Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография

Staat же начинает свой смысл с обустроенного в пространстве состояния и уклада, который в отличие от русского государства был прежде обезличен и оставался жизнеобразующим, но все же объектом или даже его частью

. Его, конечно, тоже образно одушевляют, как, например, «землю» или «страну», особенно «родную», а впрочем и «чужбину», поселяя в них душу, память и скорбь, обращаясь к их силе и покровительству, отвечая им заботой и защитой. Но в состоянии-установлении (в институции) личность не предрешена

и даже может не получить развития

, что и выяснится в английской правовой и общей словесности, где state (и commonwealth) со своим «бедным» лицом недалеко ушло от объекта-состояния (благоденствия)

, особенно в сравнении с немецким Staat, итальянским stato, испанским estado или французским Etat

. На Континенте это деятельные субъекты со способностью к решениям и волевому отправлению власти. Врожденна ли в русском государстве личность или добавили ее в немецкое Staat – это заметное различие с правовыми к нему соответствиями, но его до случая можно оставить без подробностей, потому что в обоих образах есть и устроительно-пространственная сторона, и дееспособный властвующий субъект.

Привычке переводить правление права как правовое государство вряд ли нужно возражать, тем более что она укрепилась в профессиях и кажется удобной. Но заметим, что из перевода на английский государство совсем выпадает и под верховенством права его, если и знают, то наряду с частными лицами, корпорациями, властвующими учреждениями, которые, кстати, производны скорее от сообщества граждан и от публичного дела (от задач и функций власти), нежели от государства-субъекта.

Эти выражения не совпадают ни в лексике, ни в семантике, ни синтаксически: место, отведенное прилагательному правовое относительно государства, у которого определяемое положение в подчинительной связи согласования, не равнозначно положению слова право в подчинительной связи синтаксического управления, где господствующее слово – правление. По смыслу же в rule of law не государство или кто-нибудь еще, а функция или роль – правление (верховенство) – обозначают собственное господство права. Это не просто переливы словесности, ибо в rule of law право в самом деле представлено правящей силой независимо от смысловых частностей, сопутствующих ему столько же, сколько они сопутствуют правовому государству.

Впрочем, на обочине английской правовой речи обитают выражения jural state, legal state – не слишком известные, довольно противоречивые, небогатые по смыслу

и достойные внимания лишь по внешней их близости правовому государству. По этому поводу заметим сначала, что rule of law делает юридическими (legal) всех подвластных ему субъектов и все ему небезразличные объекты; и под суд оно ставит все и всех, делает их jural – юстициабельными, не считая носителей иммунитетов. Только подсудность state неочевидна, поскольку в нем видят сам правопорядок. Так что юридическое государство (legal), как и юстиционное (jural), в англоязычном смысле тавтологично или избыточно, как был бы избыточным в нашей речи, например, правовой правопорядок.

Ближе всего к legal… и особенно к jural state стоит немецкое Justizstaat, которое вспоминают иногда среди синонимов правового государства. Все они будто бы намекают на подчинение государства праву, которое вещают суды, или на господство юстиции. С таким ударением общность правового государства и правления права можно было бы искать в их родстве не только с юстиционным государством, но даже с древнееврейским правлением судей, которое окрашено и ветхозаветной славой, и уважением англосаксов. И будь jural state и Justizstaat в самом деле равнозначны, то через их семантическое и синтаксическое сходство Rechtsstaat могло бы сблизиться с rule of law до полной синонимии. Однако для этого и немецкому, и английскому юстиционному государству нужно было бы иметь примерно столько же смысла, как сколько его содержат правовое государство и правление права. Между тем jural state и Justizstaat вряд ли обеспечены общим признанием и семантически едва ли так богаты, чтобы стать вровень с Rechtsstaat и rule of law и этим их сближать.

Это сближение ограничено еще и многозначностью (полисемией) юстиции, которая уже в латыни означала и деяния суда, и справедливость в значении руководящего начала, чтобы потом в той же двойственности перейти в поздние языки. Но если Европа удержала оба значения и не позволила справедливости уйти в процессуальные границы правосудия, то в Англии справедливость в значении justice и equity (но за вычетом fair) почти растворилась в процессуальных подробностях, когда в английском праве возобладала формула «no remedies – no rights» – «без процессуальных средств нет прав». Буквально это значит, что притязание может быть правом, только если суд знает форму иска и процедуру (средство) его защиты и применяет с нею нормы общего права или права справедливости. Последствия этой формулы не изжиты и после того, как в XIX веке от нее отреклись.

На Континенте же право и справедливость не замкнуты в рамках правосудия и даже господствуют над ним. Справедливость вернее ищут и распознают в изъявлениях «законодательной воли», в распорядительном исполнении, полагаясь больше на них, чем на средства судопроизводства, которые в защите справедливости необходимы, но в том, как излагать и понимать право считаются вспомогательными. Так что по смысловому объему не только Rechtsstaat, но и Justizstaat определенно отстоят от английского jural state. В семантических ударениях они подразумевают больше, чем правосудие, и делают упор на справедливость руководящую, не растворенную в судебных случаях, изложенную и понятную в законодательной подаче, нежели в отправлениях правосудия по разобщенным судебным случаям. Стало быть, по смысловой протяженности (понятийной емкости) континентальное справедливо-правовое государство – Justizstaat к англосаксонскому jural state (юстиционному государству) не приравнять даже в прямом его значении. Через эти выражения правление права с правовым государством нельзя ни сблизить, ни, тем более, довести до равнозначности. У правового государства есть хороший перевод – law-governed state, но и это не самое распространенное выражение, к тому же далеко не равнозначное rule of law.

2. ОБЩАЯ ВЕРА В ЗАКОН И ВЕРОЭТИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ РАСХОЖДЕНИЙ МЕЖДУ ПРАВЛЕНИЕМ ПРАВА И ПРАВОВЫМ ГОСУДАРСТВОМ

Значение состоявшихся идиом и слов не произвольно, потому что его определяют и навязывают законы их структуры, звука, смысла, а с ними мировидение, стиль жизни, распространенные образы и все прочее, что укоренилось в народе носителе языка и культуры под влиянием направляющих ценностных тяготений, из веры в право. На ней, между прочим, и покоятся догматы правления права, а следом – правового государства, и не только они.

Веру в право люди взяли из опыта жизни, длящихся впечатлений, в подозрениях, ассоциациях и прозрениях, намекающих или убеждающих во взаимосвязи предметов и явлений вплоть до их всеобщей зависимости от могущества и неотвратимости естественных и социальных сил и законов, времени и стихии, природных и рабочих циклов, смерти и судьбы, включая сюда рост организмов и обществ, неотвратимый прогресс и упадок, непроизвольные очередности в распределении тягот и благ, структурную двойственность (бинарные оппозиции) в мышлении, языке, в общественных установлениях. Все это люди видят или угадывают в неясном осязании или в пристальном к ним внимании, в почитании и страхе перед ними. Кажется, что они способны покорять, навязывать, сокрушать и, однако же, направлять, умножать в человеке силы, когда тот не противится течению судьбы, берет сторону закона и дает его господству исполниться себе ли во благо или на беду, но во всяком случае неуклонно. Такая покорность в существе своем не унизительна, поскольку перед ней несокрушимая сила, наполненная равнодушным достоинством. Если даже смертным иногда покоряются, не роняя при этом достоинства, когда они сильны и благородны, то тем достойнее следовать силам, когда их справедливая мощь не имеет лица и уже поэтому не может унизить, как унизил бы ближний

. Так в германском эпосе герой следует неотвратимой судьбе, которая ведет его к славе и в трагическом исходе не отнимает достоинства

.

Вера закон примыкает к магическому мировидению, происходит от него и в нем развивается

, пока не сложилась и не развилась еще религия и пока человеку еще не ясно, довлеет ли над миром духовная чья-нибудь мощь и воля

, не говоря уже о государстве. Здесь закон вместе с судьбой не столько знают, сколько чувствуют, держат в области тайны, испытывая на себе, замечая в действии, и лишь частью потом «рассекречивают»

, чтобы высказать, запомнить и записать, как, например, в двенадцати римских Таблицах. В мировидении этом право или закон чувствуют и представляют в образе неумолимой и, возможно, телесной силы – уже не безжизненной, но еще не вполне духовной и то ли безликой, то ли с неполным, стертым лицом, как стерто оно или вовсе отсутствует, например, в изображении символов плодородия либо ранних бездушных идолов-предбогов. Эта сила, в частности, себя являет в посланиях-фемидах, озарявших судействующего шамана, волхва, посредника или священнодействующего царя

в его общении со стихиями, духами и античными божествами, а потом и в образе Фемиды, которая охватит и поглотит фемид

именем и ликом своим, но, впрочем, и сама носит повязку, чтобы зрение не слишком одушевляло и не мешало закону исполниться бесстрастно и слепо, «невзирая на лица». Так путеводные звезды бездушно, но верно указывают путь; так безликие парки таинственно плетут закономерные нити судьбы, а безымянные божки-наяды выражают и позволяют представить в образе своем слепые природные силы.

Из объективных в первую очередь оснований и связей ведут европейские языки исходные правовые понятия – из естественно установленных пределов и разделительных линий

или из действий, обозначаемых глаголами «ставить», а еще больше – «лежать» и «располагать», «класть» и «укладывать». Они сообщают о действиях, которые замыкают в границы подвижность (свободу) людей, предметов и самой жизни, когда в ней все улеглось, состоялись размежевания и проступил порядок или когда она устоится и станет, если не вполне оседлой, то в чем-нибудь определенной, получит в правилах свои устои и уклад. Эти отглагольные значения и сами глаголы именуют собой предчувствия, вносят форму в представления о законосообразных естественных связях, которые определяют судьбы и направляют деяния. Такими чувствами и представлениями наполнены магия, право, а впоследствии, кстати, и современная наука, где тоже господствуют образ закона и вера в него

.

Так, в старой и новой лексике закон – латинский lex (более древний, чем jus), древнегерманские lagu (ст. англ.), log (ст. норв.) и романо-германские law (англ.), loi (фр.), ley (исп.), legge (ит.) – берет начало в глаголах лежать, положить: протоиндоевропейского leg-, а потом ????? (древнегреч.)

, lectus (лат.) и далее

до английского to lie. Славянская речь знает глагол того же происхождения в сходном звуке

; сходным образом связаны с русскими лежать (и класть) правоположения, законоположения, уложение и уклад (в смысле общности установлений), а с глаголом ставить сообщаются (создают вместе с ним гнездо корня) установления или уставы. К ним примыкают знаки неподвижности и длительности в отличие, например, от всевозможных распорядительных указов и декретов. Это не только семантическое (смысловое, словесное), но и прагматическое (субъективно-значимое) прилегание обозначений – и древний закон, и современное право прочно связаны, в частности, с признаком давности. В быстрой же смене правила теряют законный смысл, в подвижном законодательстве закона не чувствуют, тогда как в «лежачей» давности, наоборот, он живет и присутствует, а права законно рождаются и отмирают

.

Объективны и пространственно-подвижные ориентиры, которые передают способность направлять и определять верное положение в области права. В разных языках понятие права буквально получено из ориентации вправо, на правую сторону. Droit, droite (фр.) сообщают о правой стороне или руке, а в этическом, в том числе юридическом, смысле означают право и правовое. Английское right, немецкое recht ориентируют вправо и выражают право, правое, справедливое

. По-испански derecho означает в пространстве – правый, а в этике – справедливый, правомерный, невиновный и само право. Столь же явно в русской речи правостороннее сообщается с правотой, правдой, справедливостью, правосудием, правилом, исправлением и собственно с правом

. Примерно так французское souverain, означая буквально высшее, сохраняет первое свое пространственное значение и в отношениях власти и права, где также ориентирует, располагая на образной высоте верховные правящие инстанции и суверенные их права.

Пространственно-правовые основания могут быть как неподвижными, так и ориентирующими по сторонам и направлениям (вправо-влево, вверх-вниз), где счет ведут от субъекта – от занимаемого им положения. Те и другие дают начало правилам: от проложенной границы, чтобы в ее пределах владеть, поддерживать запреты и защищать права, или от направления, которому нужно следовать. Разница между неподвижными и подвижными исходными ориентирами условна. Так, права гостя на неприкосновенность и защиту, на угощение и кров чужак получает, переступая порог и символически попадая в область очага как в неподвижном, так и в передвижном жилище; за их пределами правила гостеприимства теряют силу: «стоит ему выйти за порог приютившего его двора, и обязанность хозяина охранять гостя от врагов и мстить за его обиду, как за обиду родственника, сразу прекращается»; когда преступают порог, «воровство признается наиболее тяжким и чем ближе находился похититель к домашнему очагу, тем выше размер постигающего его взыскания». Вместо очага за исходную точку маленького миро- и правопорядка можно взять «цепь (рахис), на которой висит котел для варки пищи»

и которую можно перемещать, а с нею вместе – весь уклад и его правила, как заведено у кочевых народов. Подобным образом племя ахилпа в австралийской пустыне имело собственную ось мира – столб, вокруг которого «начинается обживание территории… В странствиях ахилпы таскали его с собой, выбирая направление пути по наклону столба.…Если же столб сломается – это настоящая катастрофа… члены племени скитались еще некоторое время, а затем садились и умирали»

.

Правую и левую стороны люди тоже «носят» с собой. Правое несложно связать с натуральными предпочтениями в ходьбе, с преимуществами правой руки – более сильной и умелой. Борьба вернее обещает честную победу, если нападать с открытой и сильной правой стороны, нежели с левой – слабой, но коварной; с левой (от себя) стороны нападают неудобно для соперника и будто не совсем правильно, как это полагают в известном предубеждении. И в этике, вере и в речи, начиная с евреев, греков, продолжая старо- и церковнославянской словесностью, десницу предпочитают шуйце (левой руке), а левой стороне (шуия) – правую (десную, десницу)

: «…от шуия части спастися, стати же одесную…», – просят в молитве

.

Позже этика и язык смещаются к прямизне: не отрекаясь от правоты и не уклоняясь в «предосудительную» левизну, они все-таки «выпрямляют» этические понятия. Так, французское droit, кроме направления вправо, означает «прямо» и «отвесно» (для углов и линий). Эту буквальную смысловую прямизну иносказательно обращают в честную прямоту и потом даже предпочитают ее в посланиях веры: «чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево…» (Вт. 17: 18–20). И тогда держаться прямых путей означает этически примерно то же, что и следовать правым стезям или стоять одесную.

Прямизна, однако, уже намекает на отступление от права к тому произвольному руководству, где указующая десница пересиливает право-законные тяготения и где прямолинейные direction, Direktion, директива, направление или управление по смыслу и происхождению все еще связаны с right, recht – с правом, остаются с ним в корневом гнезде и питаются его пространственно-этической правотой

, но уже готовы немного ему «изменить» и дать субъекту, его руководящей воле перевес или власть над законом

.

Похожим образом в Риме, рассуждая о естественном, т. е. от-природном, казалось бы, праве, определяли его «искусством [ремеслом] добра и справедливости» (ius est ars boni et aequi), как бы предпочитая старинному бесстрастно-справедливому закону (lex) такое право (ius), которое и по звуку (в индоевропейских соответствиях)

сближается с благом, и по смыслу зависит от того, как человек видит добро (bonum) и что он по воле своей обратит в право искусным своим деянием (ars). Но пока в праве и в самой жизни преобладает объективное

, оно не дает воле простора, и той нужно лишь покориться судьбе и закону, чтобы в пустой с ними борьбе не остаться бессильной, смешной и бесследной. Свободы воли вера в закон сама по себе не знает. Воля и слово вплетены ею в общую сеть зависимостей, не господствуют над судьбой и законом и, подчиняясь, лишь иногда от них отвлекаются – нелепо или трагически, как о том повествуют эпосы

. От этой веры с ее различными последствиями не свободны ни примитивные, ни развитые общности и традиции – она оставила след в конфуцианстве, шариате, в христианских культурах; даже в социализме господство народно-партийной воли и государственной директивы «научно» опирается на «правду» объективных «законов», предрешающих смену формаций ввиду необходимой взаимосвязи экономических базисов и социальных надстроек над ними.

Вера в право явилась, чтобы остаться с людьми навсегда как исходный прообраз (paradeigma) того, с чем предстоит человечеству жить во всех его отрядах, чтобы удержаться в нем как самый стойкий архетип, как бы ни были сильны все следующие новообразования. Она впечаталась в человека от его изначальных эстетических, этических потрясений и удивлений, не говоря уже о природно-рефлекторных ее основаниях, которые тоже нужно со временем как-нибудь обсудить и учесть. Ее следы уже не сотрут даже более сильные, убедительные, рациональные впечатления, подобно тому, как в организме первые впечатления (импринтинг) закрепляются насовсем, до самой смерти в его реакциях и повадках, что бы ни произошло с ним впоследствии. Такие следы неизгладимы, продолжаются в поколениях и пусть не все, но многое и главное предрешают в участи человечества, создавая эмоциональные, образные (эйдетические), интеллектуальные и, разумеется, этические ориентиры, чтобы с ними навязать правовые направления и пределы, причем не где-нибудь снаружи, а в самом человеке, которому от себя никуда не уйти.