Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей

Джон-Грейди поблагодарил его, а тот повторил еще раз, что да, мол, время тут такое же.

Официантка записала заказ Джона-Грейди в блокнотик и удалилась.

Раз приехал, значит надо, себе под нос пробормотал Джон-Грейди.

Он бродил по городу под снегопадом. Стемнело рано. Постоял на мосту Коммерс-стрит, глядя, как снег падает в темную воду и бесследно в ней растворяется. Припаркованные машины обзавелись белыми шапками. С наступлением темноты движение транспорта почти полностью прекратилось. Только изредка, на снегу почти не шурша шинами, проезжало такси или грузовик с включенными фарами, свет от которых еле-еле пробивал белую пелену. Отыскав на Мартин-стрит отделение Уай-Эм-Си-Эй, Джон-Грейди снял номер за два доллара. Поднялся на второй этаж, вошел в номер, стащил сапоги, поставил их сушиться к батарее, потом снял и развесил носки, бросил куртку на стул, а сам растянулся на кровати, накрыв лицо шляпой.

Без десяти восемь он стоял у театральной кассы в чистой рубашке и с деньгами в кулаке. За доллар двадцать пять центов приобрел билет в третьем ряду балкона. Девушка-кассирша уверила его, что оттуда все отлично видно.

Он поблагодарил ее, отдал билет капельдинеру, который проводил его до устланной ковром лестницы и вернул билет. Джон-Грейди поднялся наверх, отыскал свое место и сел, положив шляпу на колени. Театр был заполнен наполовину. Когда огни стали гаснуть, его соседи начали вставать и перебираться в партер. Тут подняли занавес, на сцене появилась его мать и заговорила с женщиной, сидевшей в кресле.

В антракте Джон-Грейди надел шляпу и спустился в фойе. Спрятавшись в нише с позолоченными стенами, он свернул сигарету, а потом долго стоял, упершись в стену подошвой, и курил, а проходившие мимо зрители поглядывали на него с удивлением. Одну штанину он подвернул и время от времени стряхивал мягкий светлый пепел в углубление получившейся манжеты. Замечая мужчин в таких же, как у него, шляпах, Джон-Грейди молча кивал им, а они ему. Затем свет в фойе померк, и Джон-Грейди вернулся в зал.

Он сидел, поставив локти на спинку переднего кресла и подперев подбородок кулаками, и сосредоточенно следил за происходящим на сцене, в душе надеясь, что пьеса объяснит ему что-то важное об этой жизни, растолкует, что собой представляет окружающий мир, но его надежды оказались напрасными. Пьеса была начисто лишена какого-либо смысла. Когда в зале снова вспыхнул свет, публика зааплодировала. Мать вышла поклониться публике раз, другой, третий, потом все актеры выстроились на сцене и, взявшись за руки, тоже принялись кланяться. Затем занавес опустился, и зрители стали расходиться. Джон-Грейди долго сидел в пустом зале, потом надел шляпу и вышел на холодную улицу.

Утром он отправился в город позавтракать. На улице было темно и ноль градусов. В Тревис-парке лежал пушистый снежный ковер толщиной в фут. Единственное работавшее кафе оказалось мексиканским. Джон-Грейди заказал яичницу и кофе и стал просматривать газету. Он думал, что найдет там упоминание о спектакле и о матери, но и тут его надежды не сбылись. Кроме Джона-Грейди, в кафе посетителей не было. Обслуживала его юная мексиканочка. Когда она поставила перед ним тарелку, он отложил газету в сторону и отодвинул чашку.

?Mаs cafe?[13 - Еще кофе? (исп.)]

S? por favor[14 - Да, пожалуйста (исп.).].

Она принесла кофе:

Hace mucho fr?o[15 - Как похолодало! (исп.)].

Bastante[16 - Да уж (исп.).].

Джон-Грейди шел по Бродвею, сунув руки в карманы и подняв воротник от ветра. Зайдя в отель «Менгер», сел в кресло в вестибюле и, закинув ногу на ногу, развернул газету.

Около девяти в вестибюле появилась мать под руку с каким-то мужчиной в костюме и расстегнутом пальто. Они вышли на улицу, сели в такси и уехали.

Джон-Грейди долго сидел в кресле. Потом встал, сложил газету, подошел к конторке. Портье вопросительно на него посмотрел.

А в каком номере у вас остановилась миссис Коул?

Коул?

Да.

Минуточку.

Портье стал просматривать регистрационный журнал, потом покачал головой:

Нет, такой у нас нет.

Спасибо, сказал Джон-Грейди.

Последний раз они выезжали верхом вместе в начале марта, когда резко потеплело и вдоль дорог запестрели «мексиканские шляпы». В округе Маккалох они дали лошадям передохнуть, потом двинулись дальше вверх, по среднему выгону вдоль речки Грейп-Крик. Вода в реке была чистая и казалась зеленоватой от прядей мха на каменных перекатах. Они медленно ехали по долине вверх среди зарослей мескита и нопала. Вот позади уже остался округ Тома Грина, начался округ Кока. Пересекли старую шуноверову дорогу и углубились в горы, кое-где поросшие кедрами. Под копытами лошадей похрустывала базальтовая крошка. День выдался ясный, и на синих горных хребтах в сотне миль к северу были хорошо видны шапки снега. Ехали почти не разговаривая. Отец, чуть подавшись вперед, держал поводья в одной руке всего на пару дюймов выше седельного рожка. Болезненно исхудавший, он словно терялся в собственной одежде. Он ехал и смотрел по сторонам глубоко запавшими глазами так, будто окружающий мир внезапно сделался не таким, каким был всегда, – или, хуже того, словно наконец-то предстал в своем истинном обличье. Увиделся таким, каким был искони и каким вовеки пребудет. Джон-Грейди, ехавший впереди, держался в седле так, словно в нем и родился, что, в общем-то, почти соответствовало действительности. Глядя на него, верилось: родись он в стране, где и слыхом не слыхивали о лошадях, он все равно отыскал бы их, достал хоть из-под земли. Он быстро смекнул бы, что в этом мире трагически не хватает чего-то такого, без чего и сам он, и этот мир не могут нормально существовать, пустился бы странствовать и не успокоился до тех пор, пока не нашел бы лошадь и не понял, что именно это существо, которое он видит впервые, ему необходимо.

К полудню они оказались на столовой горе, где когда-то было ранчо, а теперь среди камней виднелись столбы бывшей ограды с остатками колючей проволоки, какой нынче уже нигде и не встретишь. Проехали покосившийся амбар, потом останки старинного деревянного ветряка, покоившиеся среди валунов. Нигде не останавливаясь, они неуклонно продвигались вперед. Из низин вылетали спугнутые ими утки. К вечеру они спустились к заливным лугам-красноземам и вскоре подъехали к городку, носившему имя Роберта Ли.

Подождав, пока шоссе очистится от машин, они перевели лошадей через деревянный мост. Река была рыжей от глины. Проехали по Коммерс-стрит, свернули на Седьмую, потом оказались на Остин-стрит и, миновав банк, спешились. Привязали лошадей у кафе и вошли.

Появился хозяин, чтобы взять заказ. Он обращался к ним по именам. Отец оторвался от меню, которое изучал:

Давай заказывай. Не торчать же ему перед тобою час.

А ты что возьмешь?

Пирог и кофе.

А с чем у вас пироги? – спросил Джон-Грейди хозяина, тот обернулся к стойке и, прежде чем ответить, долго разглядывал образцы.

Закажи что-нибудь посущественнее, посоветовал отец. Ты же ничего не ел.

Они сделали заказ, потом хозяин принес им кофе и вернулся к стойке. Отец вытащил из кармана рубашки сигареты:

Ты думал насчет Редбо? Где будешь его держать?

Еще бы. Конечно думал, сказал сын.

Уоллес, может, разрешит тебе чистить денники и кормить лошадей. Договорись с ним.

Ему это не понравится.

Кому? Уоллесу?

Нет. Редбо.

Отец молча курил и смотрел на сына.

Ты еще видишься с той девицей из Барнетта?

Джон-Грейди покачал головой.

Она тебя бросила или ты ее?

Не знаю.

Значит, она тебя.

Выходит, так.

Отец кивнул и снова затянулся сигаретой. За окном проехали двое верховых. Отец и сын проводили их изучающими взглядами. И седоков, и их лошадей. Отец взял ложку и стал мешать ею в чашке, хотя мешать было нечего, потому что он пил кофе без молока и без сахара. Потом вынул дымящуюся ложку и положил на бумажную салфетку, поднял чашку, поглядел в нее и сделал глоток. Затем снова повернул голову к окну, хотя смотреть там было уже не на что при всем желании.

Мы с твоей матерью по-разному относились к жизни, начал он. Ей нравились лошади. Я думал, этого достаточно, чтобы жить на ферме. Что лишний раз показывает, какой я был дурак. Я думал, она с возрастом позабудет всякие свои капризы. Правда, может, это только мне они казались капризами… А война тут не виновата… Мы поженились за десять лет до войны. Потом она уехала. Причем надолго. Когда уехала, тебе было полгода, а вернулась, когда тебе исполнилось три. Ты, конечно, кое-что об этом слышал… Зря я в свое время не рассказал тебе все. Мы расстались. Она жила в Калифорнии. За тобой присматривала Луиса. Луиса и Абуэла.

Отец посмотрел на Джона-Грейди, потом опять устремил взор в окно.