Трон Персии. Книга первая. Наставник

– Сейчас это неважно. У тебя дочь и твой раб снюхался с ней. Что будешь делать?

– Убью или выгоню из дома – я ей больше не отец.

– Да я не про неё. Я про раба.

– А-а. – понял Назим. – Рабу яйца отрежу и продам.

– И покроешь своё имя позором? – прищурился наставник в премудростях невольничей жизни.

– Что позорного в том, чтобы отрезать яйца рабу?

– А вдруг он расскажет новому хозяину о причинах потери столь нужного органа?

– Тогда язык отрежу. – выкрутился воин.

– Допустим. Но он и руками может всё объяснить. Или ты и руки отрубишь? Кому нужен безрукий раб. Такого ведь не продашь. Да и раб может удрать, если поймёт, что ему уготована такая участь. Или хуже того – бросится на тебя и придушит, храни тебя Ахура-Мазда.

– Раб? На меня? Да я его…

– Рабы бывают разные. – загадочно улыбнулся Тарш, памятуя, как пыхтел Акакис, боясь кинуться на него с кулаками. А ведь ему было только двенадцать.

***

– Я дам за него три монеты. В Экбатанах за него дадут в лучшем случае пять. А мне его ещё кормить в дороге.

Утро началось с верёвки. Акакис, едва проснувшись, отпер каморку раба и пнул ногой мальчика. Тот медленно поднялся, мысленно прощаясь с этим домом, готовясь сменить хозяина. О том, чтобы оставить его здесь, не могло быть и речи. Шутка ли – соблазнить дочь господина. За это можно было и висюлек лишиться. Но в этом случае никто не гарантировал возникновение ненужных сплетен. Им ещё выдавать дочь замуж. А убить раба, за которого заплачено серебром не позволяла жадность.

Тарш, спустя два года, снова оказался на базаре в качестве товара. Акакис долго водил мальчишку по рядам, разыскивая караванщиков и расспрашивая их о пути следования. Наконец, ему удалось выяснить, что один из караванов с рабами, идёт через Экбатаны в Аншан. Это было то, что нужно.

– Нет-нет. – испуганно замахал руками Акакис, опасаясь, что в столице империи узнают о его позоре, словно кому-то там было до этого дело. – Вези его дальше.

– Тогда две.

– Но он стоит восемь! – воскликнул ушлый продавец. – Ты хочешь остричь меня как барана.

– Хочешь восемь – вези сам. Хочешь в Экбатаны, хочешь в Лидию. Там и продавай. Я куплю его за две. Парень он вроде крепкий, да только глаза шустрые – того и гляди, сбежит. Сам-то на верёвке его привёл. Отчего так? Зачем продаёшь?

– Да… – Акакис судорожно придумывал причину продажи мальчика-раба, обещавшего стать хорошим помощником, – ест больно много. – в его глупую голову не пришло ничего лучшего. – А я человек бедный.

– Ну вот видишь. – рассмеялся хозяин каравана, уверенный, что продавец врёт и причина в другом. – А мне за три втюхиваешь. Две, и цена окончательная.

Акакис засопел по привычке, напоследок с ненавистью поглядев на раба, который и здесь ввёл его в убыток. Глубоко вздохнул и махнул в отчаянии рукой. Купец кивнул помощнику, который принял конец верёвки и Тарш обрёл нового хозяина.

– А торговец из тебя дрянь. – отчитывая монеты, оценил способности продавца караванщик.

– Ты должен обещать, что продашь его как можно дальше. – потребовал Акакис, не обратив внимание на едкое замечание купца. – Как можно дальше.

– Обещать? Тебе? – караванщик надменно усмехнулся. – Ладно, ладно. – успокоил он испугавшегося простолюдина. – Клянусь. Клянусь, – повторил он громко, – что продам этого мальчишку не раньше, чем покину Экбатаны. – и добавил тише, глядя на обомлевшего от ужаса Акакиса. – Да кому ты нужен со своим позором.

– Чем же ты так не угодил своему бывшему хозяину, что он сплавил тебя так далеко.

В этот же день они покинули Тейшебаини. Тарша определили к его сверстникам – в караване вместе с ним шло ещё девятеро подростков, двое из которых были младше его, пятеро почти одного возраста с ним и двое парней постарше.

Все они были куплены в Тейшебаини, куда свозили перекупщики скифский полон. Самих скифов в город бы не пустили, памятуя об их налёте, да они и сами сюда не совались и брали количеством, продавая живой товар за половину стоимости.

Предприимчивые купцы, в число которых входил и Урпатас, нынешний хозяин Тарша, зная это, скупали по дешёвке рабов и везли южнее – в Элам и Парсу, где за них можно было выручить и две, и три цены.

Лет двадцать назад, до войны Мидии с персами, на границе между ними частенько озоровали многочисленные шайки, в основном из Драгианы, но после того как ими занялся Увах¬шт¬ра, а затем и Куруш, разбойников сильно поубавилось, и караванщики могли здорово сэкономить на охране.

Бредя вместе со всеми, связанный одной верёвкой, от которой отходили концы, заканчивавшиеся петлями на шеях невольников, Тарш сильно скучал. Нет, поначалу ему всё нравилось – новые впечатления от путешествия, смена обстановки и ходьба налегке, вместо тяжёлого тюка шерсти на плечах. Но на седьмой день вид угрюмых и неразговорчивых рабов стал навевать на него лютую тоску.

И тут случилось чудо – Тарш открыл в себе талант к сочинению песен. Он так удачно складывал самые простые слова, что его тихое мурлыканье себе под нос начало привлекать всеобщее внимание, сперва рабов, а после и охранников, также изнывающих от скуки.

Вначале он по большей степени сочинял про своего бывшего хозяина, изображая его похождения в гильдию и его унизительные просьбы, а затем и вовсе стал приписывать всякие несуществующие у настоящего Акакиса пороки.

С каждой новой песней голос становился крепче, а содержание смешнее. Сторожа в открытую веселились над его шутками, и указывая друг другу на него пальцами, хлопали себя по ляжкам, чем нервировали лошадей.

Спустя пятнадцать дней, уже исчерпав темы для песен, он начал получать заказы от охранников, выслушивая их истории, умудряясь за пару часов, сочинить очередной шедевр, зачастую весьма похабного содержания.

В конце концов, и сам Урпатас, до той поры сдержанно воспринимая его творчество, снизошёл до разговора с забавным рабом.

– Тут ведь какое дело, господин, – он панибратски улыбнулся караванщику, – не всякому и расскажешь.

– Неужто и мне не поведаешь? – спустил дерзость Урпатас, также улыбнувшись в ответ. – Мне, своему хозяину?

Тарш сделал вид, что задумался.

– Так и быть. Но ты уж никому не рассказывай. – громко попросил маленький наглец. – Дело-то семейное.

– Клянусь. – Урпатас со смехом приложил ладонь к груди, решив подыграть рассказчику.

– Тогда слушай. Была, значит, у моего хозяина, он, к слову, шерстью занимался, любимая коза. Другой скотины у него не было, если не считать его старухи. Правда, была у него и дочка, но та ещё страшней. Вымя во! – Тарш показал. – Вечно вся в шерсти – отцу, значит, помогает. Ну там вычёсывает, прядёт. Оттого и в шерсти вся. И так на козу похожа, только рогов нет. А так мать родная не отличит. И стала эта коза, в смысле дочка, приставать ко мне. Прям проходу не давала. А девка-то на выданье, меня и купили, чтобы я кувшин, значит, жениху еёйному нёс. Я, понятное дело, ни в какую, а она ж настаивает. Ну как, думаю, можно с такой-то козой? И вот, лежу я как-то в коморке своей, без сна мучаюсь. Всякое разное непотребство в голову лезет, спасу нет. Дай, думаю, выйду, проветрюсь. А хозяин мой, надо сказать, повадился по ночам навещать свою козу. Чё уж там он с ней делал, не ведаю, может доил, может ещё что. Ну вот, вышел я и в кустики. Достал. Стою, журчу, струйкой балуюсь. Глянул за кусты, а там дочка хозяйская. Тоже видать до ветру вышла. И тут меня Ахриман попутал, не сдержался. Будь что будет, думаю, а осчастливлю-ка я козу эту. Всё равно не спиться. Пусть её папаша потом меня на куски рвёт. Ну я и пристроился. Стою, наяриваю, как вдруг слышу – дверь открылась и кто-то хвать меня за волосы. Всё, думаю, петь мне теперь тонким, как у ангела голосом всю оставшуюся жизнь. Лежу на земле, пинки хозяйские считаю. Тут невмоготу стало. Крикнул я, но тихо, чтобы старуху не разбудить. – Прости, говорю, хозяин, что дочку твою спортил. Да и не первый я у неё. А он возьми да и заплачь, жалостливо так, аж сердце у меня зашлось. – Ладно бы дочку мою, говорит – ей козе и так женихов не видать. Ласточку мою зачем обесчестил, паскудник ты этакий. Глянул я, а из кустов и впрямь коза вышла. В смысле коза, а не хозяйская дочка. Глаза такие довольные. – Бей, говорю, хозяин меня до смерти. Не смогу я после этого жить. Сел я рядом с ним и тоже плачу. В общем, договорились – он мне висюльки мои сохранит, а я никому не рассказываю о любимой, но обесчещенной козе.

– Что ж это, ты её… того? – утирая от еле сдерживаемого смеха слёзы, спросил Урпатас.

Уже с середины рассказа, включая рабов, что постарше, охранников и самого хозяина каравана, гоготали даже не над самой историей, сколько над рассказчиком, повествующим, словно это было с ним на самом деле. Тарш строил рожи, размахивал руками и пучил глаза, когда этого требовал сюжет. Развязка никого не удивила, но все дружно грохнули, едва он закончил.

– Да ты бы видел их, хозяин! – воскликнул враль, сделав невинные глаза. – Одно лицо, в смысле зад. И та, и эта в шерсти – как тут не спутать.

– Так ты у нас теперь стало быть… – Урпатас не рискнул озвучить прозвище, полагающееся за такой проступок, прикрыл рот, будто поправлял усы, давя новый приступ хохота.

– Ты обещал никому не рассказывать. – укорил его Тарш. – Ежели кто узнает, засмеют.

– Будь спокоен, не расскажу. Ведь мы никому не расскажем! – громко выкрикнул его господин, призывая всех хранить выдуманную тайну мальчишки. – Вот видишь, никто не скажет. – он обвёл всех присутствующих рукой, и подозвав к себе одного из охранников, пошептавшись с ним, тронул коня.

– Так что же всё-таки ты натворил?

Ближе к вечеру, на привале к нему подошёл тот самый охранник, и сняв с него петлю, потребовал идти с ним.