Лошадиная река

Лошади.

Резко присев, я вгляделась в реку – никого. Всё так же шуршали теннисные мячики. Чёрт, похоже, я схожу с ума, подумала я. А ведь ещё так молода…

За спиной послышались шелест и тихий стон – тут же сердце будто вовсе остановилось на пару секунд. Я медленно повернула назад и без того кружившуюся голову – не стошнило бы. Прилипшие влажные волосы мешали обзору, но руки были ватные, совершенно непослушные. Кто это мог быть? Всматриваясь сквозь стекающую на глаза воду или пот – уже и не знала даже, – заметила, как кто-то лежит в траве.

Кажется, я сидела, не двигаясь, уже несколько минут. Осторожно приподнявшись, в полусогнутом положении я подкралась к сарафану, быстро натянула его и стала подползать к… к мальчику. Боже, это был мальчик, полуголый, в одних шортах. Он лежал весь в ссадинах и шрамах. По крайней мере, его спина. Я снова отползла к рюкзаку – ноги всё ещё не слушались – и схватила оттуда бутылку с водой. Вернувшись, открыла её и слегка полила голову мальчишки. Вдруг, у него случился солнечный удар? Его тощая спина немного вздымалась вверх, и снова послышался сдавленный стон. Я аккуратно потрогала его за плечо.

– Эй… – прошептала. – Эй, ты в порядке? – задала довольно глупый вопрос.

Не успела ничего сообразить, как мальчик перевернулся с остервенелым взглядом, резко сел и поднёс к моему горлу что-то острое. Похоже, что нож.

Пусть время явно было против

Вот так вот и делай людям что-то хорошее. Не зря, видимо, мне мама твердила, мол, зачем я «к каждому бомжу подхожу и мелочь им последнюю сую, лучше на себя бы потратила», а потом «даже не думай, что я ещё тебе дам на обед!» Неудивительно, что моя бабуля, божий одуванчик, с ними в итоге разругалась. С ними – с моими родителями. Они всегда только о себе и думали, только о себе и ни о ком больше. Казалось, что они пытались и во мне это качество развить – эгоизм, ни капли альтруизма. Говорили, что если бы со мной что случилось и я попала в беду, то никто бы не пришёл ко мне на помощь. Наверное, из-за того, что я делала всё им наперекор, я и подходила к бездомным, чтобы отсыпать монеток, к старушке, если ей плохо или к ребёнку, если тот потерялся. Что ж, можно было считать, что они добились своего. Ведь получается, что я всегда это делала не для кого-то другого, а для себя.

Ни капли альтруизма, только эгоизм. А он до добра не доводит, поэтому сейчас я чуть ли не валялась на земле рядом с каким-то оборванцем, который хотел порезать мне глотку. Отлично.

Мне было боязно сглотнуть, ведь по коже скользило лезвие, а взгляд незнакомца скользил по мне: сонный, неясный, будто одурманенный. Сквозь почти чёрные радужки несло унынием и тоской. Казалось, мальчик не меня хотел зарезать, а себя. Будто я – его отражение, и он всё никак не мог решиться.

– Ну, чего ждёшь? – прошипела я сквозь зубы. Слюна уже порядком скопилась во рту, поэтому мне всё же пришлось сделать глоток.

Мальчишка будто очнулся, слегка тряхнул косматой головой и убрал складной нож в карман шорт, перед этим медленно, не сводя с меня глаз, закрыв его.

– Какого чёрта ты тут делаешь вообще? Чё забыла? Потерялась? – прыснул он. – Иди, куда шла! – махнул рукой.

– Тебя не спросила! – я резко встала и посмотрела на него сверху вниз. Он сощурился, глядя на меня, а его веснушки на носу стали ярче, словно я была солнцем и опаляла его своей тенью. – Купалась, – кивнула на речку.

– Да лучше бы спросила, умнее бы выглядела. – Он тоже поднялся. – Ты чё, совсем, – покрутил пальцем у виска, – того? Нашла место для купания.

Я закатила глаза. Ну вот точно не ему меня уму разуму учить. Сам развалился в траве с утра пораньше, видимо, подрался накануне с какой-нибудь местной шпаной, и я ещё «того». Выглядел не старше меня, как раз сейчас у нас в школе все мальчишки только и делали, что дрались друг с другом из-за какой-нибудь чепухи или пытались задеть девочек язвительными словами. Вот и он не отличался умом и сообразительностью. В ответ я тоже сощурилась и окинула его взглядом: немного брезгливо, но довольно показательно. Тощий, невысокий, угловатый какой-то. На руке, у кисти, едва заметно виднелись синяки явно от пальцев, будто мальчика недавно кто-то очень крепко сжимал, удерживая…

– Ау, – помахал передо мной рукой, и я дёрнулась, – чего засмотрелась на меня? Понравился?

– Ещё что придумаешь? Может, ещё про реку расскажешь и про лошадей, чтобы меня запугать? – хмыкнув, не унималась я. Что ж, он хотел со мной пободаться? Выиграть у него не выйдет, у меня был замечательный учитель – моя мать. – Так вот, не боюсь я ваших этих сказок. Напридумаете бредни за отсутствием даже хотя бы одного телевизора на всю деревню, а потом пугаете приезжих. Развлекаетесь? Я тебе не игрушка.

Думала, он будет лепетать что-нибудь, замнётся, ну или просто ударит меня по голове каким-нибудь рядом валяющимся булыжником, но мальчик, сложив руки на груди, выгнул бровь и как громко начал мне песню петь, от которой у меня затряслись коленки, да не только от песни, от его пугающего безумного вида. Казалось, его глаза загорелись янтарём, веснушки исчезли и я стала такой маленькой, что ещё немного, и полностью исчезла бы с лица земли.

– Не плачьте, гнедые, смиритесь с судьбою. Во благо, во благо тебе, дорогой наш. Прими их в объятия, скорее возьми их… А ты кто? А ну-ка, схватить и топить!. Зря ты, девчонка, явилась, пришла. Здесь…

– Перестань, дурак! – не выдержала я и толкнула его. Тот упал на полуслове и засмеялся.

– А говорила, тебе не страшно! Видела бы себя со стороны, – заливался хохотом, а я, схватив рюкзак и кеды, прошла мимо, больше не глядя в сторону противного мальчишки.

С каждым шагом моё настроение становилось всё мрачнее, хоть и голос незнакомца постепенно исчезал, но в голове всё крутились и крутились слова песни.

Она мне снилась, поэтому там, у реки, точно было не банальное дежавю.

За её словами точно что-то скрывалось. Что-то, что таило в себе какой-то знак, а может, сонник на меня повлиял так, что теперь во многих вещах мерещились символы, во фразах – особый смысл. Я искусала губы в попытках разгадать этот ребус или шифр, но, видимо, дешифровщик из меня некудышный, и поняла, что пора переставать себя накручивать.

Зная, какое у меня хмурое лицо, когда я недовольна – а я была крайне недовольна произошедшим, – решила не тревожить лишний раз бабушку, поэтому, нацепив наконец кеды и достав яблоко, пошла по окрестностям, чтобы освежить память и немного отвлечься.

Картина за год сильно изменилась: некоторые домишки, ещё довольно устойчиво возвышающиеся надо мной ранее, теперь же выглядели убого и запущено, хозяева явно покинули их, и сады поросли высокой травой и сорняками. Покосившиеся стены и крыши будто не год, а несколько лет постепенно уставше опускались под своей тяжестью. Выбитые окна глядели на меня пустыми глазницами, и казалось, что если я задержу взгляд чуть дольше секунды, то они загипнотизируют и заставят зайти внутрь. А пустота, которая раньше была наполнена голосами и смехом, сейчас же пугала своею тишиной. Чувствовалась некая бездонность, словно если зайти, то всё – пропадёшь навсегда, исчезнешь.

Исчезать мне не хотелось, по крайней мере, сейчас, поэтому я обходила попадавшиеся мне домишки стороной, пытаясь не нарушать их покой даже жеванием яблока.

Передо мной показался большой пологий мохнатый холм, с одной стороны заросший высоким борщевиком. Слышала, что это растение может достигать размера до пяти метров в высоту, практически три меня. Ужас. Я забралась на самую верхушку холма, сбросила рюкзак и, оглядывая местность, наконец стала уминать яблоко, перед этим до блеска потерев его кожурку о сарафан. Отовсюду доносился стрёкот насекомых, от леса – песни кукушки, а откуда-то издалека, где расстилались ровные сочные поля, – мычание коров. Где-то даже мекала коза, но её мне не удалось разглядеть. Мне так понравился вид на борщевик, что захотелось его попробовать нарисовать.

Рисовала я довольно криво, мать не захотела отправлять меня в художку, говоря, что это в жизни явно не пригодится, зато вон музыкалка – да. Хотя, если честно, я так и не поняла, чем она лучше? Но и там я долго не продержалась: отцу надоело меня возить то в школу, то на музыку, а самой мне кататься через весь город было страшно. Так и осталась неучем: ни на пианино толком не научилась играть, ни тем более рисовать. Но, по крайней мере, мне нравилось это делать, а в столь живописных местах желание подогревалось ещё сильнее, чем моя голова на солнцепёке. Попив воды, я немного прыснула её на лицо и растрепавшиеся волосы, достала листы и карандаши. Присев на траву, принялась выводить узоры, которые постепенно вырисовывались в растения, в насекомых, в бескрайние поля, деревья, которые шелестели листьями на ветру.

Мне хотелось передать всю красоту местности, летнюю атмосферу и теплоту. Чтобы смотрящий ощутил то же самое, что и ощущала я. Иногда некоторые картины или фотографии умудряются передавать даже больше, чем изначально планировалось. Можно в них найти скрытый смысл или какой-то нюанс, который не был замечен ранее. Интересно, что увидят в моих рисунках? Ведь даже почерк художника влияет на изображение, на его настроение. Ну, до художника мне, конечно, ещё далеко, подумала я, но не обязательно быть инженером, чтобы преподавать физику.

Я задумалась, кем бы хотела стать, когда вырасту, и на ум ничего толком не приходило, кроме как гуманитарные науки, потому как с математикой дружба у нас не сложилась изначально, а вот воображение у меня всегда работало на ура. К тому же перспектива оставить после себя какой-то след в истории выглядела очень соблазнительной. Конечно, будучи учёным, можно разработать какой-нибудь проект или научное открытие, но хотелось запечатлеть что-то, что вызывает именно эмоции. Что-то, на что люди будут смотреть и чувствовать.

Пока я размышляла о жизни и рисовала, то не заметила, как солнце преодолело полнеба, оказавшись на южной стороне, а количество моих чистых листов стало приближаться к нулю.

Дело шло к обеду, а я, спустившись с холма, пошла дальше, довольная своими художествами и доедая остальные прихваченные с сада яблоки.

В парочке домов я всё же заприметила жизнь. В одном, прямо в саду, какой-то забулдыга умывался из ржавой бочки явно застойной водой, потому что воняло оттуда именно затхлостью, но, возможно, вонял именно сам мужик. У другого дома старушка поглаживала корову, приговаривая тихие, спокойные слова, словно убаюкивала ребёнка, который уже давно вырос и совсем позабыл о ней: немощной, с трясущимися руками и будто бы слепыми глазами, застланными белой плёнкой. Корова пошла своим путём, видимо, на пастбище – да уж, припозднилась Бурёнка! – а старушка внимательно смотрела на меня, смущённую, и всё же казалось, что она видит меня, причём насквозь. Я отмела мысль о том, что неприлично не здороваться с соседями, и ускорила шаг, догоняя корову. Мы прошли с ней в полной тишине до развилки, она свернула налево, я направо – в сторону бабушкиного дома.

Небо затянулось облаками: мягкими, словно закрученными, как шерсть у барашка. Они медленно ползли, укрывая меня от солнечных лучей. Я не смогла устоять перед полевыми цветами и решила собрать букетик для бабушки, чтобы немного её порадовать. И пусть у нас в саду росли розы и пионы, но бабуля всегда говорила, что нет ничего лучше обычных голубых васильков и жёлтой горчицы. Наверное, собирала я их часа два, настолько красивыми были цветы и душистыми, что даже решила полежать в траве, впитывая аромат, словно губка.

Я подошла с охапкой к калитке, с трудом отворила дверцу и, кинув на крыльцо собранное, решила забежать в маленький, пристроенный к дому деревянный сарай перед тем, как зайти в избу. Там у бабули в клетках всегда жили кролики. Маленькие и большие, вечно дергающиеся в руках и пытающиеся ускользнуть на свободу. Я нарвала для них на грядке морковной ботвы. Сейчас же половина из кроликов спала, а другая половина настороженно смотрела на меня своими глазами-бусинками. Я пыталась запомнить, как выглядят зверята – до мельчайших подробностей, – чтобы дома их порисовать, так как тут было темно и ни черта не видно, да и сумерки уже наступали. Долго же гуляла. Покормила кролей ботвой, погладила и почухала их по шёрстке и пошла в дом, закрыв сарай на заедающий засов.

Тишина дома нагоняла сон. Часы подгоняли день к вечеру. А я нагнала за день аппетит, поэтому быстро побежала на кухню, поставив в ведро с колодезной водой букет цветов. Ничего особо съестного сразу найти и не смогла. Бабули не было слышно, и я обнаружила её мирно посапывающей в своей комнате, да и вообще она стала раньше ложиться, наверное, уставала за день. Я была той самой внучкой, от которой помощи не дождёшься. Не потому что я не хотела, просто толком не умела.

У меня была подруга, Настя, и она всегда удивлялась, почему я ничего не делала по дому. А мне просто не разрешали, говоря, что делаю я всё неправильно и за мной нужно будет всё заново мыть и убирать. Вот и тут мне становилось не по себе даже от банального подметания пола: веник трепался, сбрасывая свою щетину, а пыль летала по всей комнате, отчего потом её можно было найти в еде, в волосах и вообще везде, куда глаз упадёт.

Прости, бабушка, что я такая растяпа.

На полу, у остывшей печки, в мисочке лежали остатки яичницы, предназначавшейся утром для меня и отданная, видимо, той самой кошке. Значит, блохастая точно пригрелась тут. Ну ладно, нам ещё наверняка предстояло с ней поближе познакомиться, но я увидела накрытый полотенцем свежеиспеченный хлеб и, забыв про кошку, отломала ломоть с мякотью и побрела по лестнице к себе наверх.

Когда я валялась на кровати, пытаясь по памяти воспроизвести кроликов на бумаге, свечка, зажженная и стоящая на подоконнике, внезапно потухла. Скорее всего, из-за дуновения ветерка в щели. Тут же я услышала шипение из-за угла и, подпрыгнув на месте, поскорее полезла в валяющийся на полу рюкзак за фонариком. Ко мне приближались чьи-то семенящие шоркающие шаги, а в голове сразу появилась картинка не кошки, а домового, про которого рассказывала бабуля ещё в прошлом году. Стук напоминал звук каблуков хромого человека, маленького карлика, а чужое неравномерное дыхание стало вдруг тихим шёпотом, будто мне пытались что-то сказать, но громче не получалось. Что-то грозное, что-то, что должно было меня согнать с места, а может, вовсе выгнать из комнаты, дома. Наверное, не для кошки предназначалась та миска: так задабривали духа – покровителя очага. И чего он разозлился, ведь не целую же буханку хлеба хотел себе загрести?

Стоило мне дрожащими руками выудить фонарик и, включив, направить в сторону шума, как на меня тут же накинулось это нечто. Казалось, мой крик мог разбудить всю деревню и соседний посёлок, но даже бабушка на помощь, похоже, не спешила. Чужие когти впивались в голову, в руки, царапая их, шёпот сменился на шипение, затем разразившееся громким «мяу», и я поняла, что это та самая скотинка блохастая набросилась на меня и не хотела отпускать. Я с трудом отцепила её и отбросила в сторону, прямо в стену, отчего раздался глухой удар – и тишина. Только собственное судорожное сопение нарушало её, частое-частое, обрывистое, да в горле пересохло от страха. Я быстрее подняла упавший и закатившийся под кровать фонарь и осветила место, куда улетела кошка, но никого там не обнаружила. Волна страха сменилась волной разочарования, а затем – гнева. Вот какая, а! Сейчас ведь снова на меня нападёт!

Только я подумала об этом, как в уголке, у входа, сверкнули два маленьких блюдца. В окно, сквозь облака, уже заглянула скромная луна и отразилась в кошачьих глазах. Я выключила фонарь.

– Кы-ы-ыс-кыс-кыс, засранка, – прошептала я. Зрение стало привыкать к темноте, и очертания пушистого комка стало двигаться, пятясь назад, к выходу. – Пошла вон отсюда!

Та шмыгнула на лестницу, и я, спрыгнув с постели, ринулась к двери да захлопнула её, чтобы кошке неповадно было ко мне возвращаться. Уму непостижимо, вот с кем я точно не думала бороться, так с кошками.

Вообще, обычно я любила их, а они ластились ко мне и мурлыкали, а вот собак… всегда побаивалась. Они огромные, с большими пастями, казались совершенно непредсказуемыми тварями. Даже мелкие шавки не вызывали у меня умиления: постоянно тряслись и вместо лая издавали жалкое тявканье. Хотя мне говорили, что собаке нельзя показывать страх, тогда она тебя не тронет, но что делать, если при одном виде издалека у меня начиналась паника? Даже не знала, когда это началось, может, именно тогда, когда я стала бегать к бабушке. Поговаривали, что жила тут какая-то женщина, у которой раньше было много собак: размером с медведя или с оленя, и все дикие, необузданные, только хозяйку свою слушались. И вот однажды она их распустила, и теперь они, мол, бродят по местности, периодически даже заглядывая в соседние деревни и посёлок. Враки это или нет, проверять не хотелось, но мандраж во всём теле чувствовался каждый раз, когда я проходила по тропинке через лес в сторону бабушкиного дома и обратно – в лагерь.

Почему-то сейчас мне особенно страшно об этом было вспоминать, а мысли о том, что ещё недавно я хотела снова туда сбегать, стали меня знобить изнутри, но уж очень я соскучилась по нашим вожатым и по директору. Они всегда очень по-доброму относились ко мне, да в принципе – к любым детям. Наверное, каждый ребёнок находил в них что-то, чего не хватало им в собственной семье, а друг другу мы являлись словно братьями и сёстрами. Очень дружные ребята попадались. Интересно, сейчас там такие же отдыхали?

Может, это всё сумасшедшая кошка была виновата в том, что мне стало не по себе от собственных же планов на ближайшие дни, но воспоминания постепенно успокаивали и окутывали душевной теплотой.

Перед тем, как лечь спать, я решила ещё раз взглянуть на свои рисунки. Когда направила на них фонарь, то чуть снова не выронила его из руки: вместо милых кроликов были изображены их изуродованные трупы с глубокими дырами вместо глаз, проеденные червями, а там, где я рисовала борщевик и бескрайние поля, картинка показывала, будто всё поросло непроходимой травой с густыми ветвистыми кустами, а среди них гулял табун лошадей, у которых по щекам текли чёрные слёзы.