«Берег» и море

– Есть! Стараемся, ваше благородие, – ответил Векшин и самолюбиво покраснел.

Поднялся Иван Семенович и на мостик. Внимательно и строго оглядел горизонт.

– Напрасно только разбудил капитан. Тревожится бедняга! – сказал Иван Семенович Артемьеву.

– Суетливый… Ну, и семья, Иван Семеныч!

– И у нас с вами семьи, Александр Петрович!

– Алексей Иваныч не плавал…

– То-то и есть… Хороший, добрый человек, гостеприимный… Марсала у него отличная… А капитан… Не следовало Алексею Ивановичу проситься в дальнее плавание… Ну, я пошел спать, Александр Петрович.

Спустившись в свою необыкновенно чисто убранную каюту, где все было принайтовлено и ничто не качалось, Иван Семенович завернулся в бараний тулуп и лег досыпать свои послеобеденные полтора часа.

XX

Уже двое суток ревел шторм.

Под штормовыми триселями и бизанью, держась в крутой бейдевинд, «Воин» не поддается ему и мотается, весь вздрагивая и поскрипывая точно от боли.

Океан, весь седой, кипит и ревет, беспощадный и ужасный в своем бешеном, грозном величии.

Беснующиеся волны набрасывались на крейсер со всех сторон, чтобы поглотить его. Они вкатывались на палубу, но наглухо закрытые люки не пускали их вниз, и они бешено перекатывались через палубу, через бак, смыли неосторожного матроса, не удержавшегося за протянутый леер, смыли, как щепки, два катера и окатывали ледяными душами перемерзших людей.

А ветер, казалось, хотел уничтожить крейсер. Он гнул стеньги и валил его на подветренный борт.

Эти двое суток моряки спускались вниз только погреться и перекусить что-нибудь всухомятку, и снова выходили наверх и сбивались в кучки у грот-мачты, цепляясь за обледеневшие снасти.

Потрясенные, они чувствовали еще сильнее свое ничтожество перед океаном, крестились, роптали и не верили Алексею Ивановичу, когда он кричал в рупор слова одобрения, в которых не было веры. Его осуждали и теперь не стеснялись громко проклинать службу.

Только Артемьев внушал еще доверие. Все видели, что в эти дни и ночи он только на несколько часов уходил вниз. Остальное время был наверху и был настоящим распорядителем. Он не терял духа. Возбужденный, обледеневший, с отмороженным лицом, подходил к матросам, говорил, что «Воин» отлично выдерживает шторм, советовал греться почаще внизу и велел выдавать три раза в день по чарке. Матросы чувствовали, что старший офицер заботится о них, не жалея, и при нем ропот и проклятия стихали.

– То-то, братцы, и я говорил, что нечего бояться! – заискивающе потом говорил бледный от страха боцман Рыжий. Многие уж его теперь не боялись и называли первым трусом. И боцман скрывался.

Целых двое суток каждое мгновение казалось многим последним.

И все-таки у всех таилась надежда.

Не сомневались, что «Воин» выдержит шторм, и старший офицер, и «мичманенок», и Иван Семенович, и доктор.

– И не так еще доводилось штормовать! – говорил Иван Семенович.

Иван Семенович почти не отходил от штурвала, который держали шесть матросов, и, возбужденно-серьезный, обыкновенно мало говоривший на службе, он часто похваливал Векшина:

– Молодца «Векша»! Маленький, а удаленький! Вот эту большущую волну разрежь. Не гордись, седая… Так ее. Право, больше право, одерживай!

И у Векшина в сердце отходила «загвоздка» насчет смерти.

Он думал только о том, о чем и Иван Семенович: как бы не пускать на крейсер громадин-волн.

– Что за величие! Какая мощь! Какая красота! – потрясенный от восторга, восклицал маленький доктор, любуясь океаном и, казалось, в эту минуту забывший, что океан – в то же время и стихийный зверь.

– Только держитесь крепче, Федор Федорыч, смоет! – окрикнул «мичманенок», тоже восхищенный океаном.

XXI

На третий день шторм, казалось, усилился.

«Воин» начинал изнемогать в непосильной борьбе.

Волны чаще врывались и дольше застаивались на палубе. Заливаемый ими нос тяжелее поднимался. Крейсер плохо слушался руля и безумно метался, словно в агонии.

В девятом часу утра «мичманенок», посланный старшим офицером узнать, как в трюме вода, видимо взволнованный, поднялся на мостик.

Считая ненужным доложить сперва Алексею Ивановичу, который добросовестно мерз на мостике, безмолвно предоставив распоряжаться всем старшему офицеру, Ариаднин сказал Артемьеву, что вода в трюме прибывает.

– На помпы! – в рупор крикнул старший офицер.

Безнадежный ужас охватил всех. Никто не трогался. Смерть, казалось, неминуема.

– На помпы! – повторил Артемьев и бросился вниз.

Его чуть было не смыло. Удержали матросы.

– На помпы, живо! Или не хотите спастись? – бешено крикнул Артемьев.

Ариаднин уж был тут и повел с собою матросов.

Через несколько минут помпы работали.

Артемьев уж был на мостике.

Возбужденный опасностью, он почувствовал в себе необыкновенный подъем духа и стал «рыцарем на час». Он забыл обо всем, все личное казалось ему таким ничтожным и мелким… Он один теперь ответствен перед всеми. Он должен ободрить и спасти людей. И весь он охвачен одною только мыслью: бороться до последней минуты.

Алексей Иванович уже мысленно простился с близкими и, уверенный в смерти, с бесстрашием покорности смотрел на близкие волны и почему-то сбросил с себя шубу, подхваченную ветром в океан, и думал, что должен исполнить долг до конца: умереть на людях не трусом – командиром.

Последние минуты, казалось, наступали…

«Воин» лег на бок… Волны набросились…

– Руби грот-мачту! Руби, братцы! – гаркнул в рупор Артемьев. И был уж у мачты вместе с доктором, старшим штурманом и несколькими матросами.

Несколько ударов топора, и мачта за бортом…

Крейсер поднялся… Все глаза устремились на Артемьева, как на спасителя.

Помпы работали… Разводили пары…