Раубриттер I. Prudentia

– Эти господа за мной – сир Аскарик и сир Виллибад. Они из моего знамени.

Гримберт подумал, не отпустить ли остроту насчет того, какую роль они играют в свите графа, но решил сдержаться. Сложный разговор сродни артиллерийской дуэли, которая не терпит спешки, но требует методичной и осторожной пристрелки. В том, что разговор будет сложным, он не сомневался. Слишком хорошо знал Лаубера.

– А это – мессир Магнебод, мой старший рыцарь. Думаю, он вам знаком.

Глаза Лаубера даже не моргнули.

– Мессир Магнебод… Разумеется, его имя мне известно, оно давно вышло за пределы Туринской марки. Это ведь он, если не ошибаюсь, смял фланг лангобардов во время Расплавленного Камня? И он же руководил резервом в злосчастной Битве Трех Фурий?

Магнебод коротко склонил голову. Его толстая шкура была непроницаемой для лести, как легированная сталь «Багряного Скитальца» для мелкой шрапнели. Кроме того, он явно не горел желанием вклиниваться между боевыми порядками противостоящих армий, хорошо зная, до чего быстро нейтральная полоса может превратиться в каменное крошево, залитое расплавленным стеклом.

– К вашим услугам, мессир.

Эта короткая реплика отчего-то вызвала секундное замешательство на фарфоровом лице Лаубера. И Гримберт сразу понял, отчего.

Лауберу не было привычно подобное обращение. В тех краях, где он вырос, к рыцарям обращались иначе – «сир». Видно, архаичная форма, принятая на востоке, все еще была чужда ему уху.

– Мессир… – Лаубер холодно улыбнулся одними губами. – Я уже и забыл, что в Туринской марке принято столь архаичное обращение к рыцарю.

«Он так и не стал одним из нас, – подумал Гримберт, сохраняя на лице благожелательное и вместе с тем совершенно бессмысленное выражение. – Не стал здесь своим». Здесь дело даже не в том, на какой манер именовать себя и в каких величинах высчитывать расстояние, в туазах и лигах или чертовых метрах, с которыми немудрено сломать голову. А в том, что всякому растению Господь в мудрости своей определил свою почву. Смоковница никогда не будет плодоносить на голом камне, а виноград не вырастет на песке. Граф Лаубер, может, и перенял многие здешние традиции и привычки, однако земля Востока до сих пор остается ему чужой. Он вырос совсем на другой почве, более болотистой и рыхлой, не знающей пылевых бурь и обжигающих кислотных дождей.

Может, он и был владетелем Женевского графства, но не наследным, вскормленным поколениями «вильдграфов», как насмешливо именовали восточных правителей в столичном Аахене. Он получил свою землю лишь недавно, лет около сорока назад, в оплату неведомо какой оказанной короне услуги.

– Этой традиции много сотен лет. – Гримберт ответил ему собственной улыбкой, лишь немногим более теплой. – Здесь, на восточных рубежах империи, вдали от Аахена, все еще сильны старые порядки.

Лаубер никак не отреагировал на этот укол. Кажется, даже не моргнул.

– Похвально, когда молодые люди не забывают традиции предков.

Гримберт вынужден был признать, что Лаубер умеет держать удар. Менее выдержанного собеседника, чем граф Женевский, подобное замечание могло бы вывести из равновесия. Мало кто любит, когда ему напоминают о том, что в этих краях он чужак, несмотря на графские регалии и титул, человек, в чьих жилах течет совсем иная кровь. Если в жилах Лаубера в самом деле текла кровь, а не жидкий азот, она была не горячей и крепкой, как кровь исконных жителей Востока, а жидкой и бесцветной, как ядовитые воды Сены или Рейна.

– Рад, что могу одарить вас своим гостеприимством. – Гримберт щедро отмерил порцию яда для своей улыбки. – Как жаль, что здесь, в выжженных лангобардских степях, я не могу предложить вам всех тех щедрот, которыми славится Турин, а принимать вас приходится в походном шатре вместо дворца. Уверен, мои повара смогли усладить бы ваш вкус, а музыканты очаровали бы своим талантом. Возможно, вы не знаете, в Турине у меня есть собственная театральная труппа, они ставят потрясающие пьесы на сцене. Мы смогли бы наслаждаться приятной беседой, как и подобает старым приятелям вроде нас…

На бесстрастном лице Лаубера не отразилось никаких чувств. К этому Гримберт был готов. Проклятая мраморная статуя, из которой не извлечь даже подобия человеческих эмоций. Иногда Гримберт представлял, как Лаубер кричит от боли – и этот звук казался ему более сладостным, чем самая упоительная игра мандолин.