Вокруг света на «Коршуне»

Этих несчастных похоронили в тот же день, после того, как доктор установил несомненный факт их смерти.

Похоронили их по морскому обычаю в море.

Тела их были зашиты в парусину, плотно обмотаны веревками, и к ногам их привязаны ядра.

В пятом часу дня на шканцах были поставлены на козлах доски, на которые положили покойников. Явился батюшка в траурной рясе и стал отпевать. Торжественно-заунывное пение хора певчих раздавалось среди моря. Капитан, офицеры и команда присутствовали при отпевании этих двух французских моряков. Из товарищей покойных один только помощник капитана был настолько здоров, что мог выйти на палубу; остальные лежали в койках.

Панихида окончена.

Тогда несколько человек матросов подняли с козел доски, понесли их к наветренному борту, наклонили… и два трупа с тихим всплеском исчезли в серо-зеленых волнах Немецкого моря…

Все перекрестились и разошлись в суровом молчании.

Приспущенный до половины кормовой флаг в знак того, что на судне покойник, снова был поднят.

– То-то и есть! – не то укорительно, не то отвечая на какие-то занимавшие его мысли, проговорил громко один рыжий матрос и несколько времени смотрел на то место, куда бросили двух моряков.

V

Капитан обещал довезти французов до Бреста, куда он рассчитывал зайти после остановки в Темзе, в небольшом городке Грейвсенде, в часе езды от Лондона.

Матросы относились к пассажирам-французам с необыкновенным добродушием, вообще присущим русским матросам в сношениях с чужеземцами, кто бы они ни были, без разбора рас и цвета кожи. Они с трогательной заботливостью ухаживали за оправлявшимися моряками и угощали их с истинно братским радушием.

Перед обедом, то есть в половине двенадцатого часа, когда не без некоторой торжественности выносилась на шканцы в предшествии баталера большая ендова с водкой и раздавался общий свист в дудки двух боцманов и всех унтер-офицеров, так называемый матросами «свист соловьев», призывавший к водке, – матросы, подмигивая и показывая на раскрытый рот, звали гостей наверх.

– Алле наверх, водку пить… У нас, братец, водка бон… Понимаешь?

Француз, ничего не понимая, деликатно кивает головой.

– Шнапс тре бон… очень скусна напитка! – продолжает матрос, уверенный, что коверкание своих слов в значительной мере облегчает понимание.

И баталер не начинал обычно выклички матросов, пока французы первые не выпивали по чарке водки.

Зная, что их ждут, они, по примеру русских, сразу глотали изрядную чарку крепкой водки, и некоторые из них отходили в толпу, едва переводя дух, словно бы внезапно чем-то озадаченные люди.

– Что, брат, забирает российская водка? – добродушно спрашивает матрос, хлопая по плечу низенького, сухощавого и смуглого французского матроса. Нака-сь, сухариком заешь!

– Они по-нашему, братцы, не привычны, – авторитетно говорит фор-марсовый Ковшиков, рыжий, с веснушками, молодой парень, с добродушно-плутоватыми смеющимися глазами и забубенным видом лихача и забулдыги-матроса. – Я пил с ими, когда ходил на «Ласточке» в заграницу… Нальет это он в рюмочку рому или там абсини[64 - Абсент.] – такая у них есть водка – и отцеживает вроде быдто курица, а чтобы сразу – не согласны! Да и больше все виноградное вино пьют.

– Ишь ты!

– Что, камрад, бон водка? – спрашивает он, подходя к смуглому французу с озадаченным видом. – Вулеву-анкор? – неожиданно говорит он, приводя в изумление товарищей таким знанием французского языка.

Чернявый француз смеется и в свою очередь ошарашивает всех, когда, старательного выговаривая слова, произносит:

– Карош русски водки!

Эффект полный. В толпе хохот.

– Карош. Ишь ведь, дьявол, по-нашему умеет! – весело говорит Ковшиков и с самым приятельским видом треплет француза по спине. – В Кронштадт парле русс учил?

– Cronstadt…

– Ловко! Ай да Галярка! – внезапно переделал Ковшиков французскую фамилию Gollard на русский лад. – А вот посмотри, как я сейчас чарку дерну…

В эту минуту баталер кричит:

– Андрей Ковшиков!

– Яу! – отвечает Ковшиков сипловатым голосом.

И, снявши фуражку, подходит к ендове. Лицо его в это мгновение принимает серьезно-напряженное и несколько торжественное выражение. Слегка дрожащей от волнения рукой зачерпывает он полную чарку и осторожно, словно бы драгоценность, чтобы не пролить ни одной капли, подносит ее ко рту, быстро и жадно пьет и отходит.

– Видел, брат Галярка, как пьют у нас? Я и анкор и еще анкор – сделай одолжение, поднеси только! – смеется он. – Ну, машер, обедать!

И, подхватив француза, он ведет его вниз.

Там уже разостланы на палубе брезенты, и матросы артелями, человек по десяти, перекрестившись, усаживаются вокруг деревянных баков, в которые только что налиты горячие жирные щи.

– Садись, Галярка… Кушай на здоровье!.. Вот тебе ложка.

В этой же артели сидит и Бастрюков, а около него юнга-француз, мальчик лет пятнадцати, бледный, с тонкими выразительными чертами лица, еще не вполне оправившийся после пережитых ужасных дней. Бастрюков с первого же дня взял этого мальчика под свое покровительство и ухаживал за ним, когда тот первые дни лежал в койке. Подойдет к нему, погладит своей шершавой, мозолистой рукой белокурую голову, стоит у койки и ласково глядит на мальчика, улыбаясь своей хорошей улыбкой. И мальчик невольно улыбается. Так постоит и уйдет. А то принесет ему либо чаю, либо кусок булки, за которой ходил к вестовым.

– Вы, ребята, дайте господской булки. Сиротке снести.

– Какому сиротке?

– Да мальчонку французскому.

Раз Ашанин увидал Бастрюкова, выпрашивающего у вестовых булки и, узнав, в чем дело, приказал давать Бастрюкову каждый день по булке.

– Спасибо, барин! – весело благодарил старый матрос. – Сиротка рад будет.

– Почему ты думаешь, что он сиротка?

– Беспременно сиротка, – уверенно отвечал матрос. – Нешто отец с матерью пустили бы такого мальчонка, да еще такого щупленького, на такую жизнь.

И Бастрюков был несколько разочарован, когда Володя, расспросив юнгу, узнал, что отец-рыбак и мать у него живы и живут в деревне, близ Лориана, у берега моря.

– Все равно, вроде быдто сиротки, коли родители его такие, не могли поберечь сына, – заметил Бастрюков, выслушав Ашанина.

Когда юнга, его звали Жаком, поправился, Бастрюков однажды принес ему свою собственную тельную рубашку, купленную в Копенгагене, и шарф.

– Носи, брат Жака, на здоровье!

Вслед затем он снял с его ног мерку и стал ему шить сапоги: «Пригодится, мол, сиротке».

И теперь, сидя рядом с Жаком, Бастрюков то и дело указывал на бак со щами и говорил: