Козлиная песнь (сборник)

Нунехия Усфазановна стала созерцать, подняв глаза к потолку и делясь впечатлениями: ангелочек-мальчик перед ангелочком-девочкой держит зеркало, в котором отражается его лицо; ангелочек несет сноп пшеницы, со снопа падают красные маки и васильки; ангелочек-мальчик и ангелочек-девочка с восхищением смотрят друг другу в глаза, сидя на холме; они же, сидя на другом холме, слушают пение птиц; сидят на загогулинах, изображающих ветку; посреди потолка более крупный ангел, с крылышками бабочки, играет на лире среди роз; пухлая, сдобная ангелочек-девочка, с ямочками на щеках, сидя на яблочке, украшает волосы жемчужным ожерельем, – и всюду розы, сирень.

Шляпа, черная, без полей, пальто, расширяющееся книзу, губки, готовые сложиться испуганно, купили кремовое пирожное, вышли из зеркальных дверей, скрылись в тумане. Смотрели им вслед нарядная и полунарядная барышни, купившие торт «микадо», крендельков и халвы; смешной показалась им фигура, им – видевшим и загородные дворцы, и бытовые музеи, почти наизусть знавшим Эрмитаж, побывавшим и в Новгороде и в Киеве, и в Москве, и в Ладоге, на Кавказе и Крыму с экскурсиями.

Нунехия Усфазановна бережно несла кремовое пирожное, в тумане проступавшее сквозь серую бумажку. Она внесла пирожное в свою комнату.

Группа в узенькой черной рамке с золотыми незабудками взглянула на пирожное своими застывшими глазами; по-видимому, группа представляла какую-то школу: начальство сидело, певицы с полуинтеллигентными лицами стояли позади и сидели у ног начальства; изображение молодой Нунехии Усфазановны сидело на стуле на краю начальства. Все здесь шептало: «И мы знали лучшую жизнь, не всегда мы были уборщицей в библиотеке „Кооперативный отдых“.

Налакомившись, стала читать свой дневник Нунехия Усфазановна.

Шум доносился из Торопулиных апартаментов; нежно-нежно исполнял Евгений какой-то старинный танец.

Очень хотелось Нунехии Усфазановне, чтобы он сыграл танго.

С наслаждением стало перелистывать тетрадки в синих обложках сорокалетнее существо.

Увеличилась прическа на голове Нунехии Усфазановны, разгладились морщины вокруг глаз.

Бедняга погрузилась в годы своей молодости.

«Я проснулась в 8 часов утра, начинало светать; у меня на душе было радостно и легко. Из учениц-прачек дома остались только Пенская и Елкина; я валялась до девяти часов; потом встала, напилась кофе с девицами и села подшивать подол моей единственной черной суконной юбки».

«Ездила с Нюшкой Рождественской в рынок покупать ей пальто; вечером была в церкви у Михаила Васильевича; когда я приложилась к Евангелию, он меня перекрестил. Однако уже одиннадцатый час, а девчонок все нет дома. И где проклятые шатаются?! М. В. не выходит из головы. О, с каким бы наслаждением я его поцеловала. Фу, какое греховное желание – целовать чужого мужчину, да еще своего исповедника! Завтра, во время исповеди, я, пожалуй, растеряюсь, как это бывает со мной каждый год в этом случае… А денег нет как нет! Черт с ними! Надо причесываться да ложиться спать».

«6-ое марта, воскресенье. Я встала в семь часов, вымылась и села причесываться. Нюша Рождественская завила мне волосы. Около девяти часов я была одета и в начале десятого часа утра поехала к Михаилу Васильевичу приобщаться. Я приехала в церковь немного поздно, часы уже начались; я спросила сторожа, можно ли исповедываться; он провел меня к самой двери в ризницу; здесь я стояла довольно долго; потом сторож открыл дверь в ризницу и попросил меня встать на ступеньки. Скоро после этого туда пришел мой дорогой исповедник; в руках у него были крест и Евангелие. Я подошла к аналою. „Ну, откройте вашу совесть перед Богом“. Я кое-что ему сказала. „Не было ли у вас каких-либо сомнений?“ Я сказала ему о мощах. А именно: почему одни мощи представляют совершенно нетленное тело людей, а другие, наоборот, – одни только кости? „На этот вопрос довольно трудно ответить, – сказал отец Михаил, – нам в сущности не важно, в каком виде сохранился данный святой, а важны те чудеса, которые Бог творит через данного святого. Вот, например, этот аналойчик: если он творит чудеса, я все равно буду его почитать. Ведь то, что вы спрашиваете, так же трудно объяснить, как то, если вас спросят, почему вы оставили при письме столько бумаги, а не больше или меньше“, – при этом он показал рукой, какой именно кусок. „Но, – возразила я, – ведь, мне кажется, оставляю кусок чистой бумаги по своему желанию, и кроме того, сколько надо“. – „Да ведь поля могли быть больше и меньше, так и тут. Я был на открытии мощей Серафима Саровского. Мне в дороге пришлось беседовать с одним купчиком; тоже сомневался. Ну, что же, раскаиваетесь вы в ваших грехах? Уверены в том, что Бог может вас простить?“ – „Да“, – ответила я чуть слышно. „Как вас звать?“ – „Александра“, – ответила я».

«8 марта, вторник. О, как мне хочется поскорее увидать М. В. Я его страшно, безумно люблю!»

Взяла Нунехия Усфазановна последнюю тетрадку:

«Мой дневник с 9 марта 1915 года».

«Был днем Песик, оделся в военную форму и весь облепился крестами; я его упрашивала прийти вечером, а он сказал, что не придет. Песик какой-то странный – точно мне его подменили. Может, устал, а может быть, что-нибудь другое».

За стеной раздавался хохот Торопуло.

«15-е, воскресенье. Весь день ждала жирного, не пришел. У меня что-то нет гостей, не знаю, что и будет. Надо подождать 18-е число. Противная усатая мордочка даже во сне видится».

«22-е, воскресенье. Пасха. Убрала комнату, оделась и стала ждать Песика. Он пришел около половины седьмого; я сама не знаю, что с ним сделалось: он положительно одурел от страсти. Вот уже второй месяц, как мы не живем вместе, а оказалось, что я не на шутку полюбила этого писаного красавца. Я, кажется, люблю его еще сильнее, чем раньше».

«28-е, суббота. Все эти дни была дома; грязь невылазная, а тут еще на беду потек один галош; написала Песику, чтобы пришел чинить. Не знаю, что будет. Дождь льет как из ушата; целый вечер искали прожекторами Lieber Kaiser'a[34 - Дорогого кайзера (нем.).]. Весь день ждала, не пришел, поганый!»

«13-е. Болит животик. Усатый таракашка, когда я тебя увижу?»

«Июнь, 28-е, воскресенье. Придет ли милый – и не знаю! Да, я говорила с мордочкой по телефону, и, странно, слышится совсем чужой голос».

Задумалась Нунехия Усфазановна. Она любила стихи неблагозвучные, они казались ей благозвучными. Она любила стихи, в которых воспевались юродивые, несчастные кормилицы и приживалки, стихи, где фигурировали слова: барыня, салон, приживалка, пальцы, старый лакей с этикетом старинным, дачи, мундир, золотом шитый, медный пятак, личико восковое, участь незаконного ребенка.

Она думала, что молодое поколение безнравственно, потому что его не трогает то, что ее трогало.

Ей захотелось написать подруге о своих чувствах.

В сундуке хранились остатки розовой почтовой бумаги, в коробке из-под конфет. Коробки из-под конфет были чрезвычайно удобны для хранения пуговиц, перчаток, ленточек, писем. И вместо того, чтобы написать своей подруге письмо, стала разбирать Нунехия Усфазановна свои вещи. Стала она вынимать конфетные коробки и невольно ими любовалась. Посмотрела на голубые и розовые стеганые, точно детские одеяльца, вынула бархатные, точно вечерние туалеты, взглянула на кружевное, точно утреннее платье. «Вот в этой коробке были пьяные вишни, а в этой…»

Но вот в дверь, ей показалось, постучал Торопуло. «Выпросит, выпросит…» – подумала она и побледнела. Быстро бегая глазами, убрала коробки в сундук и сказала как можно спокойней:

– Войдите.

Но никто не вошел.

– А вы не пробовали собирать табачные этикетки? – спросил Пуншевич[35 - Профессор Пуншевич, когда был студентом, голодал, но и тогда был весел и остроумен, не терял присутствия духа и зарабатывал гроши составлением увлекательных реклам, которые были в своем роде шедеврами. Невозможно было, прочитав их, не рассмеяться. К сожалению, он не сохранил ни одной из них. Автору совершенно случайно попалась одна из реклам его героя под названием «Королева»: Королева Эта робкая девушка, с глазами небесного цвета, сначала служила в кордебалете летнего театра, а потом поступила в драматический театр на маленькие роли… Она долго голодала, как голодают вообще все юные актрисы. Жалованье приходилось тратить на костюмы, без которых не обойтись даже «маленькой актрисе». У робкой девушки в душе горела тихим пламенем искорка настоящего таланта. Она могла бы исполнить хорошую захватывающую роль. Но ей поручали только самые ничтожные роли, потому что режиссер был злой человек, а подруги-актрисы – завистливы… Прекрасные глаза «маленькой актрисы» были всегда грустны, а в душе стояли тихие сумерки серой будничной жизни. У «маленькой актрисы» были волосы дивного пепельного цвета, и однажды товарищ по сцене, такой же юный, как и она, только что выпущенный из училища актер, восторженно сказал ей: – У вас замечательно красивые глаза небесного цвета и, кроме того, такие красивые волосы… Это очень важно для сцены и даст вам возможность развернуть свой талант… Актриса прежде всего должна брать наружностью. Будьте только смелее! А если вам трудно побороть свою робость, то воспользуйтесь вот каким моим советом: прибегайте к косметике; она дополняет, выдвигает, так сказать, красоту лица. Вас скорее заметят, даже издали… Берите, например, хорошую пудру Товарищества «ГИГИЕНА» и вы увидите – совершится чудо!.. Через неделю суетливый режиссер, столкнувшись за кулисами с «маленькой актрисой», как раз перед ее выходом в роли пажа, остановился как вкопанный и удивленно произнес: – Мадемуазель, да… вы сегодня неузнаваемы!.. Вас бы не пажем каким-то незаметным выпускать… Вы – настоящая королева. Маленькая актриса, придя после спектакля в свою убогую холодную комнату, сырую и неуютную, долго не могла уснуть. Ее волновала какая-то нечаянная радость. Казалось, что откуда-то выплывает большое, неведомое счастье. Прежде она в этой жалкой комнате всегда испытывала тупое чувство отчаяния. Теперь же ей казалось, что маленькая душная комната вдруг наполнилась свежим солнечным воздухом. Ночью снились ясные, хорошие сны. Теперь ее все называют «королевой». Ей поручают ответственные заметные роли. И в короткое время она превратилась в любимицу публики. Дивные глаза небесного цвета радостно улыбаются, и режиссер, заискивающий теперь перед бывшей «маленькой актрисой», гордится теперь своей «находкой». – Вот так талантище открыл!.. Сборы делает! Сразу поправились дела театра… в гору идем… – хвастается он газетным рецензентам. У последних во время игры прежней «маленькой актрисы» в голове складываются хорошие, красивые мысли, которые красуются на другой день на столбцах местной газеты. Для маленькой актрисы теперь сразу исчезли куда-то горечи и разочарования, сожаления. Забыто все прежнее, холодное и тоскливое. Всем своим существом она устремилась к чему-то новому, ясному, к новой жизни… Пропало сразу это тупое равнодушие, жизнь не кажется ей теперь, как прежде, тяжелой и мучительной. Когда «королева» сидит в своей уборной и взгляд ее глаз небесного цвета упадает на стоящую перед ней пудру Т-ва «ГИГИЕНА», она с благодарностью вспоминает робкого товарища, а потом в чисто детском порыве ей хочется прильнуть тонкими губами к коробке с пудрою Т-ва «ГИГИЕНА» и воскликнуть громко, восторженно: – Милая пудра Т-ва «ГИГИЕНА»! Тебе я обязана своим успехом, своим счастьем… В зале уже гремит оркестр, и недавно еще незаметную маленькую актрису и.................................... т. д.], усаживаясь на диване и рассматривая бумажки с мелкими розовыми цветочками, гоголевскими героями, телефоном, негром, с папиросой в зубах, с тростью в руках, в красном фраке, на одной ноге извивающимся. – Ведь были любопытные изображения! Скажем, целый гарем разнообразных женщин, курящих кальян, или цыганка в бусах и монистах, или студенческая фуражка и скрещенные шпаги под ней. А на махорке музыкант в виде прельстителя-парикмахера!

– Помните папиросы «Пли»? – обратился Ермилов к Пуншевичу.

– Как не помнить! – ответил Пуншевич. – Среди прочих одна была заряжена пистоном; предложит гимназист гимназисту покурить, и вдруг одна из папирос выстрелит! Вроде дуэли.

– Я ведь не страстный курильщик, – ответил Торопуло. – Это по вашей части. Вы должны были бы собрать картинки с папиросных коробок. В сущности, конечно, все в мире соприкасается. Но разбрасываться вряд ли стоит. Я хотел бы спасти от забвения интересную сторону нашей жизни; ведь все эти конфетные бумажки пропадают бесследно; между тем в них проявляется и народная эстетика, и вообще эта область человеческого духа не менее богата, чем всякая другая: здесь и политика, и история, и иконография. Вот, скажем, Толстой в лаптях. Как бы мы ни подходили к жизни, все дороги ведут в Рим. Надо только выбрать путь, по которому тебе пристало идти. Моя область – кулинария, широко понимаемая.

Часами можно было рассматривать коллекции конфетных бумажек Торопуло. Разнообразие мира постигал Торопуло благодаря этим меловым, восковым, всех сортов бумажкам.

Между разговорами гости ели шоколадную карамель, обернутую в вощанку; на обертках изображены были в профиль и en face красавицы, носящие благозвучные имена, на фоне малиновом, алом, травянисто-зеленом, в рамках, украшенных цветами; Виргиния здесь изображалась с открытой грудью; испанка с поднятыми юбками изображала «Мой сорт», они мирно покоились под театральными «Ушками», «Дамскими язычками», торчавшими по бокам вазы. Темноцветные бумажки, украшенные золотыми буквами, как бы ныряли среди нежноцветных волн: колибри, львы, тигры, олени, журавли, раки, вишни, земляника, малина, красная смородина, васильки, розы, сирень, ландыши, красноармейцы, крестьяне, рыбаки, туристы, паяцы, солнце, луна, звезды – возвышались здесь, пропадали там, радовали взор, заинтересовывали, возбуждали любопытство, вызывали сравнение; и гости, нацелившись, выуживали то рыбку, то испанку, то туриста в тирольской шляпе, то Версаль, то лунную ночь, то звезды. Это была своеобразная игра. Торопуло вкушал тревожный запах винограда, мощный запах каштана, сладкий – акаций; всеми ощущениями наслаждался Торопуло, как лакомствами. Торопуло пребывал в мире гиперболического счастья, не всем доступного на земле; он жил в атмосфере никогда не существовавшего золотого века.

Затем гости стали рассматривать новые приобретения хозяина, рассуждать, удивляться газете «Эхо столичной пивоторговли», найденной на рынке и принесенной Ермиловым в подарок хозяину ради первого знакомства, – газете, заполнявшейся почти одним лицом, – редактором Ориным, писавшим хвалебные гимны тем гласным городской думы, которые внимательно и чутко относились к вопросам столичного пивного промысла, наполнявшим газету стишками о том, что, к сожалению, осенью меньше пьют пива, чем летом, и беллетристикой, где обязательно сюжет связывался с пивом, хотя бы лишь тем, что действие происходило в пивной, писавшим и против алкоголя, считая, что вредный алкоголь необходимо вытеснить безвредным пивом. Здесь были и хроника, и анекдоты, и карикатуры – все, все здесь связывалось с пивом. Торопуло не подозревал о существовании пивной газеты. Он долго-долго жал руку Василию Васильевичу.

Но Ермилов уже был далеко. Опять он шел с Варенькой к Мариинскому театру, опять она несла чемоданчик и ахнула, когда увидела свою фамилию, напечатанную огромными буквами на афише.

Мурзилка в этот вечер скучал; он долго ходил по чердакам и крышам и, как всегда после похождений, требовал человеческого общества. Ларенька не позволяла ему ложиться на руки, поэтому он лапки ставил на ботинок Ермилова и, казалось, таким довольно примитивным образом хотел приобщиться к человеческому обществу.

Топилась печь. Мурзилка карабкался по библиотечной стремянке все выше и выше, он улегся на последнюю перекладину и стал рассматривать гостей, стараясь понять, чем они заняты – не едят ли? Затем он принялся мыться, посматривая вниз; затем он запел, смотря задумчиво в окно.

Там уже видны были очертания покатых крыш и радиомачт в хлопьях неожиданного снега.

Мурзилка смотрел в окно, опустив хвост. Мурзилка лежал на фоне поваренных книг, высоких, толстых и драгоценных, где так дивно описано приготовление голубей по-австрийски, по-богемски, по-саксонски, по-провинциальному, по-станиславски и по «другим манерам». Книги, где описывались «голуби с огурцами», «голуби с брюквой», «голуби в халате» и «голуби на рассвете». Бедный Мурзилка не подозревал о всех этих блюдах и о возможности такого разнообразия.

Лареньку устроили на диване. Все гости удалились в столовую.

Когда совсем рассвело, хозяин и гости умылись.

– Ну-с, а теперь приготовим опохмелье по Олеарию, – сказал Торопуло.

Нарезал кусок оставшейся баранины на мелкие кусочки в виде кубиков, но несколько подлиннее, смешал их с мелко накрошенными огурцами, влил в эту смесь уксусу и огуречного соку, а затем принес глубокие тарелки и ложки.

Гости стали опохмеляться.

Торопуло, Евгений и Ларенька вышли вместе и поехали за город. Торопуло решил как следует отпраздновать свой отпуск. Ему очень нравилась молодая пара.

– Не правда ли, этот холм похож на страсбургский пирог? – обернулся Торопуло к Лареньке, – и не только по форме, – разглядывая холм, продолжал он, – но и по цвету. Как все удивительно в природе! И обратите внимание на этот пень – ни дать ни взять ромовая баба! А вода в этом пруде цвета сока винограда; подойдемте поближе, удивительный эффект производит солнце. Это мой любимый уголок; здесь люблю я созерцать природу. Как хорошо щекочет в лесу запах земляники летом! Осенью – грибов! Обратите внимание на нашу живописную местность: внизу стоит город, правильной круглой формы, молочно-белый, со стенами точно из марципана, с деревьями, с переливающимися на солнце листьями, точно желатин, окруженный салатными, картофельными, хлебными полями: там идет бык со своим сладким мясом у горла, там великолепная йоркширская свинья трется о высокую сосну. И как странно! Ядовитые для нас волчьи ягоды – лакомое блюдо для дроздов и коноплянок, а похожие на черные вишни ягоды белладонны – первая еда для дроздов! А иволги и тетерева – человечнее, они любят землянику.

Вечером, лежа на диване в комнате Лареньки, Евгений взял трубку и приложил к уху; передавался вечер танцев в музыке; участвовали рояль, скрипка, виолончель, флейта и женский голос; под алеманду, жигу, сарабанду, гавот, вальс, польку, мазурку, танго и фокстрот сладко дремалось. Церемонно пела скрипка менуэт Боккерини, нежно и плавно исполнял рояль вальс № 7 Шопена, умеренно скоро играла флейта польку Покка…