе группы друг с другом, ибо дворяне в революции активной роли не играли и, значит, не очень доверяли будущему партнеру из низов. Наконец, устроили общее собрание 10 июня. На нем городовые дворяне, дети боярские, гости и «торговые люди» московских сотен и слобод выработали и подписали челобитную на высочайшее имя с требованием провести Земский собор для упорядочения и корректировки свода законов с последующим изданием общедоступной Уложенной книги: «Подшился бы государь ведать всемирные плач, призвал к себе, государю, московских дворян и городовых дворян же, и детей боярских, и московских гостий, и гостиние сотни, и черных сотен середные и меншие стати, и всяких людей… и… от каких от продаж и от насилства стонут и плачут… оне сами про все про то государю скажут».

Какими мы располагаем основаниями для такой оценки роли партии Ванифатьева? Первое, логическое. Совещание с участием дворян и разночинцев спустя неделю после восстания без помощи извне пройти не могло. А выступить с подобной инициативой надлежало силе, уважаемой каждой из сторон. И кого одинаково внимательно выслушают как дворяне, так и посадские? Никто, кроме «благочестивых» благовещенского протопопа, новосспаского архимандрита, нижегородского попа и царского камердинера, убедительным в те дни не выглядел. Даже Н. И. Одоевский, с 16 июля 1648 года глава Уложенной комиссии, ибо боярину найти общий язык с купцом, ремесленником или лавочником, в отличие от священнослужителя или «стряпчего у крюка», не так легко.

Основание второе, историческое. По данным приходно-расходных отчетов Печатного двора, с первого дня продажи «Книги о вере», с 22 июня 1648 года, спрос на нее имел ажиотажный характер. За два с половиной месяца народ раскупил две трети тиража (850 экземпляров). Уникальный случай, если не видеть в Ванифатьеве, Никоне и Неронове политических фигур. Кстати, то, что «Книга о вере правой… в печать издана повелением царевым и тщательством благаго духовника его Стефана Вонифатьевича, благовещенскаго нашего протопопа, во время благочестивное и тихое», для Москвы летом 1648 года не секрет. И желание москвичей и гостей столицы побольше разузнать о мировоззрении тех, кто из краха сотворил викторию и снабдил государя устойчивой правящей коалицией, вполне закономерно. Тем паче что в ту пору единственный доступный для обывателя источник информации о таинственных «ревнителях» – это вышепомянутая книга. Сразу отметим примечательное совпадение. Судя по отчетной документации печатников, к осени 1648 года популярность группы Ванифатьева выросла существенно. «Книга о вере» уже плохо справлялась с функцией политпросвещения. Требовалось что-то более конкретное, наглядное. И какое событие той осени отвечало велению времени? Дебют Ивана Неронова в качестве проповедника в «церкви пречистыя Богородицы Казанския», что на Красной площади.

Основание третье, политическое. 3 июня 1648 года Б. И. Морозов оставил пост первого министра. В пользу кого? Н. И. Романова?! Я. К. Черкасского?! Формально да. Фактически нет. Как раз числа 9 или 10 июня в Кремле разразился скандал. Князь Яков Куденетович, главный судья центральных приказов, по словам шведского резидента К. Поммеренинга, «не захотел принимать челобитных, а направлял их к Морозову». Причина, естественно, проста: распоряжения нового премьера дьяками и подъячими не исполнялись, ибо они реально подчинялись не ему, а кому-то другому. Черкасский демонстративно показал кому: Морозову. Но он ошибался, хотя сей демарш и ускорил отъезд из Москвы опального боярина. На рассвете, «за час до дни», 12 июня отряд стрельцов повез Бориса Ивановича на Белозеро. А затем по городам и весям разослали иных соратников «царского дядьки» кроме тестя Алексея Михайловича – И. Д. Милославского. Даже Г. Г. Пушкина выдворили за пределы Москвы, из-за чего военные фабрики столицы и Тулы пришли «в запустение», почему в сентябре 1648 года тульское предприятие вернули старым хозяевам – Марселису и Аккеме.

Увы, изгнания и служебные командировки не изменили ситуации. В октябре, как и в июне, по уверениям К. Поммеренинга, чтобы прошению дать ход, надлежало его поднести не князю Черкасскому, а «приверженцам Морозова», то есть И. Д. Милославскому, А. М. Львову, Г. Г. Пушкину (к тому моменту реабилитированному), А. Н. Трубецкому… И ясно, что «приверженцев» возглавлял тот, кому доверяли участники июньского совещания. Методом исключения легко определить кто именно – духовник Алексея Михайловича Стефан Ванифатьев. Разумеется, протопоп в управленческую рутину не вмешивался, рекомендуя царю, как быть, только по вопросам большой политики и по всем церковным. Так, 27 июня 1648 года до восьмидесяти челобитчиков от боярских холопов «просили о своем освобождении» у государя. Более чем вероятно, Алексей Михайлович переадресовал прошение духовному отцу, для которого тут особой дилеммы не возникло. Челобитная противоречила соглашению, достигнутому 10 июня. Оттого оно и не рассматривалось. 3 июля шесть заводчиков казнили, прочих оставили под стражей.

О конкретном участии Никона в бурных событиях народной революции источники умалчивают. Молчит и Шушерин. Мы можем разве что догадываться о важной роли, которую Новоспасский архимандрит сыграл в формировании правящей коалиции, выработке нового внешнеполитического курса и первых проповеднических акциях набиравшей силу молодой партии «боголюбцев».

Глава 6. Церковная реформа

Революционный натиск июня 1648 года привел к власти «ревнителей благочестия», которые в одночасье обрели возможность реализовать на практике программу нравственного преображения русского народа. Ее положения разделяли и книжники Соловков, и литераторы из Святой Троицы, и нижегородские радикалы. Правда, в методах воплощения идеала в жизнь они расходились. Просветители из монастырей ратовали за постепенность перемен, пассионарии с Поволжья – за их ускорение. Близость последних к власти дала им шанс провести необходимые мероприятия, опираясь на административный ресурс. Чем они и занялись без промедления. Пока Ванифатьев старался о привлечении в Россию украинских и греческих ученых монахов для исправления богослужебных книг по греческим образцам, желательно древневизантийским, Неронов приступил к реализации собственной программы при активной государственной поддержке.

Любопытное совпадение. Осенью 1648 года протопоп Казанской церкви Климент по настоятельной просьбе царя впустил к себе Ивана Неронова, дабы «учение… сладкое» народу внушать о единогласии, аскетичном и трезвом образе жизни, осуждать языческие игры и традиции. Воодушевленный перспективой вещать в соборе у Кремля, «посреди торжища», где «мног народ по вся дни непрестанно… бывает», отец Иоанн с головой окунулся в процесс перевоспитания русских людей. К Рождеству Христову 1648 года нижегородский поп своими проповедями умудрился взбудоражить всю Москву, а по вопросу о единогласии и вовсе расколол ее жителей на меньшинство, «боголюбцев» одобрявшее, и большинство, метко окрестившее их «ханжами».

Кстати, в исторической литературе Неронова применительно к 1648 году часто именуют протопопом московского Казанского собора, или просто «казанским протопопом». Однако еще С. А. Белокуров в монографии «Арсений Суханов» процитировал архивные документы, из которых видно, что протопопства в храме, возведенном Дмитрием Пожарским, поволжский священник удостоился под новый 7158 год, то есть перед 1 сентября 1649 года. И еще 31 января 1649-го в ведомостях на получение царского подарка – шубы – он по-прежнему назывался «нижегородским попом». А приблизительную дату первой проповеди Неронова помогает установить «протокол» февральского священного собора 1649 года, обнаруженный тем же Белокуровым: «… о том в ц[арско] м [граде] Москве уч[и] нила[сь] м[о] лва великая и всяких чинов православни[е] людие от церквей Бож[ии] х учали отлуча[тися] за долгим и безвременным пением».

Неронов и Ванифатьев – большевики XVII века – не привыкли долго убеждать сомневающихся в собственной правоте. К примеру, в 1636 году первый затребовал у патриарха указ для «наведения порядка» в Нижнем Новгороде, когда выяснилось, что горожане по доброй воле подчиняться его предписаниям не желают. В Москве история повторилась. По смыслу сохранившегося отрывка ясно, что созыв собора спровоцировал распоряжение государя о повсеместном введении в столичных храмах единогласия (по примеру Казанского собора), и реакция на вердикт москвичей – массовый бойкот приходских церквей. Распоряжению конечно же предшествовало проникновенное наставление нижегородского попа, что и подтверждает «Житие Неронова»: «И тако Иоанн в велицем граде Москве жити начат к общей всех пользе. Бяше же ему от сердечныя к Богу теплоты обычай, яко егда прочитоваше народу святыя книги, тогда бываху от очию его слезы, яко струя, и едва в хлипании своем проглаголываше слово Божественнаго писания, сказоваше же всякую речь с толкованием, дабы разумно было всем христианом. Також де и пение церковное устави пети и глаголати единогласно и благочинно. И от того времени во всех святых церквах единогласное и благочинное пение уставися, ово учением протопопов Стефана и Иоанна, ово же повелением царевым. В чесом пособствова и богомудрый архимандрит Всемилостиваго Спаса, иже на Новом, именем Никон, иже потом бысть митрополит Великому Новуграду».

В митрополиты Никона хиротонисовали в марте 1649 года. Б. И. Морозов в преддверии войны с Польшей никогда бы не позволил подобного рода игр с огнем. Вот и получается, что «благочестивая» церковная реформа стартовала ориентировочно в сентябре – октябре 1648-го. Ее совместили с приездом в Москву депутатов Земского собора, чтобы те прослушали «лекции» отца Иоанна и разнесли по стране благую весть. Храм на Красной площади ему подобрали не без умысла. Если не все, то большинство выборных от уездов и городов, естественно, в нем побывало, и неоднократно. А с открытием Уложенного собора никто конечно же не медлил. Уже 16 июля особое совещание высшей светской и духовной знати предписало «выбрати из стольников, и из стряпчих, и из дворян московских, и из жильцов, из чину по два человека, также всех городов из дворян и из детей боярских взяти из больших городов, опричь Новагорода, по два человека, а из новгородцев – с пятины по человеку, а из меньших городов – по человеку, а из гостей – трех человек, а из гостинныя и из суконныя сотен – по два человека, а из черных сотен и из слобод, и из городов с посадов – по человеку». Кроме того, в тот день сформировали кодификационную комиссию во главе с боярином Н. И. Одоевским с заданием в архивах «на всякия государственныя и на земския дела собрать… государские указы и боярские приговоры», которые со «старыми судебниками справити». И по каким «статьям» резолюций царских или боярских «не положено», по тем «написати и изложити… общим советом» свои предложения, «чтобы московскаго государства всяких чинов людем, от большаго и до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делех всем ровна».