Свинью подложили

«А что ты, собственно говоря, собираешься делать?» – хотела я спросить, но испугалась. А вдруг ответит: убью, в землю закопаю и надпись напишу? Ну, не убийца же он. Только вор.

– А если я скажу, что человека убил?

О, какая я все-таки проницательная!

– Как же это?

– Вот так. Ножом. Грабили с Саньком магазин, как раз мотоцикл, а тут сторож подвернулся, ну, я его и пырнул.

– Насмерть?

– Да он старик был…

Принц-убийца – ух, как разворачивается интрига – это ж буря и натиск! Будет, что вспомнить. Если останусь в живых. А я еще хотела в лагерь возвратиться, дура, самое интересное пропустила бы. Сердцем в пятках чувствую проселочную дорогу, но бежать не могу, да и не хочу, несмотря на то, что смертельно страшно. Не убьет же он меня?! В конце концов, не за этим же он ведет меня к себе в гараж?!

– А ты не боишься, что я могу тебя убить?

От ужаса правую ногу свело судорогой, и я остановилась, медленно распрямляя ее в колене, натягивая на себя носок.

– З… зачем?

– Зачем, зачем – как свидетеля.

– Какого с… сви?..

– Моих признаний.

В темноте невозможно было разобрать выражение его взгляда. Он стоял напротив меня серой неразличимой тенью. Небо было затянуто свинцовыми облаками, бледные искры поселка слабо мерцали вдали у него за спиной, ни малейшего лучика света не падало на его лицо. О том, что он думал в этот момент, можно было догадаться только по его движениям, но даже этой малости я была лишена. Он стоял, как вкопанный, под продувным ветром, не шевеля ни единым мускулом, стоял и хладнокровно ждал, чем я отвечу на его вызов. Одна в своем нелепом белом платьице посреди доисторической темени и разбушевавшейся стихии я ощутила себя микроскопической песчинкой, которую раздави – и никто не заметит, которую и раздавить-то – проблема, потому что эта песчинка ничтожно мала. И вот, в самый отчаянный момент, когда песчинка уже набрала воздуха в легкие, чтобы заорать «Ой, мамочки, спасите!» и собралась очертя голову втопить к лагерю, свет фар и рев мотора милицейского «ГАЗика» разорвал в клочья томительную тишину ночи.

– Иди сюда – милиция!

Кювет, куда меня вслед за собой дернул Витек, резко пахнул сыростью и блаженным ужасом. Так, значит, он не собирался меня убивать? Значит, это была шутка, пустая бравада, проверка на вшивость? О, как здорово – в голове прокрутился весь словарный запас Эллочки Щукиной – мы от кого-то прячемся, как казаки-разбойники, нас кто-то ловит, мы сейчас нарисуем стрелку, указывающую в поле, а сами залезем на дерево и будем сидеть там до тех пор, пока наши почерневшие от горя родители не выкорчуют весь лес. Вот где размах, широта, риск, вот, что необходимо мне для нормального пищеварения!

– Если выдашь меня, убью! Ненавижу ментов.

Он тоже кого-то боится, подумала я. Значит, не убьет. Страх отпустил, и осталась одна только усталость.

– Каких ментов? Я ничего не соображаю. Я спать хочу.

– Заткнись!

Машина проехала мимо нас и удалилась. Мы молча выползли из леса на дорогу, отряхнулись.

– Я иду в поселок, – сказал Витек. – Хочешь – иди со мной, не хочешь – проваливай.

Хмель наполовину выветрился из моей головы, но ему на смену пришла непобедимая сонливость. В придачу к этому мы уже далеко отошли от лагеря, я боялась заблудиться, боялась, что меня может кто-нибудь изнасиловать, например, дрессированная обезьяна, обглодавшая Катины останки.

– Куда? И как? Я одна не смогу, – простонала я.

Витек усмехнулся и засунул руки в карманы. Судя по всему, он собрался бросить меня здесь на дороге одну. Нахал! И тут меня осенило. Я придумала способ, как заставить его проводить меня до лагеря, – шантаж!

– А чего это ты разоткровенничался со мной? Я завтра всем расскажу в лагере, что ты убил сторожа и украл этот самый… мотоцикл.

Моя угроза подействовала. В следующее мгновенье я приземлилась на люцерну, а на меня сверху приземлился Витек и принялся копошиться на мне, как жук.

– Ты что, дурак? Я еще девочка. Со мной надо поаккуратнее.

– Чего ты туфту гонишь? Какая ты девочка? Целкой прикидываешься? – проскрипела жвалами темнота.

– Да ты что? Мне больно. Я сейчас закричу.

– Только попробуй. Людей созовешь – тебе же хуже будет. Ничего ты не докажешь. Скажу, что ты б… городская, и мне поверят. Меня здесь все знают, а тебя никто. Так что молчи лучше, курва!

Ветер внезапно стих. Неприглядный недоношенный бутон толстых обстоятельств распустился на люцерновом поле кошмарным цветком, взирая на который с вышины, лес окаменел и поседел. Так, по крайней мере, мне показалось, когда я через Витькино плечо взглянула на верхушки осин. Но нет, это всего лишь месяц вышел из-за туч и посеребрил листву.

Веселое чириканье протуберанца

Поиски моего избранника – главное дело всей жизни – зашли в тупик. Принц не желал просто так, за здорово живешь даваться мне в руки. Но счастье надо отстаивать с кулаками, ничто в этом мире не достается легко. Эту истину я хорошо усвоила еще со школьной скамьи, где учителя и комсомольские вожаки поднимали наш боевой дух рассказами о героических подвигах покорителей целины и первопроходцев БАМа. Поэтому, чуть-чуть подкорректировав свои жизненные ориентиры, я решила не предаваться отчаянию и отдала документы в Ярославское театральное училище имени Волкова для того, чтобы, закончив его, переехать в Москву, устроиться на работу во МХАТ или в Ленком, стать актрисой, прославиться на весь мир и на самом пике популярности как приз, как награду за неослабевающую веру в достижимость нереальной мечты заполучить себе какого-нибудь приличествующего моему высокому положению долгожданного порфироносца.

Как только новый светлый путь соединился в моем воображении с прежней целью, образовав в сознании некую кривую поступательного движения и роста, судьба нанесла по моим планам на будущее первый удар – провал на вступительных экзаменах в училище. Слетев со второго тура, я поняла, что отыскать принца будет крайне тяжело. Однако, стряхнув с себя все сомнения, я решила зайти к исполнению своих желаний со служебного входа и, чтобы год не пропал даром, пошла работать в Русский драматический театр одевальщицей. Злодейка-судьба явно не ожидала от меня такого коварства, поэтому в первые минуты моего появления за кулисами театра растерянно отползла в сторонку и стала соображать, что же со мной делать дальше. А я тем временем уже знакомилась с человеком, который по ее навету «зарубил» меня на вступительных экзаменах, набрав себе на курс блатных бездарей и выскочек. Этим злодеем был один из ведущих актеров театра, невысокий, полноватый, лысый и медлительный мужичишка в возрасте, считающий себя чуть ли не Станиславским, Василий Громов, которого все за глаза называли Васей. Встретив меня в коридоре театра как родную и по-отечески разговорившись со мной, Вася главной причиной моего провала на экзаменах назвал «дефицит женственности». Я была оскорблена, изумлена, потрясена его весьма уместным признанием, его представлениями о том, какой должна быть настоящая женщина, и длинным перечнем тех черт, которых мне, на его взгляд, не хватает, но вскоре вердикт умудренного опытом знатока, ценителя женской красоты и изящества, к моему ужасу, подтвердился – на мои хрупкие девичьи плечи обрушилась вся мужская половина труппы. Маститые актеры вместе с выпускниками училища, игравшими дипломные спектакли, выстроились в очередь на получение звания моего любовника. Каждый день по возвращении домой я брала себе в провожатые нового попутчика. В такой ситуации я оказалась впервые, от беспрестанных комплиментов, цветов и признаний у меня пошла кругом голова. Кое-кто из моих воздыхателей, получившие от ворот поворот, в том числе и Вася, от досады, со злости стали опутывать меня сплетнями.

Но мне дела не было до взрослых мужчин-артистов и до их мелкой возни, меня занимала молодежь. Восторженные, экстравагантные студенты, игравшие свой диплом, вихрем носились по театру, создавая невообразимый шум и трескотню в коридорах. Они еще мало представляли себе, в каких монстров они превратятся, когда станут народными и заслуженными. Они были чисты и наивны, беззаботны и неосмотрительны, и этим привлекали к себе всеобщее внимание и любовь. Вести их спектакль в качестве одевальщицы я сочла за счастье. Я рассыпалась перед судьбой в благодарностях за предоставленную мне возможность просто постоять на подмостках, полюбоваться игрой молодых, блещущих талантом актеров, посидеть на их репетициях и прогонах, послушать заумные речи режиссера и приоткрыть для себя кое-какие секреты театральной кухни.

Первым моим открытием стало важное умозаключение по поводу исполнителя главной роли в мольеровском «Скупом». На третий день работы в театре я поняла, что рядом с нами бок о бок подрастает, учится и делает первые шаги в искусстве настоящий гений. Как ему удавалось так перевоплощаться, что в жизни он был одним человеком, а на сцене – совершенно другим, я долго не могла взять в толк. Менялось его лицо, походка, внешность, тембр голоса, смех, манера одеваться – менялось абсолютно все. Потом, правда, загадка перевоплощения главного героя неожиданным образом разрешилась, когда мне объяснили, что спектакль игрался в два состава с двумя разными исполнителями роли Журдена, но даже от этого объяснения игра обоих актеров не стала хуже. Открытие наличия в театре двух составов на один спектакль стало моим вторым важным умозаключением. Третьим моим важным умозаключением явилось то, что я в кого-то из этих Журденов втрескалась по самое «ой-ой-ой».

В жизни они были полной противоположностью друг другу. Первый – Женя Милорадов – тихонько ходил по театру, изящный, тонкий, весь как тень, заглаженный, завуалированный. Второй – Ведерников Мишка – наоборот никогда не признавал костюмчиков, пулловерчиков и рубашечек с галстучком первого. Он носил кожаную куртку на заклепках, застежках и молниях, черные кожаные штаны в обтяжку, летал, как ураган, брейковал на ходу. Наделенный от природы невероятной пластичностью, он ни минуты не мог оставаться спокойным. На его некрасивом лице, черты которого ускользали от наблюдения и запоминания, то и дело вспыхивала потрясающая обаятельная улыбка. Это был настоящий протуберанец, словно на заказ созданный специально для сцены. К чести Жени надо сказать, что оба актера на площадке были в равной степени искрометны и обаятельны.

Разумеется, я полюбила второго, ненормального, мне такой и был нужен – дурной, взбалмошный и светящийся, как крокодил, который проглотил солнце, но, как назло, этот крокодил не обращал на меня внимания. Все мужики увивались за мной, кто во что горазд, а Мишка держался особнячком. Я, памятуя о дефиците женственности, открыла сезон охоты на это непонятное, но привлекательное существо, обложив его со всех сторон капканами и ловушками кокетства, оплетя сетями внимания и ласки, и вскоре моя охотничья изобретательность принесла свои плоды.