Дом Иова. Пьесы для чтения

Брут: А зачем вы нарядились в эту чертову простыню, дьявол бы вас забрал вместе со всеми вашими святыми потрохами?.. Да еще подкрались тихо, словно, разбойник, зная, что у всех у нас нервы, как натянутые струны!.. Скажите еще спасибо, что я промахнулся.

Пастор: Господи, но ведь вы могли меня убить!

Брут: В следующий раз я так и сделаю.

Вербицкий: Брут…

Пастор: Не слова больше, сын мой!.. Ни слова больше… Или ты не знаешь, что все сказанное рано или поздно возвращается, чтобы обрушить на нас свой гнев?

Брут: Идите к дьяволу, святой отец, и притом вместе со всеми вашими суевериями… (Поднявшись со стула, делает несколько неуверенных шагов). Ноги, как будто каменные… Надо пойти, сказать Терезе. (Медленно идет по сцене, затем остановившись возле дверей кухни). Александра!..

Александра появляется в дверях.

Видишь. Все обошлось… (Негромко). Только не надо больше плакать.

Александра плачет.

Ну, хватит, хватит. Прекрати… Видишь, никто не умер, все живы. (Сквозь зубы). Я же сказал, довольно. (Поднимаясь по лестнице). Пойду, скажу Терезе.

Александра (сквозь слезы): Да, господин Брут. (Исчезает).

Брут уходит. Короткая пауза.

Эпизод 26

Следователь (Пастору): Может быть, теперь вы объясните нам, зачем вам понадобилось надевать на себя простыню и разгуливать в ней посреди ночи по городу?

Пастор: Боже мой, неужели не понятно?.. Ну да, я увидел эти простыни, которые сохли на заднем дворе и которые натолкнули меня на мысль, что если вдруг вам всем явится призрак, то увидев его и испытав небольшое потрясение, вы, может быть, захотите помолиться за грешную душу нашего Дональда. (Встав на четвереньки, медленно ползет к свободному стулу, остановившись на полпути). И тогда, в простоте душевной, я решил надеть простыню, чтобы этим невинным обманом способствовать доброму делу… (Ползет к стулу, с горечью). Но я ошибся. Мир так изменился, что даже преисподняя уже никого не пугает, а выходцы из могил служат только темой для пустых разговоров… (Останавливается возле стула, опираясь на него руками).

Розенберг: А что это там у вас такое торчит из-под сутаны, господин пастор?.. (Подходя ближе). Да, вон же, вон… (Медленно стягивает с пастора простыню). Смотрите-ка… Оказывается, наш святой отец ко всему прочему еще носит бронежилет… Интересно, зачем вам понадобился бронежилет, святой отец?.. Я что-то не припомню, чтобы Иисус Христос ходил по своей Галилее в бронежилете.

Пастор: Это подарок моих прихожан, сын мой.

Следователь: У вас что, принято дарить служителям культа бронежилеты?

Пастор: О, Господи… Эта старая история. Сто лет назад в нашей церкви застрелили одного пастора. С тех пор стало хорошей традицией дарить пастору бронежилет.

Следователь вопросительно смотрит на Вербицкого. Тот утвердительно кивает.

Следователь: Значит, если я правильно понял, вы не поленились сходить домой, надели там бронежилет, а затем вернулись назад, завернулись в простыню и в таком виде явились сюда?

Пастор: Да, сын мой. Именно так. Я не поленился сходить домой и надеть бронежилет, потому что сегодня во сне мне был голос, который сказал, чтобы я вооружился против сатаны бронежилетом и не снимал его до самого вечера… И как видите, совершенно не напрасно.

Следователь: И часто вы слышите такие голоса, святой отец?

Пастор: А разве они когда-нибудь оставляют нас, сын мой?.. Не их вина, что мы разучились их слышать, потому что давно слушаем только самих себя и свой телевизор… Но если бы мы только захотели прислушаться… (Мечтательно). О-о!.. (Понизив голос и показывая рукой вверх). Слышите?..

Короткая пауза, в продолжение которой слышно, как воет на улице собака.

(Громким шепотом). Это оно…

Вербицкий: Это собака Розенберга.

Розенберг: Только не надо, пожалуйста, опять все валить на мою бедную собачку, которая ни в чем не виновата.

Следователь: Если говорить откровенно, то кроме собаки я тоже решительно ничего не слышу.

Пастор: Ах, нет же, дети мои, это совсем не собака… Это голос Неба, который не перестает смеяться над нами, надеясь, что мы, наконец, обратим на него внимание и раскаемся в нашей несусветной глупости… (Поднявшись с пола,опускаясь на стул). Только не подумайте, что я опять собираюсь учить вас, как это делает тот, кто думает, что знает истину и спешит поскорее поделиться ею с другими… Конечно, люди называют меня то пастором, то святым отцом, полагая, видимо, что мне кое-что все-таки известно, тогда как на самом деле я сам уже давно не знаю ни того, кто я такой, ни того, в какую сторону нам следует идти, чтобы добраться до истины.

Розенберг: Вот это новость!

Николсен (быстро записывая): Нельзя ли чуть помедленнее, святой отец?

Пастор: Да, господин Розенберг… К чему скрывать?.. Сегодня мне кажется, что прав Лютер, а завтра я убеждаюсь, что никто лучше не писал о Христе, чем святой Бонавентура, а послезавтра, когда я читаю Авот, мне кажется, что в глубине души я уже давно готов обрезаться и надеть кипу, чтобы прилепиться к народу, о котором сам Всевышний сказал, что возлюбил его больше других…

Розенберг (чрезвычайно ироничен): Браво, господин пастор. Браво!

Пастор: Я не знаю даже того, зачем надо спасать это прямоходящее, лукавое и изворотливое существо, которое носит имя "человек", что уж тут говорить обо всем остальном?.. Наверное, кто-то из вас скажет, что я всего лишь страдаю потерей верных ориентиров. И это, конечно, будет правильно, хотя мне по-прежнему кажется, что несмотря ни на что я все же гораздо счастливее всех тех, кому нравится растаскивать Божью истину по своим унылым углам, чтобы потом грызть ее там, как собака кость, обвиняя весь остальной мир в том, что он пребывают в невежестве и заблуждении!.. (Сердито). Потому что все, на что могут рассчитывать эти безумцы, это смех, которым награждают их Небеса, стоит им только начать хвалиться своими собственными истинами и учить всех от имени Бога, который, насколько я понимаю, совсем не обязан знать что-нибудь об их существовании… (Поднявшись, идет по сцене, волоча за собой стул, громко). Ах, как же они смеются, эти Небеса!.. Каждый день. И каждый час. Не переставая ни днем, ни ночью. Над каждым из нас в отдельности и над всеми нами вместе!.. Так заразительно, что тебе хочется вдруг самому начать смеяться вместе с ними, стоит тебе только услыхать какую-нибудь очередную глупость, насчет того, что наша вера лучше или что наше Писание более истинно, чем другие, как будто Бог носит очки и без нашей подсказки вряд ли разберется, где истина, а где ложь… (Остановившись, садится на стул).

Пока Пастор говорит, все мало-помалу возвращаются к своим делам. Вербицкий открывает газету, Следователь возвращается к своим бумагам, Розенберг садится возле шахматной доски, Осип и Бандерес продолжают карточную игру.

Розенберг: Не знаю почему, но мне опять кажется, что вы богохульствуете, святой отец.

Пастор: И при этом, заметь, что не я один, сын мой… Разве ты не слышишь, как вместе со мной с удовольствием богохульствуют еще и Небеса, чей благословенный смех настигает тебя, руша все, что ты построил?.. Или это не Они хихикают, делая серьезное лицо, когда требуют от нас возлюбить Господа Бога всем сердцем твоим, хотя прекрасно знают, что никто не может заставить себя любить кого-то против собственной воли?.. (Поднявшись на ноги, вновь не спеша идет по сцене, волоча за собой стул). И разве это не их смех мы слышим, когда они требуют от нас, чтобы мы были совершенны, как совершенен Отец наш небесный?.. Ведь не учат же они нас, в самом деле, лицемерить и изображать то, чего нет в наших сердцах? (Остановившись, смеется). Да они просто хохочут над нами, когда мы тужимся из последних сил, не желая замечать, что на самом деле Небеса хотят от тебя совсем другого. (Неожиданно срываясь на крик). И уж во всяком случае, совсем не того, чтобы ты плясал под их дудку, подпевая и поддакивая всему, что прочтешь в ста томах святой макулатуры! Словно домашняя собачка, которая ходит на задних лапах, надеясь получить за это миску супа!.. (Смолкнув, останавливается, тяжело дыша и держась за спинку стула).

Короткая пауза.

Розенберг (не оборачиваясь, продолжая заниматься шахматами): Вы так кричите, святой отец, что вас, наверное, было слышно даже на улице.

Пастор: Не я, сын мой, не я… Я ведь только труба Господня, через которую Небеса трубят, чтобы вы вовремя услышали об опасности… Но вы не слышите.

Брут (появляясь на верхней площадке винтовой лестнице): Вы опять так орали, святой отец, что, я думаю, было слышно даже в преисподней!

Розенберг: Это не он, Брут.

Брут (спускаясь): А кто?

Розенберг: Труба Господня.

Брут: Нам только трубы еще недоставало.

Пастор: Вы можете не беспокоиться, сын мой, потому что я, наконец, ухожу… (Какое-то время медлит, переводя взгляд с одного присутствующего на другого, негромко). Прощайте, господа. (Идет к двери).

Брут: Минуточку, святой отец… (Подойдя, стаскивает с плеч Пастора простыню). Надеюсь, она вам больше не понадобится… (Понизив голос). И не забудьте, что в следующий раз я уже не промахнусь…

Пастор: Конечно, сын мой. Если будет на то воля Божья. (Уходит).

Звенит колокольчик закрывшейся за Пастором двери.