Всадник. Легенда Сонной Лощины

Если буду сидеть тихо (и у самой двери), то, может, услышу их разговор, подумала я.

Кухню с холлом соединял короткий коридор, расположенный под таким углом, что любой, вышедший из дверей залы, оставался невидимым для тех, кто находился в кухне. Я слышала, как Лотти лениво беседует с одной из судомоек. Их тихие голоса время от времени прерывались взрывами смеха. Из кухни плыли вкусные запахи тушеного мяса с пряностями и свежеиспеченного хлеба, так что в животе заурчало от голода. Но я решила не обращать на это внимания. Куда важнее было услышать, что скажут Катрина и Бром. Я чуть-чуть приоткрыла дверь – благо та открывалась в обе стороны, чтобы слуги, несущие подносы с блюдами и чаем в гостиную и из нее, толкали створку – и прислушалась, затаив дыхание.

– …спасибо, что не подрываешь мой авторитет в глазах девочки, Бром, – язвительно говорила Катрина. – Оттого-то она и носится распущенной дикаркой, что знает – ты всегда встанешь на ее сторону.

– Да-да-да, – тихо рокотал Бром.

Я их не видела, но представила, как он водит широкими ладонями по ее плечам, как делает всегда, когда ома выходит из себя. Только сейчас мне пришло в голову, что Бром частенько обращается с Катриной как с норовистой лошадью, которую просто нужно успокоить поглаживаниями и кусочками сахара.

– Ничего не могу поделать. Она так напоминает мне своего отца, – сказал Бром.

– Ну да, и посмотри, к какому концу он пришел. Будь он более осторожен и менее дик…

Она умолкла. А я нахмурилась. О чем это Катрина? Мой отец, Бендикс – меня назвали в его честь, чтобы Бром мог звать нас обоих «Бен», – и моя мать, Фенна, умерли от лихорадки, прокатившейся по Сонной Лощине, когда я была совсем крохой. При чем тут неосмотрительность отца? Подхватить лихорадку может всякий, размышляла я, осторожен он или нет. Все в руках Божьих – так, по крайней мере, всегда утверждал пастор.

– Катрина, – теперь в голосе Брома звучал упрек, – как ты можешь такое говорить о собственном сыне?

Ома вздохнула. То был усталый и печальный вздох. Такими вздохами она всегда награждала меня.

– В любом случае, – продолжил Бром, не дав Катрине ответить, – твои слова важны, поскольку связаны с тем, что я хочу тебе сообщить. Сегодня утром в лесу Юстус Смит обнаружил тело.

О, это все объясняет. А я-то гадала, отчего тот, кто нашел Кристоффеля, не забрал труп в Лощину сразу. Юстус Смит был моим ровесником, и, полагаю, увидев мертвеца, он в панике бросился домой. А может, он вовсе и не находил Кристоффеля. Они были приятелями, поэтому, вполне возможно, Юстус был с Кристоффелем, когда… ну, когда случилось то, что случилось. А что именно, мы не знаем.

И снова я ощутила слабую щекотку на задворках сознания, словно забыла что-то важное. Но тут Катрина опять заговорила, и все мое внимание сосредоточилось на беседе, не предназначавшейся для моих ушей.

– Что он делал в лесу, вместо того чтобы помогать своему отцу? – спросила Катрина. – Мне казалось, он ходит у Дидерика в подмастерьях?

– Не знаю, почему мальчика не было в кузнице, – нетерпеливо ответил Бром. – В отличие от тебя, Катрина, я не держу в голове дела всех на свете. Знаю только, что, когда я вышел от нотариуса, мимо пронесся Юстус с белым как мел лицом, и на руках его была кровь.

– И ты, естественно, последовал за ним и оказался втянутым в это дело. Всегда-то тебе надо быть в центре событий, Бром.

– Ты не права.

– Права. Но продолжай.

– Ну, я поймал паренька за руку и спросил, все ли с ним в порядке, и он сказал, что наткнулся в лесу на тело другого мальчика, но не уверен, кто это, поскольку у убитого нет головы. Хотя, подозреваю, он знал, только боялся сказать.

Катрина охнула:

– Нет головы?

– Ни головы, ни рук.

Раздался какой-то звук, как от шлепка, и голос Катрины зазвучал приглушенно. Должно быть, она зажала ладонью рот.

– Как у Бендикса.

Я окаменела.

Как у Бендикса? Как у моего отца? В каком смысле? Как может человек, умерший от лихорадки, лишиться головы и рук?

– Это был Кристоффель ван ден Берг, Катрина, – сказал Бром.

Ома заплакала, и я услышала шорох одежды. Значит, Бром обнял ее.

– Ох, бедная его мать. Бедная, бедная его мать, – повторяла Катрина снова и снова.

Мне стало немного жаль, что я недавно была так груба с ней. Знала ведь, как ей тяжело. Каждый раз, когда смотрела на меня, она видела своего потерянного сына – и свою неспособность сделать из меня юную леди, которой, по ее мнению, я должна быть. Надо бы быть к ней добрее, подумала я, но это так трудно, ведь то, чего она хочет для меня, и то, чего я сама для себя хочу, – вещи абсолютно разные.

Я аккуратно притворила дверь, чтобы Катрина и Бром ничего не заметили, и на цыпочках двинулась по коридору. Лотти – кухарка – и Элиза, одна из ее помощниц, сидели за длинным рабочим столом, чистя картошку к ужину. Рядом остывали два круглых золотистых хлеба. Когда я вошла, Лотти подняла взгляд.

– О, мастер Бен! Чем могу помочь? – воскликнула она.

Лотти обращалась ко мне как к мальчику потому, что я просила ее об этом, и потому, что была моим другом.

– Опа прислал меня за хлебом с маслом – он сказал, что от вчерашней буханки еще остался кусок.

– Ну, положим, мы с Элизой только что с этим куском покончили, – улыбнулась Лотти, – но, если хочешь, можешь взять ломтик сегодняшнего. Он еще теплый, только что из печи.

– Да, пожалуйста.

Даже если бы Лотти и Элиза не доели вчерашний хлеб, кухарка все равно дала бы мне свежего. Как я уже говорила, Лотти была моим другом и наперсницей и хлопотала надо мной, как утка над своим утенком.

– Займись картошкой, Элиза, – сказала Лотти и встала, чтобы взять нож и масло.

Элиза с кислой миной недовольно покосилась на меня. Она не была моим другом и наперсницей. В сущности, Элиза, как и большинство слуг, меня недолюбливала и мной возмущалась, видя во мне источник лишней работы, как те судомойки, которым пришлось посреди дня таскать по лестнице воду для моей ванны, а сейчас вот Элизе, похоже, придется самой дочищать картошку, пока Лотти обихаживает меня.

Что ж, так и оказалось, поскольку следующие четверть часа Лотти мазала мне хлеб маслом, наливала чай, а потом сидела и болтала со мной вместо того, чтобы скоблить бурые клубни. Элиза изо всех сил пыталась прожечь во мне дыры яростным взглядом, но я оставалась непроницаемой. В любом случае главная кухарка тут была Лотти, и она не обязана чистить картошку, если не хочет. Она имела полное право перепоручить эту задачу помощнице.

Я тоже старалась – старалась выглядеть бодрой и жизнерадостной ради Лотти, но разум мой бурлил и кипел. Катрина сказала, что мой отец умер так же, как умер Кристоффель. Было совершенно очевидно: это означало, что мой отец умер вовсе не от лихорадки, – но почему же никто и никогда не говорил мне об этом? В Лощине почти невозможно было сохранить что-нибудь в тайне. И если мой отец погиб так страшно – и больше десяти лет назад, – то почему появилась новая жертва? Значит, в тот раз преступника не поймали?

Конечно не поймали, дурочка. Если бы поймали, об этом знали бы все, и вместо того, чтобы при виде Кристоффеля рассуждать о Всаднике, мужчины говорили бы о моем отце и о том, кто убил его. Если только это и вправду не сделал Всадник.

Наконец Лотти встала и засуетилась, готовясь к ужину, а я умыкнула из кладовки яблоко (по-прежнему игнорируя жгучее негодование Элизы) и выскользнула через заднюю дверь.

Наш огород раскинулся всего в нескольких шагах от дома. Время летних овощей вышло, только зеленые травы еще покачивались, приветливо кивая мне.

За огородом простирались обширные поля ван Тасселя – ныне ван Брунта. Пшеницу уже убрали, превратив золотистое покрывало в грубые обезглавленные стебли. Вскоре и сено будет собрано и продано тем, кто держал скотину, как корм на зиму.

За пшеничными полями располагался большой зеленый участок для овец. Несколько лет назад Бром решил, что ему хочется стать еще и овцеводом. Катрина сочла его идею абсурдной, но Бром настоял, и они завели небольшое стадо.

Опа практически нянчился с этими овцами. Катрина неодобрительно говорила, что с овцами он обращается лучше, чем с большинством людей. В ответ на обвинение Бром заявил, что его метод позволит вывести превосходных овец – и, как всегда, одержал победу. Шерсть его о`вцы давали исключительную, не говоря уж о мясе. Вскоре он вытеснил с рынка всех прочих овцеводов – никто больше не желал покупать их жилистую баранину.

Людей такое поведение обычно возмущает, но добродушному Брому вскоре все простили. Он помог нескольким оставшимся не у дел овцеводам освоить другие профессии, ссудив их деньгами, чтобы они могли начать новое дело. Конечно, все деньги вернулись к нему с процентами, так что мошна ван Брунтов становилась все толще и толще. Но мало кто ставил Брому в заслугу именно ум. Вообще-то большинство обитателей Лощины считали Брома тупицей, которому повезло в браке, однако проницательностью мой опа не уступал никому.

Я зашагала к овечьему загону, крутя в руке прихваченное яблоко и терзаясь думами о Кристоффеле. Непонятные слова Катрины «как Бендикс» открывали несколько весьма тревожных возможностей. Мозг мой работал в шести направлениях разом.

Катрина и Бром всегда говорили мне, что мои родители умерли от лихорадки. Если это неправда, думала я, если Бендикс был убит, как Кристоффель, то что насчет моей матери? Она-то действительно умерла от лихорадки? И знает ли еще кто-нибудь о том, что на самом деле случилось с моим отцом, или эта тайна известна лишь Катрине и Брому?