Четыре ветра

Папа рассмеялся.

– А может, у Мило вырастут крылья и он улетит?

– А нельзя уехать без них? Куча народу уезжает. Ты всегда говоришь: «Это Америка, здесь все возможно». Мы можем поехать в Калифорнию. Или ты можешь устроиться на железную дорогу в Орегоне.

Лореда услышала шаги. Мгновения спустя появилась мама в своем жалком старом платье и грубых башмаках. Тонкие бесцветные волосы растрепались.

– Раф, – с облегчением сказала мама, словно вообразила, что он мог сбежать. Просто позор, до чего пристально мама следит за папой. За ними всеми. Полицейский, а не мать, и всюду, где она появляется, веселью конец. – Я проснулась, а тебя нет. Я подумала…

– Я здесь, – ответил папа.

Мама улыбнулась жалкой, как и все ее существо, улыбкой.

– Идите в дом. Ночь на дворе.

– Сейчас, Элс, – сказал папа.

Лореде очень не понравилось, каким безнадежным голосом ответил ее отец, в присутствии мамы весь его запал исчезал. Своими грустными, страдальческими взглядами мама из всех высасывала жизнь.

– Это все ты виновата.

– В чем я теперь виновата, Лореда? – спросила мама. – В засухе? В Великой депрессии?

Папа похлопал Лореду по руке, покачал головой, как бы говоря: «Не надо».

Мама подождала, не скажет ли Лореда чего-нибудь еще, повернулась и пошла к дому. Отец побрел за ней.

– Мы можем уехать, – сказала Лореда отцу вслед. – Все возможно.

На следующее утро Элса проснулась засветло. Рафа в постели не было. Значит, опять спал в амбаре. В последнее время он предпочитал спать там, а не с ней. Вздохнув, она оделась и вышла из комнаты.

В темной кухне Роуз стояла у раковины, погрузив руки в воду, которую натаскала из колодца. Большая потрескавшаяся миска для замешивания теста сохла на полотенцах рядом с ней. Полотенца Элса расшивала по ночам, при свете свечей, любимыми цветами Рафа. Она думала, что если их дом будет идеальным, то и брак будет счастливым. Белоснежные простыни с запахом лаванды, наволочки с мережками, вязаные шарфы. Она проводила часы за рукоделием, вкладывала в работу душу, с помощью ниток пытаясь выразить то, чего не могла сказать словами.

Кофейник пофыркивал на дровяной печи, наполняя кухню успокаивающим ароматом. На столе – противень с панелле, квадратными лепешками из нутовой муки, на чугунной сковороде разогревалось оливковое масло. В кастрюле булькала овсяная каша.

– Доброе утро, – сказала Элса.

Она достала из ящика лопатку и опустила две лепешки в горячее масло. Они съедят их на обед, как сэндвичи, приправив драгоценными консервированными лимонами.

– У тебя усталый вид, – сказала Роуз не без сочувствия.

– Раф плохо спит.

– Спал бы лучше, если бы прекратил пить по ночам в амбаре.

Элса налила себе чашку кофе и прислонилась к стене, оклеенной обоями в розах. Она заметила, что в углу линолеум отошел. Выпив кофе, принялась переворачивать подрумянившиеся панелле.

Роуз мягко отодвинула ее и забрала из рук лопатку.

Тогда Элса занялась маслобойкой. Ее части нужно было помыть, обдать кипятком, а потом аккуратно собрать и отложить для следующего использования. Прекрасная работа, если хочешь занять мозг.

Из укрытия выползла сороконожка и плюхнулась на столешницу. Резким движением Элса смахнула насекомое на пол. Они уже привыкли делить дом с сороконожками, и пауками, и прочими тварями. Все обитатели Великих равнин искали хоть какого-то укрытия.

Женщины работали молча, но дружно, пока не встало солнце и не проснулись дети.

– Я их покормлю, – сказала Роуз. – Можешь отнести Рафу кофе?

Элса была благодарна свекрови. Она улыбнулась, сказала ей спасибо, налила в чашку кофе и вышла.

Солнце ярко-желтым пятном висело в безоблачном васильково-синем небе. Элса, не обращая внимания на последние разрушения – сломанный забор, поврежденную ветряную мельницу, растущие кучи пыли, – сосредоточилась на хорошем. Если она поторопится, то сможет сегодня постирать и отбелить белье. Вид чистых простыней на веревке всегда поднимал ей настроение. Возможно, просто потому, что это означало: она немного улучшила жизнь семьи, пусть никто этого не заметил.

Тони ремонтировал лопасть мельницы. Стук молотка разносился по бесконечной бурой равнине.

Раф оказался там, где Элса меньше всего ожидала его увидеть, – на семейном кладбище, клочке коричневой земли, огороженном покосившимся частоколом. Когда-то здесь был красивый садик: розовые вьюнки обвивали белый забор, буйволовая трава покрывала землю голубовато-зеленым ковром. Раньше Элса проводила тут целый час каждое воскресенье, в дождь, жару или снег, но в последнее время заглядывала не так часто. Как всегда, надгробия напомнили ей об умершем сыне, о мечтах во время беременности и о боли, которая со временем смягчилась, но не исчезла.

Она открыла калитку, косо повисшую на сломанной петле. На земле лежали десятки белых штакетин; некоторые сломались, другие вырвал свирепый ветер.

Из пыли торчали четыре серых камня. Три могилы детей Роуз и Тони – трех девочек – и Лоренцо…

Раф стоял на коленях перед надгробием сына.

Лоренцо Уолтер Мартинелли (1931–1931).

Элса опустилась на колени рядом с ним, положила руку мужу на плечо.

Раф повернулся к ней. Она никогда не видела в его глазах такой боли, даже когда они хоронили своего новорожденного сына. Рафу было всего двадцать восемь лет, он плакал, держа на руках крохотного бездыханного ребенка. Насколько Элса знала, он никогда не приходил сюда, никогда не преклонял колени на могиле сына.

– Я тоже тоскую по нему, – сказала Элса.

– На этой неделе старик Орлофф зарезал своего последнего бычка. Бедняга, в брюхе у него было полно песка.

– Да.

Элса нахмурилась: он как-то странно сменил тему.

– Энт спросил меня, почему у него все время болит живот. Я же не могу ему сказать, что это земля убивает его? – Раф встал и потянул Элсу за руку. – Давай уедем.

– Уедем?

– На Запад. В Калифорнию. Люди каждый день уезжают. Говорят, на железной дороге работа есть. А может, я попаду в эту программу Рузвельта. Гражданский корпус[19 - Гражданский корпус охраны окружающей среды – программа трудоустройства безработных в США в рамках «Нового курса» Ф. Д. Рузвельта. Действовала с 1933 по 1945 год и была направлена в основном на сохранение природных ресурсов. По этой программе трудоустраивали молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет, после 1937 года – до 28 лет. Рафу в 1934 году тридцать один год.].

– У нас нет денег на бензин.

– Пойдем пешком. Поедем зайцами. Кто-нибудь нас подвезет. Мы доберемся. Дети крепкие.

Элса вырвалась и шагнула назад.

– Крепкие? У них даже обуви по размеру нет. У нас нет денег. Нет еды. Ты же видел фотографии гувервиллей, знаешь, как там. Энтони всего семь. По-твоему, как далеко он уйдет? Хочешь, чтобы он запрыгивал в поезд на ходу?