Четыре ветра

Роуз положила белье.

– Никто к этому не готов.

Элса не могла отдышаться. Новая волна боли скрутила ее.

– Посмотри на меня, – велела Роуз и обхватила лицо Элсы, хотя для этого ей пришлось встать на цыпочки. – Это нормально.

Взяв Элсу за руку, Роуз отвела невестку в спальню, где сняла с кровати одеяла и простыни и бросила их на пол. После чего раздела Элсу, которой даже не было стыдно, что свекровь видит ее такую, с огромным животом и опухшими ногами, до того сильна была боль.

Какая зубастая эта боль. Вгрызается в нее, потом выплевывает, дает отдышаться и снова кусает.

– Кричи, не стесняйся, – сказала Роуз, укладывая Элсу на кровать.

Элса потеряла представление о времени, обо всем, кроме боли. Она кричала, когда не могла удержаться, а в перерывах между криками дышала тяжело, как собака.

Роуз управляла Элсой, словно куклой. Она широко раздвинула ей ноги:

– Вижу головку, Элса. Тужься.

Элса тужилась, снова и снова, и кричала, кричала, кричала…

– У меня… сейчас сердце остановится, – прохрипела она. Нужно было сказать им, что она больна, что ей нельзя рожать, что она может умереть. – Если оно остановится…

– Не накликай беду, Элса. Тужься.

Элса напряглась из последних сил и с огромным облегчением, измученная, откинулась на подушки. Комнату огласил крик младенца.

– Красивая малышка с хорошими легкими, – сказала Роуз.

Она обрезала и перевязала пуповину, завернула девочку в одно из одеялец, которые они связали за долгую зиму, и протянула сверток Элсе. Та взяла дочку на руки и с благоговением посмотрела на красное личико. Любовь наполнила Элсу до самых краев и пролилась слезами. Она никогда не чувствовала ничего подобного этому пьянящему сочетанию радости и страха.

– Привет, малышка.

Младенец замер и, моргая, уставился на нее.

Роуз открыла бархатный мешочек, который носила на шее как украшение. Внутри лежал один цент. Роуз поцеловала монетку и показала ее Элсе. На реверсе были изображены два колоска.

– Тони нашел его на улице рядом с домом моих родителей в тот день, когда мы отплывали в Америку. Можешь себе представить такую удачу? Пшеница открыла нашу судьбу. «Это знак», – сказали мы друг другу, и так оно и было. Теперь эта монетка будет присматривать за другим поколением. За моей красавицей-внучкой.

– Я хочу назвать ее Лоредой, – сказала Элса. – В честь дедушки, который родился в Лоредо.

Роуз попробовала произнести незнакомое имя.

– Ло-ре-да. Красиво. По-моему, очень по-американски, – решила она и вложила монетку в ладонь Элсы. – Поверь мне, Элса, эта маленькая девочка полюбит тебя так, как никто никогда не любил… и сведет тебя с ума, и всю душу тебе вымотает. Иногда все одновременно.

В темных, блестящих от слез глазах Роуз Элса видела отражение собственных эмоций и глубокое понимание этой связи – материнства, – которая многие тысячелетия объединяла женщин. А еще она видела в этих глазах больше нежности, чем когда-либо в глазах своей матери.

– Добро пожаловать в семью, – сказала Роуз дрожащим голосом, и Элса поняла, что она обращается не только к Лореде, но и к ней.

1934

Я вижу, что треть нации живет в плохих домах, плохо одета и плохо питается… Показатель нашего прогресса – не умножение богатства тех, кто уже владеет многим, а наша способность обеспечить необходимым тех, кто владеет слишком малым.

    Франклин Д. Рузвельт

Глава шестая

Было так жарко, что птицы то и дело с шумом падали с неба на слежавшуюся, закаменевшую грязь. Курицы сидели на земле пыльными кочками, свесив головы, и две последние коровы жались друг к дружке: от жары у них не хватало сил двигаться. Вялый ветерок порой залетал на ферму, шевелил пустую бельевую веревку.

Колючая проволока по-прежнему тянулась по обе стороны подъездной дороги, которая вела к дому, но часть столбов повалилась. Едва живые тополя походили на скелеты. Ветер и засуха будто заново вылепили пейзаж вокруг фермы: сплошь сухостой и тучи голодных москитов.

Годы засухи и экономическая разруха Великой депрессии поставили Великие равнины на колени.

Жители Техасского выступа жестоко пострадали от засушливых лет, но биржевой крах 1929 года разорил всю страну, двенадцать миллионов человек остались без работы, и крупные газеты даже не упоминали о засухе. Правительство никакой помощи не выделило, да фермеры в любом случае ее не ждали. Слишком они были гордыми, чтобы жить на пособие. Они хотели лишь одного: чтобы дождь наконец смягчил почву, чтобы семена проросли и пшеница и кукуруза снова подняли к небу свои золотые руки.

Начиная с 1931 года дожди шли все реже, а в последние три года и вовсе почти прекратились. В этом, 1934-м, выпало менее ста тридцати миллиметров осадков. Не хватит даже на кувшин холодного чая, не говоря уже о том, чтобы напоить тысячи акров пшеницы.

В один рекордно жаркий день на исходе августа Элса сидела на козлах фургона, руки, сжимавшие вожжи, взмокли и чесались в замшевых перчатках. Денег на бензин больше не было, поэтому грузовик обратился в реликвию, запертую в амбаре, как трактор и плуг.

Она пониже надвинула на обожженный солнцем лоб соломенную шляпу, некогда белую, а теперь бурую от грязи, вокруг шеи был обмотан голубой платок. Она щурилась от пыли и то и дело сплевывала, выезжая на Главную улицу. Мило медленно цокал копытами по растрескавшейся от зноя земле. На телефонных проводах нахохлились птицы.

До Тополиного она добралась к трем пополудни. В городке стояла тишина, все попрятались от жары. Никто не ходил по магазинам, женщины не собирались группками у витрин. Эти дни канули в прошлое, как и зеленые лужайки.

Шляпная лавка была заколочена, как и аптека, и киоск с газировкой, и закусочная. Кинотеатр «Риальто» держался на волоске, остался только один утренний сеанс в неделю, но мало кто мог позволить себе купить билет. Одетые в лохмотья люди стояли в очереди за едой у пресвитерианской церкви, сжимая в руках металлические ложки и миски. Веснушчатые, обгоревшие на солнце дети выглядели такими же прибитыми, как их родители, и даже не шумели.

Одинокое дерево на Главной улице – дельтовидный тополь, в честь которого назвали городок, – умирал. Каждый раз, когда Элса приезжала в город, он выглядел все хуже.

Фургон катил, дребезжа по мостовой, мимо заколоченного здания окружного комитета по соцобеспечению (нуждающихся много, а денег нет), мимо тюрьмы, как никогда переполненной: здесь сидели бездомные, бродяги, без документов приехавшие по железной дороге. Кабинет врача все еще работал, но булочной пришлось закрыться. Большинство деревянных домов были одноэтажными. В тучные годы их регулярно красили. Теперь дома стояли серые.

– Но-о, Мило. – Элса натянула вожжи.

Лошадь и дребезжащий фургон остановились. Мерин потряс головой и устало фыркнул. Он тоже терпеть не мог жару.

Элса взглянула на салун «Сило». Два окна приземистого квадратного здания, которое было в два раза длиннее, чем дома по соседству, выходили на Главную улицу. Одно из них разбили в прошлом году в пьяной драке, стекло так и не вставили. Салун построили в восьмидесятые годы прошлого века для ковбоев, которые работали на огромном ранчо, занимавшем три миллиона акров и расположенном у границы Техаса и Нью-Мехико. Ранчо давно уже исчезло, да и ковбоев почти не осталось, но салун уцелел.

После отмены сухого закона заведения, подобные «Сило», снова открылись, но во время Великой депрессии все меньше оставалось мужчин, готовых потратить на пиво несколько центов.

Элса привязала мерина к коновязи и разгладила юбку своего слегка влажного хлопчатобумажного платья. Она сама сшила его из старых мешков из-под муки. Все теперь шили одежду из мешков. Производители мешков даже начали печатать на них симпатичные узоры. Подумаешь, цветочный узор, но все, что позволяло женщине ощутить себя красивой в эти тяжелые времена, дорогого стоило. Элса убедилась, что платье, топорщившееся на исхудавших бедрах и груди, застегнуто до самого горла. Грустно, что она, тридцативосьмилетняя взрослая женщина с двумя детьми, все еще боится заходить в подобные места. Хотя Элса уже много лет не видела родителей, но их неодобрение до сих пор звучало мощным, отчетливым голосом, продолжая определять представление Элсы о себе.

Элса собралась с духом и открыла дверь. Длинный и узкий салун был таким же неухоженным, как и сам городок. В прокуренном помещении разило прокисшим пивом и застарелым потом. Мужчины, пятьдесят лет сидевшие с пивом за стойкой красного дерева, натерли ее до блеска. Вдоль стойки стояли облезлые, исцарапанные барные табуреты, сейчас, в разгар знойного дня, в основном свободные.

На одном, осев всем телом и уронив голову, сидел Раф. Локти его лежали на стойке, перед ним стояла пустая рюмка. Черные волосы закрывали лицо. На нем был выцветший, заштопанный комбинезон и рубашка из мешковины. Между двумя грязными пальцами тлела коричневая самокрутка.

Откуда-то из глубины салуна раздался старческий голос:

– Берегись, Раф. Шериф в городе.

У старика заплетался язык, рта почти не было видно за седой бородой.