Ночи и дни

Потом что-то было, и малый с очками вдарил мне в ухо. Легонько. Но я привык довольствоваться малым и упал на траву.

В моих снах часто что-то ломается. Может быть это моя жизнь? Я еду на электророхле, старой, обшарпанной и жёлтой, а левой рукой веду другую рохлю; она скорее даже не рохля, а какой-то кар из детских аттракционов, она тоже старая и потрёпанная. Я еду по коридору своей общаги. Я въезжаю в перекрёсток движения, въезжаю к лестнице, там множество других каров и телег, они сигналят и торопятся проехать. У меня садится батарейка, или я теряюсь от волнения или споткнулся, но я больше не управляю своими автомобилями. Кто-то в меня въезжает. Я совсем не удивлён. И когда им всем надо домой, на работу, к жене или коту, они ругаются, а я ищу потерянные батарейки. Я ничего не нахожу и ухожу.

Я иду домой, я больше не могу и не хочу исправлять свою машину, я не хочу никуда ехать, меня никто и нигде не ждёт. Я сижу дома, со мной брат и больше никого. Приходит дед, но это не мой дед, это скорее я, только старый. Он садится со мной рядом, он зовёт меня пройтись, он с ухмылкой подумал, что мой брат не мой настоящий брат. Мы едем с ним в метро, и он говорит, что никогда не любил моего отца, что он ему чужой ребёнок, и что его жизнь ему противна, и что она полна печали. Мне жаль его, но я больше не хочу находиться рядом с ним, я выхожу из вагона.

Я иду к месту своей первой работы, к кинотеатру. Может быть там я смогу найти себе место, своё место, может они возьмут меня обратно. Мне нравилось готовить попкорн. На улице ночь и зима, у здания кинотеатра какие-то работы, что-то ремонтируют, везде что-то ремонтируют. Тут люди, они здесь работают, им раздают еду, у них обед. Я хожу кругом между железных листов, которыми огораживают стройки и ремонтируемые здания, чтобы никто не влез, никто не увидел. Я хожу между куч вспаханной земли. Я не могу подойти, но я хочу к ним, я хочу вместе, хочу есть. Я вижу своего одноклассника Ярика: у него хорошая работа, в отличие от меня, он учился в вузе и закончил, в отличие от меня, он планирует семью, в отличие от меня, он поддерживает человеческие отношения с родителями, в отличие от меня… Но что же он делает здесь? Я подхожу к нему, он смущённо кивает в сторону рабочих и говорит что-то про нищеёбов и неудачников, и что они конченые твари. Снег идёт, тяжёлый редкий снег в свете редких фонарей в петровском сквере падает, а Ярик уходит, и я не иду к тем людям.

– Человек существо отражающее или подражающее. Моё отражение, моё ты, моё истинное я, кто я?

– Сказанное имеет смысл не как самоцель. Всегда задавайся вопросом: чего он хотел достичь этими словами? Слова-орудия.

– Ты можешь отличить хуй от снежинки?

– …Чего?

– Говорю: живой. Я когда сюда попал, ты валялся и не двигался. Думал, ты подох уже.

Со мной говорил незнакомый мне пацан с охуевшим таким фонарём под глазом, весь нарядный, даже с бабочкой.

– Ты, блядь, трупом здесь лежал, я даже не слышал, чтоб ты дышал… Когда же эти пидарасы выпустят уже?!

Незнакомец с размаху кинул бутылкой в дверь, раздался звонкий металлический звук, в голове с болью что-то потянуло вниз.

– А мы где?

– В вытрезвителе. Ты чё, не помнишь как попал сюда?

Я находился в небольшой комнате, окрашенной белой краской: у длинных стен стояли кровати, третьей была железная дверь с окошком, у четвертой – сортир. Сверху мучительно и во все углы светили лампы.

– … Не помню.

Хотя я сразу, как явь, представил себе двух мусоров, осматривающих меня и мою сумку, бьющих меня по щекам и спрашивающих: где живешь? как зовут?

– Да мусора привезли. Тут и помнить не надо. Валялся, наверное, где-нибудь под кустом на видном месте, они тебя и прихватили.

– А сам-то ты как?.. ну, сюда попал.

– Да хуй знает.. Пили, шумели, заебись, в общем, было. Кто-то, наверно, ментам позвонил, а забрали меня… Бля, ну я и нахуярился больше всех. Знаешь, как охуенно бутылкой витрину бить?

Малый в бабочке повторно запульнул бутылкой в дверь.

– Бля, ну кончай уже… зачем кидаешь?

– Да пусть открывают уже, пидарасы ебаные. Я, бля, до них достучусь, им тут, сукам, нескучно станет. Сказали же к утру выпустят, ну так и хули мне тут сидеть? Надо съябывать из этой дыры.

Красавчик подорвался к двери и начал лупить по ней кулаками и ногами, орал в мутное окошко. Меня начало накрывать похмелье. Я сидел на койке безо всякого желания встать, не хотелось даже поблевать в сортир. Я держал свою голову в руках и пытался сфокусировать взгляд, но он всё время уходил куда-то от меня. В камере и в самом деле оказаться не самое большое удовольствие, даже в такой лечебной. Однообразность стен, минималистичность обстановки, сжатость пространства. Всё это мучило меня не меньше похмелья. Когда был маленький, и зимой выпадал снег, который не таял на завтра, а держался хоть до марта, женщина-дворник собирала его в линию сугробов, очищая дорогу. Получался снежный вал. И мы воевали с помощью рябины и резинового пальца на горлышке. Одни защищали вал, прячась за ним, и обстреливая нас – тех, кто нападал. В обед, когда все разбегались по домам, я выкапывал себе берлогу в этой снежной гряде. Я мечтал использовать её в бою и неожиданно выскочить из ниоткуда, когда настала бы моя очередь оборонять редут. Я выкапывал снег, а потом накрывал дыру куском железа и засыпал снегом, чтобы не заметили. Вершиной маскировки было полить водой с кухни место будущего окопа. Тогда снег затвердевал, и железка не ощущалась из-подо льда. Когда проём получился достаточно ёмким, я влез туда и закрылся железкой. Там было темно и в то же время как будто светло. Я лежал там, скорчившись в позе нерождённого, и не хотел выходить. Дверь открылась, и к нам вошли два бугая. Первый грудью оттолкал на кровать моего незнакомого соседа, а второй из дверей с вызовом смотрел на меня.

– Чё стучите? Скоро выйдете. Щас пересменка закончится и отпустят.

Не ожидая ответа, ребята как-то задком и в то же время горделиво ушли за дверь, захлопнув её за собой. Пацан пробурчал что-то в их сторону и лёг на койку, отвернувшись от меня. Вскоре он уснул.

Я огляделся справа налево, в башке гудело, сверху гудело. Я сидел и силился собрать себя, но в прошлом я видел провал, и всё, что у меня получалось – это смотреть по сторонам и мучительно сопротивляться боли в голове. Как передать ощущение от пребывания в камере? Это как будто тебя обворовали. У тебя отняли все те игрушки, которыми ты занимал себя всю жизнь. У тебя нет возможности видеть, что ты хочешь, слышать, что хочешь. Ты ограничен тем, что тебе позволено. А свобода и есть стремление вырваться за какие бы ни было рамки. Возможность открывать двери, как говорил Мандельштам.

Я подошел к окошку и стал всматриваться сквозь мутное в пятнах толстое стекло. Там был коридор и койка у стены, как в больницах, всё было светлое, и ходили люди в белых халатах. Их движения были порывисты и как будто решающи. Были и какие-то больные. Больных в больничке сразу подмечаешь – они выглядят как-то прибито и поношенно, будто их принуждают к чему-то, а они едва соглашаются, но без желания, словно кокетничают. В общем, я сделал вывод, что нахожусь в больнице.

Я постучал в дверь громко и настойчиво, но без вызова. Через какое-то время подошли те двое конопатых и открыли дверь. Один вошел, серьёзно и с достоинством посмотрел мне в глаза.

– А попить нельзя чего-нибудь?

Он в секунду осмотрел камеру, достал из-под койки моего соседа бутылку, сунул мне её в грудь и, не произнеся ни слова, вышел, закрыв за собой дверь.

В полторашке была вода. Чудно это у них. Сиди себе, пей воду, трезвей. Очень гуманно. Я сел обратно на свою койку и стал пить. Мой приятель спал самозабвенно, и мне не хотелось его будить, в дверь стучать больше повода не находилось, поэтому я встал отлить. Пока ссал, я сплюнул в унитаз и попал точно себе на конец. Метко.

Чем можно развлечься, когда находишься в таких обстоятельствах и состоянии? Вариантов немного, большую часть из них я уже опробовал, поэтому начал просто сидеть на месте и время от времени попивать водичку. Интересно, а вещи-то мне вернут? Мою сумку, телефон. Паспорта у меня с собой не было, это я помню. Как же они меня будут карать? Неужели поверят тому, что я им отвечал в состоянии синего или будут сейчас допрашивать? А может это какая-нибудь безвозмездная программа «Помоги упавшему»? Может меня сейчас покормят, погладят по голове и помогут устроить жизнь. Было бы замечательно. Я бы конечно свалил всё на обстоятельства и некачественную водку, пообещал вернуться на пути, более соответствующие моим дарованиям. Мне кажется, я бы делал любой вздор, лишь бы кто-нибудь проявил ко мне интерес. Ой, да брось ты эту хуйню! Знаем мы тебя. Поделал бы, поделал, а потом и съебался куда только бы смог. Ты же всё время бежишь куда-то, убегаешь. То то тебе не так, то это не эдак. Лишь бы на месте не сидеть. Всё боишься, что без тебя где-то происходит что-то, пропустить боишься. Ну так и что же? Это поиск называется. Я же ничего дурного не делаю, всего-то хочу жить, как мне захочется. Свобода и поиск неразрывны. Пока ищешь, хочешь преодолевать. Пока преодолеваешь, хочешь искать чего-бы еще преодолеть. Ага. Вот и сюда ты залез лишь бы только преодолеть, да? Через тернии, но лишь бы куда-нибудь. Мудила. А почему собственно я должен из-за тебя здесь торчать? Тебе лишь бы пострадать. За дело, не за дело – это похуй. В страдании – очищение. А чего очищаться, если ты одной рукой страдание себе сочиняешь, а другой в это же время и пачкаешься. Сейчас вот пьёшь, чтоб выстрадать, что с бабой расстался, а ведь расстался-то из-за того, чтобы пить. Тебе же как раз этого и не хватало, да? Ну почему же? Я не только… Свобода многогранна, в ней и прекрасное и мерзкое. В противоположностях и красота ведь. Ну да. Красота. А помнишь, что она, красота твоя…

Тут открыли дверь. Вошли две женщины в белых костюмах. Одна с планшетом в руках посмотрела на меня, сидящего на кушетке, и на спящего чувака.

– Ну что, протрезвел? Домой хочешь?

– Конечно хочу.

Сказал я и встал с койки. Я прошел по знакомому уже коридору вправо за милыми женщинами к дверям другой комнаты. Там сидели те ребята вроде не в форме, но соответствующего поведения. Они дали мне листок расписаться. С их помощью я нашёл свою фамилию и оставил росчерк. Выдали мою сумку, телефон. Впоследствии, проведя осмотр, я обнаружил, что не пропало ничего, кроме нескольких отвёрток из сумки. Их было пять, а осталась одна. Но в тот момент плевал я на это. Я взял, что мне дали и, спросив направление, отправился на выход. Снаружи были машины скорой помощи, водители стояли и курили. Я спросил, где нахожусь. Они ответили: на междике, метро в ту сторону. Расчудесно! Вместе со мной вышел ещё какой-то паренёк, потасканный такой, с виду из глубинки. Мы познакомились. Имя его, я не то что забыл, а как будто и не слышал. Мы пошли вместе по улице, светило солнце, и люди ходили вокруг. Я заскочил в пятёрочку, взял нам по пиву и сникерсу. Мой товарищ лупил глаза, он не ожидал такой щедрости. Мы сели на ступеньках стоматологии и в погожее будничное утро с наслаждением давили пиво. Я ощущал радость от того, что нахожусь на свободе, могу пить пиво, смотреть на спешащих прохожих. Мой протеже отхлебывал и рассказывал о преимуществах сожительства с женой.

– Ну нахуя… Нахуя боженька бабу создал? Ребро ебаное!

Я улыбался, смотрел поверх него и был почти счастлив. Зазвонил телефон.

– Ты где?

– Я у метро, опоздаю немного.

– Давай быстрее.

Артур Евгеньевич. За всё время, что работаю, никогда не слышал, чтобы его евреем назвали, но он вечно распространяется, что он не еврей, и что евреи отличнейшие люди. Косые височки, волосы острижены в мелкую щетину, поседевшую будто от мимикрии к серости. Наверно, оштрафует за опоздание. Прикончив остатки, мы добрались до метро. Моему другу до вокзала и за город, мне на Фрунзенскую.

Вагон трясётся, свистит, завывает, потом мужской голос уведомляет об остановке. Я разглядываю пассажиров. Напротив меня сидит девица. Она необычайно красива, подобно большинству девиц. Взгляд её неподвижных глаз устремлён в мои коленки, а её руки вроде и красивые, но какие-то хищные и немного мясистые. После флоберовского описания Эммы я всегда обращаю внимание на женские кисти. Градация женской красоты: кисти, ноги, глаза и всё остальное. Её соседка не выделяется, одета скромно, в блёкло-зелёные тона. Она закрыла глаза, пытаясь уснуть, и я могу без страха её разглядывать. У неё нежные и юные руки, белые, точно мрамор. Они отрываются от остального мира, они существуют отдельно, помимо всего моргающего, сопящего, шатающегося. Они неподвижны, как парменидовское бытие. Я бы смотрел на них вечно, но барышня вышла на Звенигородской.