Дом Иова. Пьесы для чтения
Петр: Мне кажется, тебе было бы лучше прилечь, брат.
Павел: Только не делай вид, что тебя очень заботит мое здоровье, Кифа… (Насмешливо). Мне ведь тоже Небеса послали сегодня сон, да еще какой! (Негромко хихикает). Боюсь только, что он не слишком понравился бы тебе, потому что кому, в самом деле, могут понравиться заросшие травой развалины или камни, разбросанные по земле, или обгоревшие человеческие кости?.. Мертвый город, который, смешно сказать, когда-то назывался Иерусалимом? Где ели, пили и веселились, и не думали о завтрашнем дне, пока от него не остались только смрад, развалины и непогребенные кости! (Сделав несколько шагов по сцене, сначала останавливается, потом медленно опускается на лежащую на полу циновку). О, как же недолго нам еще осталось ждать этого часа!.. Как же он близок уже, этот огонь, в котором сгорит все ненужное и все пустое!.. (Прижимаясь ухом к земле, громким шепотом). Мне кажется, я уже слышу, как он гудит, ожидая, когда же, наконец, Господь выпустит его наружу, чтобы он мог пасть на головы грешников… (Воет). У-у-у… Как он воет, этот огонь, торопя свой приход! Словно собака возле дома покойника!.. Словно палач, ожидающий своего часа, который не заставит себя долго ждать!.. Потому что – если есть завтра, то где же спрячутся от стыда сегодня те, кто поверил его обещаниям?.. Огонь, который пришел из адской бездны, чтобы отделить свет от тьмы и сделать мир преисподней. (Громким шепотом). У-у-у.. У-у-у… (Медленно раскачиваясь, глухо воет, подражая тому вою, который слышат только его уши).
Петр (поднимаясь и подходя к сидящему Павлу): Довольно, брат. Успокойся. Приляг. Приляг… (Пытается уложить Павла на циновку).
Не слушая его, Павел продолжает раскачиваться, воя.
(Повышая голос). Именем Господа нашего, Иисуса Христа, заклинаю тебя, недобрый демон, какое бы ты имя не носил, выйди вон и оставь этого бедного человека. (Неожиданно неумело, но сильно бьет Павла сначала один раз, потом второй, по другой щеке).
Павел смолкает. Небольшая пауза.
Не бойся, брат, он ушел. Не бойся.
Павел: Ты меня ударил?
Петр: Не тебя.
Павел (слабо): Словно мула, который не захотел идти в свое стойло?.. Тогда, может, ты еще позовешь римских солдат, чтобы они препроводили меня в казармы, чтобы установить мою личность? Не забывай только, что я ведь и сам римский гражданин и при случае тоже могу прибегнуть к помощи силы!.. Вот было бы смешно, если бы Павел принялся отстаивать истину с помощью римских законов… (Негромко смеется, затем заходится кашлем, сотрясающим его тело, внезапно ослабевшим голосом). Мне что-то опять зябко, Кифа. Так словно сейчас зима, и с гор дует северный ветер… Ты ведь не станешь меня больше бить, Кифа?.. Не надо. Потому что самые страшные демоны прячутся так далеко, что их не может достать никто, кроме одного только Божественного огня… (Медленно опускается на циновку и, накрывшись овечьей шкурой, бормочет едва слышно). Иди, иди, я, может быть, немного посплю…
Петр (садясь рядом с Павлом): Я посижу с тобой немного.
Павел не отвечает. Пауза.
(Поправляя овечью шкуру, едва слышно) И все-таки, как же ты забыл, брат, что Тот, Кто выгнал пастись среди звезд Большую Медведицу, приходит к нам вовсе не с поучениями, на которые способна любая нянька, а в тишине своего молчании, от которого умолкают все человеческие разговоры и все слова кажутся ненужными и пустыми?.. Как же ты забыл, что Бог – это не Любовь, и не Огонь, и не Суд, а только молчание, которое – в дни печали, и в дни радости – оставляет человеку самому выбирать свой путь перед лицом этой тишины?..
Павел стонет во сне.
Да, да, брат… Нам надо только научиться молчать вместе с ним, потому что стоит нам открыть рот и заговорить, как оно немедленно исчезает и вместо него мы слышим только собственный голос, который лучше всякого грома и ветра забивает наши уши… Посмотри сам, брат. Что толку от того, что Павел будет без конца обличать Петра, а Петр обличать Павла, так словно истина это какая-то вещь, которую каждый норовит вырвать из рук другого?.. (Усмехаясь). Вот увидишь, лет через сто, когда все уже позабудут, что тут было на самом деле, наши имена станут путать и говорить, что Петр был во всем согласен с Павлом, а Павел с Петром, что они всегда жили душа в душу и даже умерли в один час, в одном и том же городе, в полном согласии с истиной и друг другом… (Глухо). И только мы с тобой будем знать, как оно было на самом деле… Только ты и я… Ты, я и больше никто. (Смолкает).
Сцена медленно погружается во мрак.
Картина пятая
Комната приема посетителей. Небольшое помещение с одним высоким, забранным решеткой окном. Стол, несколько кресел, две-три неяркие репродукции на стенах. На столе – несколько газет и журналов.
В комнате появляются Доктор и Эл, жена Йогана, называющего себя Павлом. В руке Эл большая сумка.
Доктор (продолжая разговор): И еще, госпожа Элизабет… Постарайтесь, чтобы каждую минуту он видел вашу любовь и заботу. Это очень важно. Ведь в том мире, в который он от нас ушел, он – Павел, о котором некому позаботиться, кроме нас с вами… Не стоит забывать об этом.
Эл (издалека): Да, господин доктор. Я помню. (Медленно идет по сцене, не сразу). Знаете. В последнее время я даже начала немного бояться его… Нет, нет, совсем не потому, что я опасаюсь, что он может оскорбить меня, накричать, ударить. (Тихо). Просто иногда мне кажется, что по сравнению с тем миром, в который он ушел, вся моя жизнь – это только призрак, а сама я – всего лишь тень, которая по ошибке думает, что она существует. (Слегка насмешливо). Надеюсь, вы не станете после этого считать меня сумасшедшей?..
Доктор: Помню, что однажды вы мне уже говорили об этом.
Эл: Да, господин доктор… Иногда я чувствую это так остро, что мне хочется немедленно дотронуться до него рукой, чтобы убедиться, что я все-таки еще существую и что моя жизнь – это совсем не сон… (Помедлив, с усилием, глухо). Вот почему я часто думаю, что он вряд ли захочет когда-нибудь вернуться назад, мой Йоган. Ведь мир теней это совсем не то место, куда хочется вернуться, не правда ли?
Доктор: Ну, зачем же так мрачно, госпожа Элизабет? В конце концов, наш мир столь велик, что в нем найдется место даже для апостола Павла, лишь бы он сам захотел этого. (Увидев входящего в комнату, в сопровождении сестры Ребекки, Павла). А вот и он… (Павлу). Еще раз добрый день, господин Павел.
Не отвечая, Павел проходит к самому дальнему креслу у окна и садится боком к присутствующим, отвернувшись к окну. На лице его по-прежнему – черные очки.
Ребекка: Здравствуйте, госпожа Элизабет…
Эл: Здравствуйте, госпожа Ребекка.
Доктор: Что ж, не станем вам мешать… (Негромко, в сторону Элизабет). Тепло, забота и внимание… (Уходит вместе с Ребеккой).
Подойдя ближе, Эл садиться в одно из кресел. Она смотрит на Павла, который продолжает молча смотреть в окно, словно не замечая сидящей рядом Эл. Пауза.
Эл: В конце концов, ты бы мог просто сказать: «Здравствуй, Эл».
Павел молчит. Небольшая пауза.
(Без выражения). Что ж. Хорошо. (Поставив на колени сумку). Посмотрим тогда, что тебе послала к Рождеству тетя Зея. (Доставая из сумки одно за другим). Свитер, шарф, шерстяные носки. (Вынимая из сумки пакеты). Белье… Рукавицы… Теплые тапочки… И еще вот кто. (Ставит на стол пушистого медведя). Помнишь его?.. Правда, он чудесный?
Павел молчит, безучастно отвернувшись к окну. Помедлив, Эл медленно убирает в сумку принесенные вещи и вновь опускает сумку на пол. Пауза.
Ну, хорошо. Если ты не хочешь мне ничего сказать, тогда, наверное, мне придется взять инициативу в свои руки… (Поднимаясь со своего места, не сразу). Хочешь, я расскажу тебе про одного человека, который ухаживал за мной много-много лет назад?.. Мне кажется, тебе будет интересно, хотя это случилось почти пятнадцать лет назад… Целая вечность, не правда ли?
Павел молчит.
(Медленно идет по сцене). Мы познакомились с ним в подземке, когда я возвращалась домой. Он сидел прямо напротив меня в своей зеленой клетчатой куртке и такой же клетчатой кепке с большим козырьком… Боже, как же смешно он выглядел, если бы ты только знал!.. Ты даже себе представить не можешь, как это было смешно… Да еще эта газета, которую он читал с таким выражением, как будто никогда не видел до этого ни одной газеты. Он словно ел ее глазами, то поднимая брови, то с удивлением качая головой, так, словно не верил тому, что видит перед собой… А потом он поднял голову и посмотрел на меня. (Остановившись, негромко и серьезно). И тогда я увидела его глаза…
Короткая пауза.
(Негромко). Они были словно две голубые звезды, словно два огня, которые вдруг видишь в темноте и понимаешь, что кроме них больше ничего не существует… Наверное, прошло много времени, пока я, наконец, не сообразила, что смотрю в глаза совершенно незнакомого человека и что мне совершенно не стыдно… Я даже не знаю, сколько мы ехали так, глядя друг на друга, пока, наконец, он не поднялся со своего места и не сел рядом… (Вновь опускаясь в кресло). И знаешь, что он мне сказал?
Павел молчит.
Он сказал мне: «Милая барышня. Я проехал из-за вас свою остановку и теперь мне ничего не остается, как только предложить вам руку и сердце?..» (Тихо смеется). Вот так просто взял и предложил мне выйти за него замуж… Конечно, я подумала тогда, что это всего лишь не очень остроумная шутка, чтобы познакомиться с довольно симпатичной барышней, едущей вечером в полупустом вагоне метро. Мало ли какие бывают у мужчин отработанные приемы, чтобы завязать уличное знакомство? Кажется, я даже ничего не успела ему ответить, потому что поезд подъехал к моей станции. Я была уверена, что он оставит меня в покое, но он вышел вслед за мною и пошел рядом, продолжая говорить, что не отстанет, пока я не скажу ему «да»… (Тихо смеется).
Павел молчит. Небольшая пауза.
Потом, когда мы уже шли с ним по набережной, я сказала ему что-то вроде того, что никогда не выйду замуж за человека, который носит вот такую клетчатую зеленый куртку и такую ужасную кепку… Тогда ни слова не говоря, он снял с себя куртку и кепку, свернул их и швырнул через парапет, прямо в воду, а затем посмотрел на меня своими ужасными глазами и сказал: «Надеюсь, никаких других препятствий больше не существует?»
Павел насмешливо фыркает.
Нет, это было совсем не смешно, дорогой мой. Во всяком случае, тогда мне было совсем не смешно, потому что был ноябрь и дул сильный ветер, а он стоял в одной рубашке и смотрел на меня своими голубыми глазищами, как будто это я была виновата в том, что мы не можем решить какой-то пустяковый вопрос и непонятно зачем должны мерзнуть здесь, на ветру. (Смеется). О, Господи… (Помедлив). Если бы ты только знал, как я разозлилась тогда. Боже мой, как же я разозлилась!.. Конечно, я могла бы пригласить его к себе, напоить горячим чаем с медом и найти какую-нибудь одежду, но я была так зла, что просто повернулась и пошла прочь, тем более что все это происходило прямо перед парадной моего дома. Я захлопнула дверь прямо у него перед носом и даже не посмотрела на него. (Помедлив, негромко). Ты ведь знаешь, почему я разозлилась, дорогой?..
Павел молчит. Короткая пауза.
Ну, конечно, ты знаешь… Просто я вдруг поняла, что все это серьезно, что прошлая жизнь закончилась и начинается что-то совсем другое, и при этом начинается, не спросив моего согласия, не поинтересовавшись, хочу ли я этого или, может быть, совсем не хочу и не желаю… Это было, как стук в дверь, неожиданный и требовательный. Так, наверное, стучит судьба, требуя, чтобы ей немедленно открыли, и вот тебе приходиться теперь вставать, оставив уютное кресло и отложив в сторону занимательный роман, который ты читала, и идти открывать дверь, за которой, может быть, тебя уже ждет что-то ужасное… (Помедлив, негромко). Вот почему я ничуть не удивилась, когда на следующий вечер увидела его сидящим на скамейке возле моего подъезда… (Едва слышно). О, Господи… Почему же никто и никогда не спрашивает нас, хотим мы то, что нам предлагают, или нет?… (Замирает, уткнувшись лицом в ладони).
Короткая пауза.
Павел (не поворачивая голову): Он был глупец, этот твой человек.
Эл (подняв голову, почти сердито): Не говори так… Он был самый замечательный, самый умный, самый нежный человек из всех, кого я только знала.
Павел: А я говорю тебе, что он был глупец. Глупец – и больше ничего. Самодовольный и занятый только самим собой дурак.
Эл: Неправда!..
Короткая пауза. Павел молчит.
(Негромко). Неправда… (Помедлив). Знаешь, когда я в первый раз пришла к нему домой, то увидела там такой чудовищный беспорядок, который трудно себе даже вообразить. Неделями немытая посуда, грязное белье по углам, и везде книги, книги, книги – на полу, на подоконнике, на кухне, в ванной, везде… Боже мой, что это был за беспорядок! И только на столе, за которым он работал, всегда была идеальная чистота… В один прекрасный день, когда его не было дома, я устроила страшную уборку, помыла окна, отскребла и вымела всю грязь, вытерла пыль, перестирала все, что смогла найти, так что, когда он пришел, квартира просто сияла и светилась… Ты, наверное, думаешь, он сказал мне «спасибо»?.. Как бы не так. Он наорал на меня, как будто я не убрала, а наоборот, выпачкала все, что только можно… (Смеется). Боже, как же он тогда орал… Но знаешь, что я тебе скажу, дорогой?.. Я видела, что ему нравится все, что я сделала. Просто он не терпел, когда кто-то влезал без разрешения в его мир, – будь это порядок в его комнате или порядок, который существовал в его голове…
Павел презрительно фыркает.
(Упрямо). Да, представь себе, ему нравилось, когда все шло именно так, как он хотел. А кому, интересно, это не понравилось бы?.. Но он никогда не был упрямым из-за одного только упрямства. Конечно, он часто был капризным, словно ребенок, но, вместе с тем, он мог тебя выслушать и согласиться с тобой, если считал это правильным, а уж это встретишь сейчас нечасто…
Небольшая пауза. Павел молчит.
(Негромко). А главное, мы были счастливы вместе. Каждый день. Каждое утро и каждый вечер… Разве этого недостаточно?.. Скажи мне, разве этого мало?
Павел: Я уже сказал тебе, женщина, – он был глуп и самоуверен, этот твой человек… Жалкий дурачок, который не знал даже, в какую сторону ему следовало идти.
Эл (погасшим голосом): Неправда.
Павел (повернувшись к Эл, немного повысив голос): Ну, конечно, он не был каким-нибудь особым чудовищем. Скорее, самым обыкновенным человеком, каких тысячами встречаешь каждый день на улице. Ленивый, самодовольный, ограниченный. Возможно, он действительно был счастлив с тобой, почему бы и нет? Ведь тот, кто родился слепым, не знает, что такое солнечный свет, и бывает счастлив, оставаясь во мраке, но только до тех пор, пока его не исцелит нож хирурга. Как вот этого твоего человека, который просто вышел однажды прогуляться или отправился по каким-то своим делам, когда мир вокруг него вдруг исчез, и он увидел себя, идущим по дороге в Дамаск. По этой глинистой, хорошо утрамбованной дороге, по которой до него прошли миллионы ног. По пыльной дороге, на обочине которой то там, то здесь белели кости людей и верблюдов, а солнце палило над головой так, что у него немедленно пересохло горло, и кожа на лице и руках стала шелушиться и трескаться… (Поднимаясь со своего места, сердито). Знаешь, каково это – идти по дороге, которая называется «старая дорога в Дамаск», хотя может быть, в конце ее никогда не было никакого Дамаска, да, наверное, и никакого другого города, как не было, вполне возможно, даже колодца, или постоялого двора, а были только эти пустые разговоры о том, что находится там, в конце пути. Как будто кто-то действительно может это знать – что там находится?.. (Идет по сцене, время от времени останавливаясь и продолжая говорить). И все это потому, что человек всегда придумывает себе какой-нибудь Дамаск, а заодно уж какое-нибудь безотлагательное и важное дело в этом Дамаске, тогда как на самом деле не существует никакого Дамаска, а есть только эта пустыня, да белевшие по обочине дороги кости, которые никто не хочет замечать, думая, что самое главное ожидает его впереди… (Помедлив). Как этот человек, о котором ты вспомнила. Он тоже думал, что впереди его ждет Дамаск… Дамаск, слава, почет, восхищение окружающих, обед с градоначальником. Он торопился вперед, не замечая ни пота, заливающего глаза, ни пыли, ни белевших костей. Я ведь сказал тебе, что он был глуп, этот человек. Глуп и самодоволен, как глупы и самодовольны все эти миллионы, которые шли по этой дороге до него и будут идти после. И он оставался таким до тех пор, пока не увидел Распятого, который стоял и смотрел на него. Он просто стоял в стороне и смотрел, так, что этот человек тоже остановился, не в силах тронуться дальше, чувствуя только, что время остановилось. И вот так они стояли, кто знает сколько? Час? Год? Вечность? Стояли, пока, наконец, Распятый ни разомкнул губ и ни сказал ему…Ты ведь знаешь, что Он сказал ему, женщина?
Эл (тихо): Да.
Павел: Он сказал ему: «Павел… Зачем ты гонишь меня, Павел?» И этот человек, о котором ты рассказываешь, не нашел ничего лучше, чем сказать в ответ: «Я не Павел, Господи». Но Господь сказал ему: «Наверное, я знаю лучше тебя, кто ты. Скажи, зачем ты гонишь меня?». И голос его был словно мягкий северный ветер, когда он вдруг приносит прохладу в середине осени. Он был, как шелковая туника, которая скользит по телу, касаясь и не касаясь его, как запах цветущего миндаля, от которого кружится голова… И когда этот голос коснулся ушей того человека – и глаза его раскрылись, и он увидел, словно впервые, и эти белевшие на обочине кости, и это марево, плывущее над раскаленными песками, и этот падающий с неба жар, от которого не было спасения ничему живому, и еще эту дорогу, которая вела из ниоткуда в никуда. И тогда он понял, что Дамаск, из которого он шел и Дамаск, в который он торопился, – всего только сон, который уже подошел к своему концу, потому что пробуждение близко…
Эл: Йоган…
Павел (резко): Не смей называть меня больше этим именем!.. Слышишь?
Эл (тихо): Да.
Павел: Здесь есть только Павел, и больше никого.
Эл (тихо): Да.
Павел: Павел, получивший свое имя по дороге в город, которого никогда не было!
Эл: Да. Да. Да…
Павел: Идущий за своим Господом и поэтому не желающий знать ничего другого! (Смолкнув, отходит и, остановившись у окна, смотрит на улицу).
Пауза.
(Негромко). Я знаю, что ты хочешь сказать мне, женщина. Ты хочешь сказать мне, что я никогда не был на этой дороге и никогда не торопился в Дамаск, а это значит, что я никогда не видел Господа, который в своем милосердии позвал меня по имени. (Продолжая говорить, медленно идет по сцене и останавливается за креслом, в котором сидит Эл). Или, может быть, все-таки был?.. (Наклонившись к Эл, резко). Может быть, когда Он приходит к человеку, то вместе с ним приходит и все остальное?.. И эта жара, и эта пыль, и этот заливающий глаза пот, и этот раскаленный песок – так что все, что казалось до этого вздором, вдруг становятся явью? Когда все Дамаски в мире вдруг превращаются в мираж и остается только одна эта дорога, которая не имеет ни начала, ни конца?.. (Яростно тряся кресло Эл). А теперь скажи мне, был я там или нет?.. Был?.. Был?.. Или не был?..
Эл: Перестань!
Павел (отпустив кресло): Или ты действительно до сих пор не видишь, что мы все идем по этой дороге, ничего не понимая и болтая свои милые глупости, пока однажды Господь не откроет нам глаза, чтобы ослепить их солнцем и засыпать песком?.. Разве ты не чувствуешь, как он хрустит у тебя на зубах? Как от жары трескается кожа? Как ссохлись внутренности, и в горле застряла наждачная бумага?.. Или ты, действительно, думаешь, что там, в конце тебя ждет тень и прохлада? (Издевательски смеется). Ну, тогда ты просто жалкая дура, которая боится лишиться своего паршивого прошлого, за которое она цепляется так, словно оно действительно может ее спасти…
Эл (поднявшись с кресла, громко): Замолчи! (Сделав несколько шагов). Замолчи. Прошу тебя… (Повернувшись, медленно идет по сцене).
Небольшая пауза.
(Остановившись, глухо) Наверное, ты прав. Потому что я действительно боюсь лишиться своего прошлого. Всего того, о чем я вспоминаю теперь каждый вечер, перед тем как заснуть, что лежит в ящиках моего стола старыми письмами, записками, фотографиями. (Резко повернувшись к Павлу, почти кричит). Но я боюсь потерять его только потому, что знаю – пока есть прошлое, то должно быть и будущее, а значит, все еще можно исправить и вернуть!
Глядя на Эл, Павел негромко смеется. Небольшая пауза.
(Тихо). Но почему?.. Почему? Почему?
Павел (неожиданно схватив Эл за руку, тащит ее к окну): Видишь это?.. Видишь?.. Видишь?.. Эти окна, эти крыши, эти улицы, переулки, деревья? Этих людей, которые спешат по своим делам?.. Эти витрины, вывески, антенны, уютные дворики, машины? Все то, что скоро сожжет небесный огонь, потому что мера беззаконий дошла до последней черты и терпение Господа, наконец, истощилось… Теперь-то ты, надеюсь, понимаешь, почему у тебя нет никакого прошлого?.. Его нет, потому что оно сгорело вместе с твоим будущим. Вместе с твоим проклятым будущим, которое уже никогда не наступит, потому что там, где нет будущего – там не может быть и никакого прошлого, в котором мы могли бы укрыться вместе со своей спесью, гордостью, и пустыми надеждами… (Не отпуская Эл). А теперь скажи мне, был я там или нет?
Эл: Не знаю. Пусти.
Павел: Чертова лгунья!.. Ты ведь прекрасно знаешь, что я там был! Весь мир знает это, но почему-то делает вид, что ничего не случилось…(Трясет Эл). Так был я там или нет?
Эл (сдаваясь): Был. Был. Пусти.
Павел: На дороге, ведущей в Дамаск?
Эл: Да. (Вырвав руку, наконец, отходит в сторону).
Павел: Под защитой Господа, который смилостивился надо мной?
Эл: Да. Под защитой Господа, который смилостивился над тобой… Я пойду. (Идет к двери).
Павел: Постой.
Эл останавливается.
Иди сюда. (Подходя, негромко). Я хочу, чтобы ты принесла мне кое-что. Кое-что, что никто не принесет мне, кроме тебя… (Понизив голос). Так, чтобы не видел ни доктор, ни кто-нибудь другой, потому что это сюрприз… Ты слышишь?.. Сюрприз.
Эл: Да, я слышу.
Павел: Ничего серьезного. Только гвозди и молоток. Немного больших гвоздей, и небольшой молоток… (Смеется). Ты можешь положить их в свою сумочку, и никто этого не заметит. Я думаю, никому даже в голову не придет, что ты пришла сюда с молотком и гвоздями…
