Чаепитие с призраками

– Кармин, как соберешься с силами, спускайся в деревню. Ты не справишься одна с двумя грудничками и стадом.

Собираясь перешагнуть через вонючую кучу за дверью, Мирей кое-что вспоминает и спрашивает:

– Как ты их назовешь? Это для муниципального реестра.

Кармин снова вскидывается: вторая дочь опять ее укусила. Мать отталкивает малышку и отвечает:

– Эту – Агония. – Потом гладит вторую по головке. – А мою красавицу – Фелисите.

Повитуха молча кивает. Но когда она придет к мэру, чтобы записать имена новорожденных в большую тетрадь с кремовой бумагой, то скажет себе, что жизнь этого ребенка и так началась незавидно, незачем взваливать на девочку дополнительное бремя. Именно поэтому она поиграет с буквами и напишет под именем Фелисите:

Эгония

Дети выросли, овцы умерли. Кармин едва это заметила. Ей хватало забот с двумя дочерьми-чудовищами.

Фелисите раскладывала игрушки по порядку, раскрашивала рисунки, не выходя за контуры, лепетала сама себе, указывая в пустоту, и гладила невидимых зверушек. Славная, решила мать, но не от мира сего – чуточку безумица, чуточку фея.

Что до Агонии… Кармин сберегла одну овцу, чтобы выкормить ребенка. Иначе зуб девочки рвал бы ее грудь. Младшая сосала жадно и росла вдвое быстрее сестры.

На лугу за домом, где Кармин сушила ее пеленки, по ночам прорастали несуществующие растения. Цветы, которые внушали страх горе Мон-Бего: гигантские, слишком буйные, чтобы быть приличными, они захватывали землю и опутывали корнями расколотую старую скамейку. Их пестики, синие с искрой, колыхались, как водоросли, между челюстями цвета синяка и нефти. Когда мимо пролетал воробей, челюсти клацали, смыкаясь, и воробей не успевал даже чирикнуть. Потом они раскрывались вновь – и свистели по-птичьи.

Вскоре чудовищные цветы заполонили луг за овчарней, а в окрестностях не осталось ни одной птицы.

Однако этот причудливый цветник не шел ни в какое сравнение с тем, что вырывалось изо рта девочки. Стоило Агонии залепетать или раскашляться, и остальным приходилось прятаться: она выплевывала бабочек. Казалось бы, ну что бабочки? Бабочки красивые, с цветными крылышками. Но насекомые, слетавшие с губ Агонии, были плотью от плоти Агонии. Ничем иным. Там, куда они садились, зеленый лес засыхал, волосы седели, а на лицах появлялись морщины.

Чтобы защитить себя, свой дом и старшую дочь, мать завязывала младшей рот.

Вскоре после родов Кармин купила овальное зеркальце в серебряной раме, подрамник с натянутым холстом, мольберт, две кисти и коробку с красками. Обиходив оставшихся овец и детей, она вставала посреди хижины, глядясь в зеркало. Позже Фелисите рассказывала, что мать как будто искала что-то, невидимое в реальности и доступное лишь в отражении. Внимательно рассматривая себя, она вырисовывала на холсте очертания собственного лица, пружины локонов, запятые ресниц. Портрет казался заглубленным в холст и будто освещенным изнутри. Через несколько месяцев он словно ожил. Нарисованные глаза провожали взглядом всех, кто проходил мимо. Когда у Кармин спрашивали, почему она продолжает работать над картиной, которая давно закончена, та всякий раз отвечала, что портрет еще не совсем на нее похож. Что она должна его приукрасить. Неизменными оставались только глаза в центре – золотые, подвижные, приметливые. Остальное обрастало все новыми нюансами, тенями и деталями рельефа.

Близняшки выросли. Дочери пастуха научились заботиться о себе раньше, чем другие дети. Уже в пять лет они доили овец и вместе ходили в деревню за яйцами для омлета. И хорошо, потому что четыре раза в год Кармин уезжала примерно на две недели. Потом возвращалась в мокрой одежде, но менее уставшая, чем до отъезда. И объясняла Фелисите, что ездила к морю за фруктами из далекого мира – грейпфрутами, гранатами – и за сокровищами.

После одной такой поездки Фелисите получила свой первый чайный сервиз. Там был жемчужно-белый заварочный чайничек, размером не больше детского кулачка, с синими узорами и золотой каемкой, три такие же чашки с блюдцами, молочник и сахарница. Сквозь тонкий фарфор в грозовые ночи можно было разглядеть вспышки молний.

Предупреждение

Я вам все это объясняю, но, в сущности, не так уж много об этом знаю.

Передаю все так, как сообщили мне. Или так, как помню, потому что Фелисите рассказывала мне об этом два десятилетия назад, когда после описанных событий прошло уже лет двадцать. Был 2003 год, и я искал беженцев с Мон-Бего, чтобы выслушать их историю.

Издавна ходили слухи, что в овчарне живут призраки. Что из-за этого опустела расположенная ниже деревня. Что местные жители забрали своих ослов и детей и ушли, чтобы не возвращаться. На самом деле никто не знал, что там произошло. Именно поэтому меня и отправили на поиски. Со временем до меня дошло, что я не первый сотрудник архива, которому дают это самоубийственное задание. Увидев, что мне досталось в наследство дело деревни Бегума, коллеги сочувственно хлопали меня по плечу.

Я искал бывших обитателей долины Чудес.

Нашлись несколько человек, разбросанных по окрестностям. Я спросил, что случилось на склонах Мон-Бего, и на лицах у всех троих появилось одно и то же выражение. Это выражение говорило: мы расскажем тебе о чем угодно – о волке, который съел трех наших ягнят, о сгоревшем урожае, о том убожестве, которое построили рядом и которое теперь закрывает вид на море, даже откроем рецепт супа писту, но об этом… нет, об этом мы не расскажем.

Потом я спросил, есть ли в овчарне привидения, – просто чтобы проверить слухи. В ответ каждый из троих – каждый! – грустно рассмеялся над самим собой и пробормотал, опустив голову:

– Конечно есть… Если бы не они, мы бы остались. Все знают: пастухи умеют колдовать и заклинать бурю. Если кто и должен был стать призраком, так это муж Кармин. Но нет, все пошло наперекосяк как раз после его смерти. Когда он ушел и овчарню заполонили маски.

Сперва я подумал, что речь о ведьмах, потому что там, наверху, масками называют именно их. Лишь много позже я понял, что бегумцы хотели сказать.

Я чувствовал, что лучше не лезть к ним с расспросами, но у меня было задание. И я стал интересоваться подробностями. Стал настаивать.

На это они отреагировали по-разному. Видите белый шрам у меня под бровью? Мельница для перца. Ее швырнул один из стариков, с которыми я говорил. Другой просто смотрел мне прямо в глаза, пока не вынудил уйти, неловко попрощавшись.

Третья все-таки ответила:

– Дочка Кармин. Младшая. У меня не хватило духу позволить ей умереть при рождении. Право слово, может, так было бы лучше.

Впрочем, как позже призналась мне Мирей, дело обстояло не совсем так. Как я вам уже говорил, если бы Агония не родилась добровольно, повитуха без колебаний исторгла бы ее из чрева матери.

– Эгония исчезла в ту ночь. Ночь, когда мы бежали из Бегума. Не знаю, где ее найти. Ее сестра, говорят, открыла в Ницце специализированное детективное агентство. Понятия не имею, что это значит, но вряд ли по эту сторону Вара таких штук много.

Вот так я узнал историю Фелисите.

Дождь льет не переставая. Даже чайки попрятались. Похоже, куковать нам здесь весь день.

Что ж, если хотите скоротать время, пока мы пьем чай, могу повторить рассказ Фелисите, чтобы вы знали, как была покинута Бегума.

Могу припомнить все, что мне удалось выяснить о ней и ее сестре, а более всего – о ее матери, об их деревне с привидениями и о том лете, когда из деревни сбежали все жители. Я не собираюсь обманывать, не собираюсь лгать. Я расскажу вам всю правду, которую узнал от тех, кто это пережил. А поскольку я буду говорить только правду, в ней, пожалуй, будет не так уж много реального.

Теперь вы предупреждены.

У проводницы призраков

Вы наверняка проходили мимо двери в контору Фелисите. Она за углом от чайной, на типичной улочке Ниццы, неотличимой от своих соседок. Если прислушаться, то во время сиесты можно услышать вдалеке шум порта и рокот прибоя.

В день, когда я нахожу эту дверь, идет такой сильный дождь, что весь город грохочет, как гигантский барабан. Как сегодня. На шпилях клочьями висят облака, не видно даже часов над черепичными крышами. Булыжные мостовые покрыты прозрачным сиропом. Из водосточных труб хлещут потоки; торговцы сбежали с рынка, оставив позади потемневшие мимозы и кусочки рыбы, к которым слетаются чайки. Вода струится по дверям часовен и магазинчиков, капает с ручек, молотков и звонков.

Но на двери, сокрытой в этой улочке, дождю не за что зацепиться. Ни ручки, ни молотка или кольца. Ни замка. Только знак на стене подрагивает под порывами ветра. Выцветший, искривленный, он похож на вывеску парикмахера. Или на буханку у входа в пекарню.

Это мертвая голова.

Череп в цилиндре, к пустой глазнице приложена лупа. А внизу написано так мелко, что приходится щуриться:

ДЕТЕКТИВ, СПЕЦИАЛИЗИРУЮЩИЙСЯ НА РОЗЫСКЕ ПРИЗРАКОВ, ПОТЕРЯННЫХ ДУШ И БЛУЖДАЮЩИХ ДУХОВ

Входите без стука

Этот вход – для привидений.

Для нас с вами есть другая дверь. Нужно пройти вдоль стены здания, мимо окна, у которого мы сидим, и направиться к главному входу во дворец Каис-де-Пьерла.

С порога открывается вид на всю Кур-Салея. Ржаво-песочные фасады, ставни цвета бурного моря, шафрановая часовня часовня Братства Черных Кающихся Грешников, пальмы, которым здесь не место, но которые нравятся туристам, а за спиной – окутанный тишиной старый дворец в отслаивающейся краске. Память об очень богатых людях, которые очень быстро вымерли, оставив после себя только этот огромный увядший лютик.

Жители Ниццы и художники покинули дворец, а Фелисите там поселилась. Или наоборот, поди разберись. Она искала место, которое было бы выше толпы.

Дверь со стороны Кур-Салея оснащена как полагается: молоток, замок, звонок. Однако, войдя, нужно подняться на четвертый этаж, а лифт работает через день. Порой его решетчатые металлические двери заклинивает или перестают работать кнопки, и приходится лезть по лестнице, которая чем выше, тем уже.