Козлиная песнь (сборник)

Отдельные страницы Евгений читал вместе с Ларенькой, теперь он решил прочесть этот рассказ целиком.

Милый Петя, приезжай, соскучился я ужасно. Захвати Кребильона; приезжай, погуляем. Твой Евгений. Приемные дни у нас 5, 12,21,29.

Дивно прошлись Евгений и Петя по прозрачным льдам Детскосельского парка.

– Милый Петя, – говорил Евгений, – мне не очень-то хочется умирать; ты художник, и ты поймешь меня: недовоплотил я самого себя, не закончил я свою жизнь, как следует, в единственном возможном для нас мире. Мне самому очень интересно узнать, что было бы со мной в дальнейшем.

Петя молчал.

– Я еще не человек, – продолжал Евгений, – а только – если так можно выразиться – рисунок карандашом, изображающий человека.

Друзья рассмеялись и вошли в белую башню. Башня была окружена рвом; в ней хранились игрушки: две лошадки из папье-маше, корова из того же матерьяла, тачка, телега, крохотный биллиард со следами зеленого сукна, креслица и диванчик.

Под руководством сторожа с губой, откушенной лошадью, они стали рассматривать игрушки; сторож говорил как сорока; он утверждал, что игрушкам сто лет.

Продолжая беседовать об игрушках, Евгений и Петя появились между зубцами сигнальной башни. Сторож с откушенной губой шел за ними. Объясняющий старик и двое юношей появились между зубцами башни. Внизу показались Ларенька и Торопуло. Они опоздали на поезд. Видно было, что они спешили к Орловским воротам. Евгений и Петя поспешно спустились с башни и бросились догонять гостей. Торопуло вручил Евгению конфеты в виде сказочных зверей, им самим приготовленные.

– Евгений, милый! – кинулась Ларенька к юноше на шею и стала искать его глаза.

Евгений отвернулся.

Для Лареньки с Евгением свидание у Орловских ворот было горестно. Однако ж, когда Ларенька подумала, что это свидание, может быть, последнее, все ее мужество исчезло; она почувствовала лишь нежность и печаль.

Евгений отвернулся, ему стыдно было сказать Лареньке, что она видит его в последний раз, что он умирает. Ларенька забыла все глупости Евгения, она чувствовала лишь печаль и сожаление. Была какая-то детскость в Евгении; неизвестно, для чего он носил, ходя по улицам, огромные китайские очки и всегда имел при себе кинжал швейцарский с клинком, по его словам, венецианским.

«Милый, милый Евгений!» – с грустью подумала Ларенька, смотря на Евгения…

Молчащая компания шла к Орловским воротам.

Ларенька вспоминала восторг, с которым он читал ей описание городов; он останавливался, чтобы удивляться, он с удовольствием слушал ее замечания и часто целовал ее в голову, как бы благодаря за вкус и сообразительность.

Ларенька с молчащим Торопуло поспешно шла мимо Кавалерской мыльни прямо на вокзал, стараясь освободиться от мечты о счастье, уже не существующем. Переходя мостик, она приметила девушку, ходившую под деревьями. Заметно было, что девушка ждет кого-то. Это еще более усилило грусть Лареньки. Она вспомнила расцвет Евгения и свое первое знакомство с ним; Евгений снимал в то время несколько просторных комнат в Лицейском флигеле, уставленных славной мебелью. От Евгения в то время исходил на его знакомых какой-то свет. Комната была убрана комодами и занавесями, которые, под дуновением ветра, развевались до самого потолка.

Евгений в то время был увлечен. В определенных кругах он считался подающим надежды молодым композитором; он писал оперу, он заседал в каких-то комиссиях.

Евгений испытывал не страх смерти, а стыд смерти.

Он чувствовал приближающуюся смерть как поражение, как не предусмотренный им проигрыш.

Юноша удержал свои мысли. Он тихо прогуливался в течение нескольких минут. День был прекрасный; солнечные лучи, ударяя из-под густого облака, покрывавшего запад, разнообразили богатые оттенки природы. Сквозь деревья белели павильоны в классическом вкусе. Солнце исчезало. Евгений продолжал прогуливаться.

Все чаще происходили семейные ссоры, все чаще краснели от раздражения больные, все чаще бледнели от негодования врачи. С нетерпением ждали врачи прибытия новой партии и отбытия старой. Теперь санатория напоминала Евгению цирк; доктора – конюхов-дрессировщиков, а больные – эксцентриков, палаты – уборные артистов. Он со многими перезнакомился. На столиках стояли зеркальца, лежали переводные романы. Вставая, больные пели, ругали администрацию, вели профессиональные разговоры, ожидая близкой отправки; иногда на больных, как на комиков, нападала страшная тоска, тогда они ложились в постель, поворачивались к стенке и молчали. С каждым днем доктора становились менее внимательны; больные – требовательнее и бесцеремоннее. Наконец, первая группа больных уехала на автомобиле, за ней другая, третья.

Стало скучно лежать Евгению на верхней полке поезда. Вспомнился Торопуло, и захотелось его порадовать. Стал Евгений писать ему письма. Одно – от ученого мужа. Другое – от девушки. Третье – от нумизмата. Опустил письма на разных станциях.

Турист лишался своей тирольской шляпы. Карамель появлялась с различными изображениями несущихся автомобилей и мотоциклеток. Работали тракторы, управляемые мужчинами и женщинами. Красноармейцы и рабочие неслись на лыжах или на коньках, заложив руки за спину.

Появилось красное здание Волховстроя. Выдвиженки сидели у телефона.

На тракторе ехал бородатый пахарь. С молотом стоял рабочий, держа пятилетку в 4 года. Летали аэропланы. Возвышались небоскребы. Располагались колхозы у подножия гор. Рабочие занимались на дачах физкультурой и спортом.

Другие конфетные бумажки продолжали отражать увлечение гипнотизмом. Несчастная натурщица Трильби, жертва гипнотизма Свенгали, вдруг снова появилась на конфетных бумажках.

Также конфетная бумажка с схематическим изображением ковра и надписью «Хива» указывала друзьям на то, что в сознании современников еще присутствует экзотическое вассальное государство, а не союзная Республика Хорезм.

Карамель «Китайская» говорила о той же бедности и стойкости человеческого сознания.

Символом Китая на конфетных бумажках, несмотря на глубокие изменения, продолжал являться раскрытый веер.

Торопуло, развалившись, сидел в кресле перед столом, покрытым только что появившимися бумажками. Рядом с Торопуло сидел Пуншевич.

Радуясь, Торопуло читал письма, написанные Евгением.

1

Как объект изучения, конфетная бумажка – явление сложное и интересное. Двоякая обусловленность свойственна ей. С одной стороны – прямая зависимость от того или иного хозяйственно-общественного уклада, с другой – от всего комплекса искусства данной эпохи, от общего ее художественного стиля.

Исторические корни конфетной бумажки весьма далеки – эмбриональные зачатки, пожалуй, можно найти в листьях пальм.

Я слышал, как будто в Китае на бумажных салфеточках начертаны изречения мудрецов, чтобы соединить приятное с полезным, также, если мне не изменяет память – у нас в 1922– 23 годах появилась конфетные бумажки с советами крестьянину относительно урожая.

Они у Вас, должно быть, есть.

Во всяком случае, Ваша коллекция может оказаться не только занимательной.

Неизвестный Вам, но уважающий Вас Загни-Бородов.

2

Сегодня я подобрала для Вас странную бумажку в городском саду. Спешу послать ее Вам. Меня поразила не то летучая мышь, не то женщина-акробат, одетая демоном. У нее карета над головой, будильник и звезды под ногами и надпись – «Ночь». Эта парящая в красном трико и красных перчатках и снабженная черными крыльями фигура, как Вы видите, летит на голубом фоне.

К сожалению, у бумажки не хватает уголка, но я все же на всякий случай посылаю ее Вам.

Станция Дно. Екатерина Суздальцева.

«Но ведь это не будильник, а часы на башне св. Сульпиция», – рассматривая бумажку, мысленно возразил своей мнимой корреспондентке Торопуло.

Третье письмо было от мнимого нумизмата.

Посылаю Вам целую пачку бумажек от экспортных конфет. Ваш план действительно интересен. Я думаю, будущим историкам пригодятся собранные Вами документы. Над собирателями, может, тоже в свое время смеялись и принимали за маньяков. Теперь вряд ли кто-либо станет оспаривать важность нумизматики для истории. Так же, я думаю, будет важна Ваша коллекция для бытовой, а может быть, и политической истории нашего времени.

Жму вашу руку.

С. Мухин

Р. Б. Правда, нумизматам памятников не ставят.

«Вот, по-видимому, обо мне узнали», – радовался Торопуло.