Мой истинный враг

Мэтт не рассчитывал, что ужин пройдет так хорошо. Он ожидал неловких пауз между стандартными вопросами, которые заданы чисто из вежливости. Ожидал настороженности, взглядов исподтишка и хотя бы небольшой доли холода в голосах родных. Но все проходит на удивление спокойно, отец с интересом слушает о его работе, о том, как в Лондоне обстоят дела с ценами на продукты и медикаменты, мама расспрашивает о колледже и девушках, Мэтт немного смущен, но рассказывает о том, что, расставшись с Дженнифер год назад, так никого и не встретил. Единственная, кто не проявляет энтузиазма в разговоре – это Эстер. Мэтт и не ждет от нее ничего, потому что Филип предупредил, но не может на нее не смотреть, ведь она так сильно изменилась и выросла. Из маленького остроконечного ребенка превратилась в яркую, современную девушку.

– Ты ходишь в частную школу? – наконец решается он.

Эстер роняет вилку, как будто сам факт того, что Дэн обратился к ней с вопросом, наводит на нее ступор.

Она отвечает однозначным:

– Да.

– А твой парень?

– Тоже.

Мэттью не дурак и прекрасно понимает, что более развернутого диалога с младшей сестрой ему в ближайшее время не полагается. Поэтому он кивает и поворачивается к Филипу, чтобы расспросить его о работе в больнице и о том, какова сегодняшняя статистика болезней на взрослую долю населения Кломонда.

Примерно к десерту со стороны улицы раздается гул подъехавшего автомобиля, а еще через пару минут входная дверь распахивается и с силой захлопывается, сменяясь шумным шарканьем ног по ступенькам наверх, на второй этаж.

И вот в эту минуту в столовой повисает напряженная тишина.

Все смотрят на Мэтта, Мэтт смотрит на маму. Она делает глубокий вдох, а потом, едва заметно улыбнувшись, зовет:

– Ребекка, милая! – шарканье на секунду затихает. – Не хочешь кусочек вишневого пирога?

– Благодарю, я поужинала!

И Мэтт вдруг понимает, что ему очень нравится этот голос. Но ему не нравится презрение и пропитанный ядом холод, что обнимает каждое слово плотным тугим комком.

Мама вздрагивает и не дышит до тех пор, пока Ребекка не закрывает дверь в свою спальню с громким хлопком.

Филип тихо, но не без облегчения выдыхает. Отец подбадривающе кивает Мэтту и возвращается к своему пирогу. А сам Мэтт хочет понять, как родные упустили момент, когда мама потеряла этот свой всегда уверенный альфа-взгляд, сменив его прозрачными кристаллами в уголках глаз и дрожью на кончиках пальцев.

Он откладывает в сторону приборы и испытующе смотрит на маму.

– Когда я был подростком, нам запрещалось опаздывать на ужин даже на тридцать секунд.

– По четвергам Ребекка ужинает со своей крестной, мы не можем запретить ей этого, сынок.

– Я думал, у этой семьи есть традиции.

– Верно, и она не нарушает их. Есть лишь четверг, который посвящен ее собственной маленькой традиции. Это все.

«Что с тобой стало, мама», – думает Мэтт.

«Что с тобой стало, раз эта девчонка вьет из тебя веревки?»

Глава 3

В его комнате почти ничего не изменилось после его отъезда, Филип поменял лишь кровать и шторы, оставив все остальное на своих местах. Мэтт улыбается, рассматривая фотки школьной сборной по баскетболу, на которых он стоит между Коллинзом и Джорданом, широко улыбаясь. В тот вечер они выиграли самый сложный матч в его жизни, после которого Мэтт впервые напился, послушавшись совета своего дяди Оливера о том, что именно и в каких количествах должен пить оборотень, чтобы опьянеть. Ох и влетело же тогда обоим от мамы! Разорванная щека заживала почти весь следующий день.

Рядом пара снимков с Рози. На обоих они хохочут, уворачиваясь от камеры – такие счастливые и беззаботные. Мэтт пытается вспомнить, когда в последний раз думал о Рози. Восемь лет прошло, тогда ей никто не объяснил, почему он уехал. Его терзала обида, так что прощаться он не хотел, а она… Наверное, если бы ей было нужно, то она попыталась бы с ним связаться через родителей или Филипа. Не сложилось, и не сказать, чтобы Мэтт жалел.

Он проводит ладонью по книжной полке – пыли нет, зато есть его старые, зачитанные до дыр сборники фантастики и Толкиен. Чуть выше гордо поблескивают чистотой школьные кубки и грамоты в деревянных рамках. Филип даже его старую приставку не выбросил, оставив лежать между ровненькой стопкой старой порнушки и потертыми игральными картами, иметь которые им было строго запрещено, но в которые они все равно играли, как только родители покидали зону слышимости. В те времена Филип носил длинные волосы, одевался, как панк, а еще одновременно мутил с парнем из колледжа и с Кали – девчонкой из команды поддержки. Это закончилось разбитым сердцем бедного парня и не менее разбитым сердцем далеко не бедной Кали, которая оказалась оборотнем из соседней стаи и нехило погоняла Филипа по лесу в полнолуние.

Самое главное фото висит на стене над кроватью. Оно было сделано через день после того, как психованный Ник Кэмпбел – охотник из клана, с которым у Сэлмонов уже много лет был заключен мир, попыталась поджечь их дом. Тогда все обошлось небольшим возгоранием, отец сломал ногу, вынося маленькую Эстер на руках из дома, а у дяди Оливера немного обгорела рука. Им пришлось переехать в загородный дом на время, но в итоге жить чуть поодаль оживленной толпы и поближе к лесу оказалось так приятно, что семья не спешила перебираться обратно в город даже сейчас.

Через пару дней после пожара, когда оборотни залечили раны, а отцу наложили гипс, стая выбралась на пикник, где и сделала совместное фото, которое Мэтт повесил на свою стену в приступе сентиментальности.

Он делает глубокий вдох, впуская в себя запах дома, стаи, старой жизни, запах, который сладковатой родной пылью пощипывает глаза. В груди приятно сдавливает, и он держит это чувство в себе, пока раскладывает привезенные вещи по полкам.

Филип упомянул, что с его душем нужно еще разобраться, и завтра он вызовет сантехника, поэтому пока ему придется помыться в ванной на первом этаже. Разобрав сумку и расставив мелкие вещи по полкам, он надевает домашние штаны и, прихватив мягкое новое полотенце, выходит в коридор.

Еще слишком рано для сна, но родные уже разбрелись по своим комнатам. Мэтт слышит, как по родительской спальне на третьем этаже бродит отец, как мама о чем-то тихо с ним переговаривается. Мэтт почти уверен, что главная тема их разговора – это он. Он может услышать их, если захочет, но в этом доме такие трюки запрещены. Это все равно, что читать чужой дневник – низко, подло и не соответствует принципам семьи Сэлмон.

Мэтт проходит мимо комнаты Эстер, которая наглухо заперта, потом мимо чуть приоткрытой двери в спальню Филипа. Из-под нее горит свет, и доносится негромкая музыка. Мэтт думает о том, чтобы заглянуть к нему после душа и пожелать спокойной ночи, как когда-то давно. Потом он преодолевает еще одну дверь и застывает почти у самой лестницы. Голое плечо неприятно обжигает, будто кто-то включил фен и дует на него горячим воздухом. Мэтт пару секунд стоит на месте, а потом, не разворачиваясь, делает шаг назад спиной. Это чувство снова возвращается, но на этот раз оно сильнее, и это не просто горячий воздух, это словно легкое пламя от зажигалки, щипающее кожу плеча.

– Что за черт? – спрашивает он сам себя и полностью разворачивается к этой странной двери. Раньше эта комната пустовала, дядя Оливер просил ее для себя, хотел оборудовать там кабинет для университетских занятий (знает Мэтт его занятия, по три первокурсницы за ночь), но мама была непреклонна и оставила ее свободной для гостей.

Мэтт вытягивает ладонь и касается пальцами гладкого дерева, но тут же морщится, потому что пальцы прошивает болью. Он трясет рукой и в шоке смотрит на дверь. Приближается к ней и пытается принюхаться, чтобы понять, что там внутри. Но запахов нет. И звуков тоже. В голове крутятся мысли, цепляясь одна за другую, и не нужно быть гением, чтобы понять, что единственный материал, который служил бы такой прекрасной защитой ото всех сверхъестественных способностей, является рябина.

Он выпускает один коготь и осторожно приближает его к стене рядом с дверью, чтобы проверить, сделана ли она тоже из рябины, но тут его с силой разворачивают, обхватив за плечо, а в следующую секунду он больно впечатывается затылком в ту самую стену, и, да. Она из рябины. На спину словно выплеснули расплавленный свинец.

Мэтт сжимает зубы и в шоке смотрит на тощую ладонь, передавливающую его горло.

Отчего-то из груди вырывается смешок:

– Классный захват, – сквозь боль шипит он.

– Спасибо! – огрызаются в ответ. – Я в курсе. Какого черта ты забыл у меня под дверью?

Мэтт хочет сказать, что сможет ответить на этот вопрос, только если его перестанут душить. Для этого он поднимает глаза и тут же проваливается на самое дно, потому что…

– Ох…

Да быть того не может…

Мэтт не представляет, как это толковать, но когда он поднимает голову и заглядывает в глаза девушки, то волк в груди издает тупой, противный скулеж, очень сильно похожий на скрип заржавевшей двери, и с хрустом откусывает кусок плоти от сердца.

И это кошмар, который тянет на тысячу по шкале от одного до ста.

Потому что так бывает только в книгах и старых сказках про оборотней. Потому что даже «Красная шапочка» в сто раз реальнее, чем та легенда, которая только что начала оживать прямо у него на глазах. И он не верит, но чувствует. Ощущает. Эта легенда течет у него по венам вместо крови и шепчет что-то на древней латыни. Черт, черт. Родинками на бледной коже, жарким дыханием в паре сантиметров от губ. Кусочками льда в глазах, дрожью по телу, сердцем, что суетливо колотится, пробивая ребра…

Сердце. Боже, это сердце.

Она твоя пара, Мэттью, мать твою, Сэлмон.

Этого просто. Не может. Быть.

Ребекка все еще давит на его шею пальцами, зло стискивая зубы, Мэтт уже любит беспорядок на ее голове и то, насколько горячие у нее руки.