Дверь с жалобным скрипом отворяется. Комната за ней словно явилась из другого времени. После ослепительно яркой Хей-стрит здесь темно, свет поступает через заколоченное окно: одна из досок оторвана. В потолке несколько прорех, через одну падает пук солнечных лучей, подсвечивая облачко медленно кружащейся пыли. Просторная комната: широкие покоробленные половицы, два стола, несколько стульев, пара скамей у дальней стены. Столы и стулья из ДСП: дешевая мебель, изготовленная многие десятки лет назад, в середине прошлого века. На табурете за прилавком или, возможно, барной стойкой сидит спиной ко входу тот самый старик в пальто. Перед ним коричневатый бумажный пакет, из которого торчит горлышко откупоренной бутылки.
– Доброе утро, – здоровается Мартин.
– А, Хемингуэй, это ты, – равнодушно бросает мужчина и отворачивается.
Мартин подходит к стойке. Рядом с мужчиной еще один табурет. На столе два стаканчика, до половины наполненные чем-то темным и вязким. Старик держится за один. Больше никого. Мартин садится рядом.
– Что ж. – Старый забулдыга с усмешкой отрывается от созерцания напитка. – На сей раз ты почти прав.
– Как это?
– Время утреннее.
– С кем вы пьете? – любопытствует Мартин.
– Ни с кем. С тобой. С призраками. Какая разница?
– Наверное, никакой. Что это за место?
Мужчина оглядывается, словно только сейчас осознав, где сидит.
– А это, друг мой, риверсендский винный салун.
– Похоже, он знавал лучшие дни.
– Как и мы все.
Если и пьян, по нему незаметно. С алкоголиками такое бывает. Либо время слишком раннее. Грязные, всклокоченные волосы до плеч припорошены сединой. Лицо заросло спутанной бородой, выдублено солнцем и ветром. Губы потрескались, но взгляд хитрый, и глаза не так уж налиты кровью.
– Никогда не слышал о винных салунах, – говорит Мартин.
– Немудрено. Наша страна полна невежд. С какой стати ты должен отличаться?
Голос мужчины звучит раздраженно и в то же время весело.
Не зная, что сказать, Мартин смотрит на стакан перед собой.
– Давай, хлебни. Не умрешь, – говорит старик.
Мартин уступает. В стакане дешевый портвейн, сладкий до приторности. В ответ на одобрительный кивок мужчина криво усмехается.
– Ты вроде бы спрашивал о «Коммерсанте» напротив? Много уже таких видел, верно? Типичнейшая австралийская гостиница, хоть сейчас на открытку для друзей-янки… или в перечень охраняемых исторических памятников. Ладно, не то место. Тут история, которую никогда не расскажут.
– Не понимаю.
– Твою мать. Ох уж мне эти молодые умники. У вас что, в университетах совсем историю отменили?
Мартин в ответ смеется.
– Что ржешь, Хемингуэй?
– Лично я в университете историю проходил.
– Вот как? Иди требуй назад деньги за обучение. – Отсмеявшись, старый сыч тут же становится серьезным. – Как это на вас, молодых, похоже. В прежние деньки, когда история еще кого-то интересовала, в «Коммерсанте» было три бара. Бар-ресторан: туда ты мог сводить семью на обед. Бар-салун: дам впускали, а от мужского пола требовали внешний вид. Рубашку с воротничком, брюки или шорты с длинными носками. Местечко считалось очень модным, должен сказать. А еще был бар спереди, для рабочих. Вот туда-то косцы, ребята из зернохранилища и дорожные бригады заходили на кружечку пива, не моясь. Там они могли свободно сквернословить, выпускать пар и глазеть на официантку. Грубоватое местечко.
– А здесь? Что насчет этого места?
– Здесь собирались те, кто был недостаточно хорош для последнего бара.
– Серьезно?
– Конечно, серьезно. Я что, похож на клоуна?
– Ну и кто сюда ходил?
– Ты вроде умный. Слыхал когда-нибудь о посттравматическом стрессе?
Мартин кивает. Он не собирается признавать, что даже после года консультаций у психолога это состояние остается для него тайной, покрытой мраком.
– Что ж, одно время нашу страну буквально наводнили его жертвы, да. Только тогда он назывался по-другому. Военным неврозом, а может, и вообще никак. Тысячи людей, десятки тысяч. Те, кто вернулся с Западного фронта. Позднее к ним добавились те, кто сражался с Гитлером и япошками. Кто без рук, кто без ног, глухие, слепые. Больные сифилисом, трипаком, туберкулезом. Встречались и похлеще. Мерзкие, опасные, вечно пьяные люди. Скитались по аграрным районам, во времена Великой депрессии аж целыми стадами, с места на место, будто овцы, разве что не на бойню, а с нее. Видал тот памятник на перекрестке у пивной? Та еще шуточка. Их отлили в бронзе, подняли на пьедестал, назвали героями. Правда, некоторые из тех, чьи имена вырезаны на том самом памятнике, при ином раскладе закончили бы свои дни в местах вроде этого. Такие винные салуны были повсюду, что в городах, что в буше[14 - Бушленд – поросшие кустарником равнины в Австралии и Африке.]. Каждый сельский городок один да имел. В те времена жизнь сильно отличалась. Ни тебе медицинских страховок, ни льгот. Люди сами лечились. Такие салуны продавали отнюдь не приличное вино. Дешевое пойло – литрухи портвейна или хереса, самогон. Скверно, доступно, убойно. Вот здесь они и сидели, те ходячие призраки, которых не привечали в гребаном «Коммерсанте».
– Вот уж не знал, – отвечает Мартин. – Значит, вы из тех ветеранов? Вьетнам?
– Я? Не-а. Если я и ветеран, то не военный.
– Тогда почему приходите сюда, а не в пивную? Или клуб?
– Потому что я немного похож на тех давнишних парней. Меня не привечают в приличных местах.
Да и потом, нравится мне здесь. Никто не действует на нервы.
– Почему не привечают? – допытывается Мартин.
Старик отпивает большой глоток.
– Пивная закрылась. Еще хочешь?
– Рановато для меня нажираться.
Мартин улавливает шорох. У стены, под скамьей, вдоль плинтуса крадется мышь.
– Я тут не особо любовью пользуюсь, – признается старик. – Не живу по общепринятым стандартам. Ты первый, кому я в этом году сказал больше трех слов.
– Тогда почему вы здесь остаетесь?
– Я тут вырос, здесь моя родина, и пошли все на хрен.
– Что вы сделали? Чем всех против себя настроили?