Группа. Как один психотерапевт и пять незнакомых людей спасли мне жизнь

Я была для него секретным гарниром, пока настоящая подруга, тоненькая, как ива, «хи-омега» (член студенческого «сестринства» с тем же названием) с прямыми светлыми волосами, навещала родителей в Сан-Антонио.

В тот уикенд, когда братство моего любимого колумбийца устраивало весенний праздник в Галвестоне, штат Техас, я пробегала мимо его дома. Как сталкерша, тайком смотрела, как они с «хи-омегой» загружают в «форд-бронко» ящики с пивом. Он похлопал ее по заднице; она откинула с лица волосы.

Безутешная, я сбежала в общежитие и сожрала в крохотной комнатке все калории, какие только нашлись: шоколадных мишек, брецели, попкорн, поп-тартс и остатки хэллоуинских конфет, которые соседка хранила в своем шкафу. Потом пошла по коридорам, роясь в поисках еды в общих мусорных корзинах. Вытащила выброшенную кем-то пиццу с пепперони и на тридцать секунд сунула ее в микроволновку. Дожидаясь, пока расплавится сыр, слопала порцию зачерствелого овсяного печенья с изюмом, которое так и лежало в почтовой коробке, присланной чьей-то заботливой мамой из Бомонта.

Я объедалась и вызывала рвоту с седьмого класса; для этого мне не нужно было даже совать палец в рот. Лишь нагнуться над унитазом. Закончив очищение, я пустила воду в ду?ше, чтобы успеть вымыться, до того как соседка вернется с занятий. Казалось, желудок лопнул снизу доверху. Пар клубами висел в крохотной ванной, я обнимала стену, выжидая, не вырвет ли меня еще раз. Перед глазами роились черные мушки. Я опустилась на пол: половина тела под душем, половина снаружи.

Перед тем как все окончательно почернело, я еще подумала: «Вот и оно, вот так я умру, обожравшись до потери сознания и страдая по парню».

* * *

Я набрала номер Рори. К счастью, меня поприветствовал автоответчик, а потом раздался гудок. Моя очередь. Голосом едва слышным, чуть громче шепота, я доложилась про всю капусту и пять яблок после ужина. Нажав отбой, отшвырнула телефон. Он загрохотал по паркету.

– Будь все проклято! – завопила я на всю квартиру, колотя кулаками подушки. И в эту минуту думала: «А зачем я вообще это делаю? Это слишком больно!» А потом: «Почему я не попала к доктору Розену раньше?»

Следующим вечером я снова позвонила Рори, и это далось мне чуточку легче. Руки по-прежнему тряслись, и я опять швырнула телефон на пол, когда закончила рассказывать автоответчику, что сегодня ела. Руки ныли фантомной болью, словно я боролась на самом деле, буквально пытаясь удержать драгоценную тайну. В третий вечер, когда раздался гудок автоответчика, я едва не ляпнула: «То же, что и вчера». Но заставила себя перечислить каждое яблоко и капустный лист.

Четвертый вечер был худшим. Семь яблок. Достаточно для призового яблочного пирога на ярмарке штата. Хотелось скрыть реальность, но я пока была на середине спасательного каната. Если расскажу ей, смогу быстро вскарабкаться по нему на маячащую впереди платформу? В любом случае, висеть на нем не хотелось.

«Ничего не получится, если ты не будешь делать то, что трудно», – сказала я себе. Глубокий вдох.

– Семь гребаных яблок.

6

Доктор Розен был заклинателем змей. Он мог задать конкретный вопрос – и тайны из прошлого выползали наружу. Он уговорил Рори рассказать подробности горестного бегства ее отца из Польши, посоветовав говорить с отцовским старосветским акцентом. С его подачи Полковник Сандерс описал сомнительную терапию, которую проходил у нелицензированного врача, лечившего его от ПТСР после службы во Вьетнаме. Доктор Розен мог заставить Карлоса разговаривать о сводном брате, который издевался над ним после воскресной школы, а Патрис – пускать слезу по ее родному брату, который повесился в семейном фруктовом саду. Доктор Розен чуял, где скрыты наши стыд и скорбь, и знал, как их извлечь. Он подводил меня к разговору о Гавайях и булимии почти каждый сеанс.

По вторникам утром я проезжала на метро 11 остановок от своего дома до станции «Вашингтон» на красной линии, где примерно в семь десять поднималась из подземки на улицу. На двадцать минут раньше, чем надо. С того дня, когда было принято решение вступить в группу, я перестала спать. Я могла уснуть около десяти вечера, но потом рывком просыпалась в два или три часа ночи, после чего заснуть не удавалось. Так что мне было легко приезжать заранее. Но я не хотела тащить встревоженное, яростно бьющееся сердце в приемную и сидеть там в окружении книг о всяких-разных зависимостях, дожидаясь, пока откроется дверь. Я обходила пешком квартал – мимо магазина Old Navy, вниз до офисного здания «Карсон Пири Скотт», а потом на восток, в сторону ветки метро на Уобаш-авеню. Иногда делала два круга, уверяя себя: «Ты просто женщина, идущая на терапию; ты будешь девяносто минут сидеть и разговаривать. Проще пареной репы».

Иногда сеансы были примерно настолько же эмоционально наполненными, как демонстрация соковыжималки в торговом центре. Как-то мы потратили весь сеанс на обсуждение анкет для страховки, на которых Карлос хотел заставить доктора Розена поставить свою подпись. В другой раз, когда Патрис явилась в гольфах разного цвета (один темно-синий, другой цвета черного дерева), мы пятнадцать минут спорили, прогресс ли это для скрупулезной привереды Патрис – перепутать гольфы, или она скатывается в неряшливость. Не было никакого четкого вывода, никакого постановления.

Были раскрытия. Была обратная связь. Было «смотреть, видеть и быть видимым». Не было ответов.

А мне были нужны ответы.

Опорные моменты возникали внезапно. Вот только что тихоня Марти, тот мужчина, который начал ходить в группу в один день со мной, плакал, описывая неблагополучную заначку memento mori – а именно таблетки цианида, которые он держал в тумбочке на случай, если возникнет желание со всем покончить, – а потом группа внезапно переключилась на обсуждение моей истории с острицами, приключившейся у меня в третьем классе. Острицы – часто встречающийся детский паразит – гарантируют мучительные ночи и зуд. Я рассказала, как в пять лет, одна в своей комнате в доме номер 6644 по Теккерей-авеню, по ночам часами скребла попу, точно шелудивая псина, после того как родители давным-давно выключили вечернюю телепрограмму и легли спать.

– Родители знали, что у тебя острицы? – спросила Рори.

– Стоп! – сказала я, вскинув руки. – Мы же говорили о цианиде Марти.

Каким образом группа переключилась на мою пятилетнюю попу?!

– Группа способна раскрывать вещи, от которых вам, возможно, надо освободиться, – сказал доктор Розен.

Он любил подробности, так что я поглубже вздохнула и рассказала, как родители дали мне тюбик деситина от глистов, но зуд не прошел. К утру вонючая белая паста забилась мне под ногти и размазалась по постельному белью, ночной рубашке, попе и влагалищу, где никаких глистов не было, но за долгие ночные часы расчесывания она проникла и туда. Истерзанное влагалище, мазь, которая воняла навозом, и зудящая попа – это была мука мученическая. Но хуже физического дискомфорта было ужасающее знание, что в моей попе живые черви.

– Деситин – отличное средство от опрелостей, а острицы – это паразиты. Вам надо было пользоваться мебендазолом, – сказал доктор Розен самым докторским тоном, с самым что ни на есть гарвардским видом нахмурив брови. Я мечтала переключиться на чьи-нибудь чужие проблемы, но группа поймала меня в силки вопросов. Типа почему я не сказала родителям, что от деситина никакого толку.

– Я думала, это моя вина, что лекарство не помогает.

Я не должна была чесаться – мне говорили, что нельзя, но я все равно чесалась.

Всю ночь. К тому же какому ребенку захочется вести беседы о червях в попе? Стыд – слово, которого я не знала в пять лет, – запечатывал мои уста.

– Вы уже в пятилетнем возрасте решили справляться со всем в одиночку, – из уст доктора Розена это звучало как большое откровение, но мне таковым не казалось.

Когда у меня были острицы, я стеснялась – говоря по-розеновски, стыдилась – быть грязнулей с червяками в попе, с червяками, которые не выползали из поп моего брата или сестры. Они были доказательством, что мое тело ущербно и отвратительно. Доктор Розен принуждал меня рассказывать, каково это – быть маленькой девочкой, в одиночку ведущей битву с анальными паразитами.

Я содрогнулась и зажмурилась. Даже с расстояния в два десятка лет я чувствовала запах деситина и ощущала адский зуд между ягодицами. Я никогда не обсуждала остриц даже с одним человеком, что уж говорить о шестерых!

Не открывая глаз, я без дальнейшего понукания сказала им:

– Мне было стыдно.

– Стыд – это прикрытие. Что под ним? – уточнил доктор Розен.

Я опустила голову в ладони и принялась мысленно обыскивать тело в поисках ответа. Я приподнимала уголки покрова стыда, чтобы увидеть, что там затаилось под ним. Я видела свое лицо, лицо пятилетней девочки в детской далеко за полночь, искаженное ужасом, пока я чесалась и чесалась. Ужас от того, что я не знала, как попросить о помощи. Оттого что в итоге пришлось идти к педиатру, высокой женщине средних лет с толстыми пальцами и гулким голосом, и рассказывать о своей попе. Оттого что во время чтения в детском саду, когда мы рассаживались на полу, мне приходилось втискивать подошву кроссовки в щель между ягодицами, чтобы облегчить зуд, и сделать это так, чтобы никто не заметил. Оттого что я была грязной и жила в теле, наполненном пищей, которую не могла перестать поглощать, и с червями, от которых чесалась попа. А больше всего было ужаса оттого, что мое тело – грязная проблема, которой не было ни у кого.

– Ужас, – ответила я.

Доктор Розен одобрительно кивнул.

– Вы подбираетесь ближе.

– К чему?

– К себе и своим чувствам, – он обвел руками комнату. – И разумеется, к нам.

– И как эта прогулка по аллее памяти мне поможет?

– Посмотрите на Патрис и спросите ее, может ли она отождествиться с вами.

Патрис вздрогнула и замотала головой: мол, не смотрите на меня. Спустя один удар сердца она пустилась в рассказ о том, как ей неудачно поставили медицинскую клизму. Потом Рори упомянула о своем отвращении к анальному сексу, а Марти дополнил все это историей о непроходимом запоре, которым страдал в детстве. К концу сеанса каждый поделился «попной» историей.

Через пару дней после этого я позвонила родителям. Мы с папой обсудили залипающие тормоза в машине, перспективы «эгги» в чемпионате Хлопкового кубка и холодную не по сезону погоду в Чикаго. Потом я «дала Розена»: ни с того ни с сего спросила его о моей детской истории с острицами. Что он об этом помнит? (немногое) Сколько раз они у меня были? (несколько) А у брата и сестры они были? (нет) На заднем плане я услышала голос матери: «Почему Кристи спрашивает об острицах?» – и покрепче сжала телефонную трубку. Признание в том, что я вступила в группу терапии, копилось во рту, но растаяло, когда я представила ее ужас при осознании, что я обсуждала «попных червяков» с целой группой людей. К тому же, если бы я рассказала о докторе Розене и группе, пришлось бы признать, что я не сумела ни заставить себя быть счастливой силой воли, ни не рассказывать людям о своих делах.

– Почему ты спрашиваешь? – спросил папа.

– Просто любопытно.

* * *

Однажды утром во вторник никто не сказал ни слова за весь 90-минутный сеанс. Все мы буквально сидели и молчали, слушали рокот метро внизу, визг автомобильных тормозов, грохот захлопнутой кем-то в коридоре двери. Мы не ловили взгляды друг друга и не хихикали. В первую половину сеанса я общипывала катышки со свитера, качала ногой и теребила кутикулу. Каждые тридцать секунд смотрела на часы. Тишина вызывала у меня чувство обнаженности, беспокойства и непродуктивности. Я могла бы сейчас читать домашнее задание по конституционному праву. Постепенно я утихомирилась и стала смотреть на озеро Мичиган в окне. Безмолвное пространство между нами казалось по ощущениям таким же просторным, как океан или космос. Свет, струившийся в комнату, представлялся божественным; близость между нами – священной. Ровно в девять доктор Розен сложил перед грудью ладони и произнес свое обычное:

– На этом сегодня остановимся.

Идя по коридору вместе со своими одногруппниками, я несла в теле тихое спокойствие, хотя, когда мы вышли на улицу, не утерпела и подергала Карлоса за руку: