Сердца. Сказ 3

– Китти, – хмыкает Хозяин Монастыря на примостившуюся за дверью девицу в коротком облачении, – киска, проводи уважаемого.

Она виснет у старика на шее и, обвивая его руками, уводит дальше по коридору. Смех бежит подле.

Ян захлопывает дверь и, сперва оглядев меня, спрашивает:

– И какие, можно полюбопытствовать, у тебя планы на Монастырь?

– Это единственное, что ты заметил? – смеюсь я. – Да, знаю, мне очень идёт.

Я легкомысленно кружусь на носках, а мужчина толкает меня на себя и прихватывает за горло.

– Я задал вопрос, Луна, я требую ответа.

– А я требую, – отбиваюсь от него, – заслуженного обращения.

– Единственная твоя заслуга – вовремя раздвинутые ноги перед Богом Солнца.

В гневе замахиваюсь, но рука оказывается объята мужской рукой.

– Тебя задевает правда или её резкая форма? – шипит Хозяин Монастыря. – Может, тебе и нравилось лепить пощёчины покойную мужу, со мной это – прекращай.

– Я тебя презираю, – объявляю следом.

– Однако всё равно остаёшься. Раз за разом, – издевается змей.

Отшатываюсь и обжигаю бедро о стол. Предлагаю быть реалистами: мне некуда идти. Так просто.

– А было бы куда? Ушла?

– Не сомневайся в том, Ян.

Мужчина предупреждает меня, выплёвывая каждое слово по отдельности:

– Не трогай мой Монастырь.

За него он готов вонзиться зубами. О, Ян, неисправимый…

– За Монастырь, – объявляю я и, прихватив кем-то оставленный и приправленный алкоголем стакан, вылизываю напиток.

– За Монастырь, – подхватывает мужчина и прихватывает с пола бутыль.

– Это неправильно, – постанываю я сколько-то времени спустя. – Это паразитическая связь, Ян. Нельзя быть таковыми: нельзя всю свою сознательную жизнь издеваться друг на другом, сыскивая милости.

– Потому мы не вместе, – подводит мужчина.

Он сидит на подоконнике и разглядывает приближающийся с запада конвой. Пыль пышным хвостом приглаживает пересохшую почву, а солнце – утомляющее – пускает блики.

Решительно резюмирую, что не вместе мы по другой причине: его глупости, моей гордости и – в скромное довершение – павшему по вине обоих.

– Мы с тобой заигрались в свои совершенно глупые игры. Никто не должен был страдать. Никто не должен был пострадать.

– В этом смысл. Ради счастья исключительных страдают лица множественные.

– И много счастья ты видишь? О, скажи, – выпаливаю я, – ты продумал всё это ещё до моей просьбы отдать в жёны, верно? Ты знал, что вернёшь меня, до того, как продал?

Ян извилисто нашёптывает и прячет глаза в пышной листве (деревья в саду подросли и теперь их макушки видно даже с дивана). Скрежет металла и пара выхлопов; прибывший конвой тормозит подле главных ворот, и по выложенной тропе бредёт троица будущих послушниц. Эту троицу в обносках, похожих на юбки и бандо, ведёт другая троица – из сопровождающих мужчин. Быстро же Хозяин Монастыря нашёл замену павшим…

Выпивка прячется в стол. Ян оценочно режет приближающихся дев и предлагает мне выйти. Отказываюсь, шутливо ссылаясь на то, что занимаюсь изучением дел Монастыря, а потому должна присутствовать в момент знакомства с будущими послушницами. Недовольное бормотание сопровождает мою насмешливую улыбку ещё пару минут.

Освобождаю диван и опираюсь о подоконник, лёгкий – однако душный – ветер подхватывает юбку и ласкает тончайшей тканью мужские ноги. Дверь распахивается: троица взваливается в кабинет.

Неужели и я так выглядела?

И дело вовсе не в поношенных чудных вещах или страдальческом – в целом/от жизни в провинции/на пустыре или помирающей деревне – лице. Всё крылось во взгляде; вот, что мне предстояло узнать.

Смуглая шатенка смотрит презрительно удушающе, платиновая блондинка – без понимания и с досадой, светлолицая и с горчичным бобом – обречённо. Вот и собрались все возможные рефлексы на отправление тебя любимой в местный бордель для местных божков.

– Мои красавицы! – рукоплещет Хозяин Монастыря. – Что за дивные цветы? Вас собирали в саду?

Он с улыбкой обращается ко мне, глядя через плечо, и восторгается на старом наречии, что с этими сучками придётся повозиться: слишком резвый нрав и высокое мнение было у каждой и в разных величинах.

Шатенка всё с тем же недоверием косится на незнакомые слова, блондинка приветливо улыбается, словно её одарили лучшими комплиментами, а горчичная выпускает нервный смешок и прячет потерянные глазки; никто ничего не понял и каждый воспринял неясные хитросплетения слогов по-своему.

А затем Ян, утомительно петляя меж выставленными на ковре девицами, приглаживает их оголённые спины или теплится губами у висков. О, с какой досадой и в этот же миг с каким глумлением я отворачиваюсь к окну и ловлю дребезжание зелёных верхушек из виднеющейся части сада.

Ян награждает каждую девочку обольстительным взглядом и гранённым стаканом. Но чёртово обольщение, как и гранённый стакан, сработать не могут – девочки с ядом косятся на меня. Явная претендентка на роль любимицы зудит в их малых умах. Я отступаю от окна и мягкой поступью бреду до новеньких. Эти новенькие были не для Хозяина Монастыря, о нет! Это мои послушницы. В моих силах было показать себя, стравить напыщенные речи Яна о безмолвном послушании ему и закрепиться за управляющей (хотя бы одной из).

Горчичная опускает глаза, но я, ласково ухватив её за подбородок, велю посмотреть. Девочка поднимает испуганное личико и ловит моё дыхание.

Параллельно с тем выступает сам Ян. Его чёртов принцип не касаться новоприбывших и послушниц даёт смачную прореху; и вот мы измываемся друг над другом и друг перед другом.

Хозяин Монастыря, соблазнительно нашёптывая, уговаривает их ступить на земли Монастыря – отныне и навсегда, и зудит о красивой и беззаботной жизни. Я подтверждаю его слова и переманиваю девочек, угощаю питьём и выразительными словами о прекрасном; горчичную едва не обжигаю касанием губ, у блондинки задорно прокручиваю прядь волос, а брюнетке засматриваюсь в глаза и обещаю этим взглядом лучшие из возможных благ. Они соглашаются. Соглашаются: ни разу ничего не уточнив, не спросив и не воскликнув. И соглашаются – вот уж чудо – совершенно без слов: зачарованно качают головками и троицей ютятся на диване. Я растягиваюсь на спинке за их спинами, и вместе мы ожидаем приготовления Отца. Ян подсовывает им документы, а затем поджигает ещё одну папиросу. Дурман стоит невообразимый; пропитанный с ума сводящими ароматами стол – с дымящимися на нём шашками – пускает почти невидимые благовония. Я привнесла в Монастырь долгожданные метаморфозы.

– Ты привнесла в Монастырь разруху и беду, – несколько позже объявляет мужчина.

– Спровоцированы они были исключительно тобой.

– Однако носят твоё имя! Не возжелаешь быть Богиней Хаоса?

– Если такова должность не занята – сочту за честь.

Хозяин Монастыря разглядывает под полупрозрачной тканью на моём бедре белую подвязку. Из старого мира и старых традиций, когда брак торжественно отмечали и документально заверяли, когда жена позволяла мужу снять с себя эту подвязку.

– А ты с чувством юмора, да? – причитает Ян.

Хозяин Монастыря отворачивается и складывает перед собой кипу бумаг, а я, двинув её бедром, присаживаюсь на стол подле. Бумаги сыплются, Ян нервно сглатывает. Закидываю ногу на ногу, и тогда разрезанная ткань велит мрачному взгляду приласкать одаренную солнечной позолотой кожу.

Хозяин Монастыря быстро смотрит на меня и быстро отворачивается.