Хроники Арбайтенграунда. Часть 1

Детектив пожал плечами.

– Почему бы и нет?

По дороге Рейнер расспрашивал про Клайнсланд. Тот отвечал сухо и с неохотой, зато глаза его засияли, когда из уст полился поток вопросов о братьях, финансовом положении и знакомых. До дома старший Бёргер успел рассказать только о девушке Лабби и его сегодняшнем концерте в её честь. На последнее Матиас разразился хохотом.

– Сегодня, говоришь? В шесть-семь часов? Очень хочу посмотреть.

– Да на здоровье! Вечером все вместе пойдём; заодно он нас с ней познакомит. Кстати, ты будешь в субботу, на дне рождения матушки?

Матиас смутился.

– Как-то не знаю… Это же семейный праздник, вашу матушку я никогда не видел…

– Ох, перестань! Ты наш сосед и друг. Друг семьи. Нет, я хочу – то есть мы хотим, – чтобы ты у нас был к шести вечера, и ни на минуту не опаздывай!

Детектив снова рассмеялся.

– Хорошо, хорошо. Только ещё заеду за подарком и коньяком.

– Ох, коньяк… Редкая роскошь для нас, по пятницам пиво пьём!

– Всё так плохо у вас?

– Ну, как видишь… – Он указал на дом. – Всё грязно и перекошено, особо денег пока нет, чтобы ремонт делать. Фундамент заделали, но тут ещё тараканы и… крысы! – При последнем слове его передёрнуло.

Они подошли к двери и открыли её. Матиас проследовал за Рейнером в дом.

Тут-то и произошло второе событие.

Они застали такую вот картину: на кухне стоял с красным лицом Георг. Ссутулившись, он пытался открыть ножом стеклянную бутылку с тёмной жидкостью, а из пальца струилась по стеклу кровь. Рейнер и Матиас застыли у порога. Второй встряхнул головой и с объятьями подошёл к Георгу.

– Что это мы делаем? Прогуливаем работу, а? Рей говорит, ты вроде бы сегодня работаешь…

Георг отложил бутылку и нож, сухо пожал влажной, не порезанной рукой его ладонь и сказал (при этом уши его покраснели):

– Да так, зуб болит. Это по рецепту, кока-кола.

Рейнер смотрел на брата, подняв бровь. Он вспомнил вчерашний конфликт братьев; рука с гематомами и даже несколькими шишками, которая не могла согнуться, снова заныла. Тупая боль отозвалась во всём теле, голова загудела, и он поморщился. Георг заметил это и нахмурился. Матиас же улыбался, но в глазах как будто считалось недоумение и даже беспокойство. Он прервал неловкое молчание, сказав:

– Ну-с, я к вам на чай, Георг. Где тут можно руки помыть?

– Наверх, дверь справа.

Матиас кивнул и удалился. Братья остались одни. Рейнер подошёл к Георгу и спокойно сказал:

– Успокойся и промой палец.

Тот сжал зубы.

– И ты туда же?

– Нет. Мне тоже надо выпить.

У него отвисла челюсть. Рейнер кивнул. Георг потёр палец о скатерть, отрубил ножом верхнюю часть бутылки и немного налил в стаканы. Они выпили. Сладкая шипучая жидкость с привкусом щипала язык и сжимала щёки, зубы заледенели. Рейнер даже прищурился, словно впервые, будучи юношей, попробовал шампанское.

Георг тем временем расслабился и улыбнулся.

– Ну вот! А так действительно зуб болит… Сильно, пришлось с работы отпрашиваться. Но мне надо идти, а это… – Он поставил бутылку на стол. – Если хочешь, можешь допить.

Он поспешно удалился на улицу, Матиас вышел из ванны.

– Без обид, но у вас там точно не дворец… Зачем ты это пьёшь?

Рейнер сделал два больших глотка и поставил чайник на плитку.

– Голова болит. Мигрень до сих пор мучает.

– Сочувствую, только сильно не налегай.

…Они говорили долго. Рейнер рассказывал обо всех братьях и новшествах их жизни и жизни семьи, однако всё-таки избегая темы конфликта на почве наркотиков (напиток, кстати, Рейнер к вечеру выпил до дна, поделившись чуть-чуть с детективом). Ему было в некоторой степени стыдно об этом говорить, и он считал, что есть такие темы, которые не должны выходить за рамки семьи – а уж тем более, если это касалось конфликтов. К тому же неизвестно было бы, как на это отреагировали сами двойняшки (да и Лабби тоже) – выносить такую проблему из избы без особой надобности. Он старательно отводил разговор на другие темы, когда Матиас начинал расспрашивать про зубы Георга. Собеседник же либо не замечал этого, либо просто делал вид, поддерживая постороннюю тему, но лицо вытягивалось, он время от времени хмурился.

Солнце постепенно склонялось к закату за чашкой чая и кока-колы, приближалось третье событие: выступление Лабби.

Матиас позвонил Джанет и сказал, что приедет поздно. Та ответила, чтобы он обязательно приехал, ведь мать беспокоится. Затем они с Рейнером дождались вернувшегося пораньше с работы Артура, и все трое направились в бар, по дороге обсуждая жизнь в деревне.

В баре музыка играла так громко, что её можно было услышать даже за углом. По пятницам помещение как будто даже преображалось: люстры светили ярче, музыка звучала громче, стараясь перекричать гул и пьяный хохот в зале. Пиво, окурки, табак – на полу не оставалось от них чистого места, чистого сантиметра, а запах сигарного дыма даже при настежь открытых окнах стоял тяжёлым облаком в воздухе, и поры его туманили глаза, наполняя их слезами. Бар же не умолкал от постоянной работы рук и звона стаканов, шипения пива и бытовых бесед; между столиками мелькали, словно мухи, официанты, а некоторые клиенты недовольно через зал кричали: «Растяпа, иди сюда!», «Официант, подойдите!».

Народу было так много, что почти половину главного прохода загораживала стена из могучих спин. Братья и Матиас буквально проталкивались к барной стойке, возле которой стоял Георг. Лабби рядом не было – он репетировал за кулисами. Георг кивнул Рейнеру и Матиасу, проигнорировав Артура. Он затянулся и указал пальцем на столики у стены.

– Самый первый ряд, там эта Лили.

Все трое устремили на неё взгляды. Лили сидела в алом платье с открытой спиной. Она пила коктейль и, не отрываясь, смотрела прямо на сцену. «Цветок среди сорняков», – подумал Рейнер, как вдруг Георг сказал:

– Я для нас снял столик только с другой стороны зала, тоже на первом ряду. Идите, заказывайте… только не за мой счёт.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем Лабби появился в неновом жилете, белой рубашке и с галстуком. Многие в зале притихли. Пианист заиграл мотив, и Лабби запел – сначала едва слышно:

Я по свету немало странствовал,

Видел Париж, Берлин и Вашингтон,

Но мне становилось досадно,

Вдали от тебя, мой дом!

Затем подключился саксофон и ударные, пианист заиграл быстрее; Лабби всё время повышал голос, перекрывая их:

Дом! Где мой дом,