Эрагон. Брисингр

У Слоана перехватило дыхание.

– С Рораном! Как же он сюда попал? Это что же, раззаки и его в плен взяли? Или…

– Раззаки и те, на ком они ездили, мертвы.

– Неужели это ты их убил? Но как?.. И кто?.. – Слоан на мгновение застыл, словно споря с собственным телом, которым не в силах был как следует управлять, потом щеки и губы его бессильно обвисли, плечи поникли, и он ухватился за ветку куста, чтобы не упасть. Качая головой, он бормотал: – Нет, нет, нет… Нет! Этого не может быть! Раззаки говорили об этом, они требовали ответов, которых у меня не было, но я ведь думал… Да с другой стороны, кто бы поверил?.. – Грудь его вздымалась с такой силой, что Эрагон даже подумал, как бы она не разорвалась. Задыхающимся шепотом, словно его только что ударили под дых, Слоан прохрипел: – Неужели… Нет, не может быть! Ты ведь, конечно же, не тот самый Эрагон?

Ощущение неизбежности окутало Эрагона. Он чувствовал себя жалким инструментом в руках судьбы, этого безжалостного повелителя, и ответил соответственно, нарочито замедлив свою речь и каждое слово роняя тяжело, точно удар молота, и отчетливо сознавая свой нынешний статус.

– Да, я тот самый Эрагон. Мало того. Я еще и Аргетлам, и Губитель Шейдов, и Огненный Меч. А дракона моего зовут Сапфира; она известна также под именами Бьяртскулар и Огненный Язык. Нашим учителем мы считаем Брома, который тоже когда-то давно был Всадником; а также мы учились у эльфов и гномов. Мы сражались с ургалами, с шейдом и с Муртагом, сыном Морзана. Мы служим варденам и народу Алагейзии. И это я принес тебя сюда, Слоан, сын Алденса, и намерен судить тебя за убийство Бирда, за предательство жителей Карвахолла, которых ты выдал имперским войскам.

– Ты лжешь! Ты не можешь быть…

– Лгу? – взревел Эрагон. – Нет, мясник, я не лгу! – И он мысленно проник в сознание Слоана, заставив мясника вспомнить все то, что подтверждало справедливость его, Эрагона, слов. Ему также хотелось, чтобы Слоан почувствовал его силу, его нынешнее могущество и понял, что он, Эрагон, уже более не просто человек. И хотя даже самому Эрагону эта последняя мысль не очень-то нравилась, он все же наслаждался тем, как легко сейчас ему управлять сознанием этого человека, столько раз обижавшего и оскорблявшего и самого Эрагона, и его семью и доставившего столько горя жителям Карвахолла. Сознание Слоана он покинул довольно быстро, пробыв там примерно с минуту. Мясника била дрожь, однако на землю он не рухнул и не стал пресмыкаться, как ожидал от него Эрагон. Напротив, через какое-то время Слоан взял себя в руки, и поведение его совершенно переменилось; теперь он был крепок, как кремень, и холодно заявил Эрагону:

– Черт возьми, Эрагон Ничейный Сын, я вовсе не обязан раскрывать перед тобой душу! А впрочем, постарайся понять: все это я сделал только ради Катрины.

– Я знаю. И только по этой причине ты до сих пор еще жив.

– Что ж, делай со мной, что хочешь. Мне все равно, раз она в безопасности. Ну же, давай! Что ты еще можешь со мной сделать? Избить до полусмерти? Жечь каленым железом? Глаза мне уже выкололи, так что осталось только руку отнять. Или, может, ты оставишь меня умирать здесь от голода? Если, конечно, меня снова не возьмут в плен слуги Империи…

– Я еще не решил.

Слоан кивнул, резким движением запахнул свои изорванные лохмотья, пытаясь хоть как-то защититься от ночного холода, и гордо выпрямился, точно взятый в плен воин. Он смотрел безжизненными пустыми глазницами во тьму, окутавшую их лагерь, и ни о чем не молил, не просил его помиловать, не отрицал своих преступлений, не делал попытки подкупить Эрагона. Он просто сидел и ждал, точно в доспехи закованный в абсолютное стоическое молчание.

На Эрагона его мужественное поведение, надо сказать, произвело сильное впечатление.

Темное пространство вокруг них казалось бескрайним, но Эрагону отчего-то представлялось, что оно потихоньку смыкается, точно пытаясь поймать их в невидимые сети, и от этого ощущения необъяснимая тревога, которую он испытывал из-за необходимости делать столь непростой выбор, становилась только сильнее. «Ведь от моего приговора зависит вся его дальнейшая жизнь», – думал он.

На время отодвинув вопрос о наказании Слоана, Эрагон прикинул: а что он, собственно, о нем знает? Этот человек самозабвенно любит свою дочь – собственнической, эгоистичной, какой-то нездоровой любовью, имеющей, впрочем, определенную связь с той ненавистью и страхом, которые он испытывает к Спайну, месту гибели его жены Измиры и вечному источнику его тоски. Он сторонится своих родственников, но очень гордится своей работой и любит ее. А еще Эрагон вспомнил кое-какие истории о трудном детстве Слоана. Впрочем, он и сам очень неплохо знал, каково это – жить в Карвахолле, не имея родителей.

Эрагон так и сяк крутил эти разрозненные сведения и воспоминания, размышляя над их сутью и смыслом и пытаясь пригнать их друг к другу, точно разрозненные детали головоломки. Это плохо ему удавалось, однако он был упорен и вскоре выследил немало связей между событиями и чувствами, наполнявшими жизнь Слоана, и у него получился не совсем ясный, но все же вполне правдоподобный портрет того, кем был этот непростой человек. Вплетя в свой мысленный гобелен последнюю нить, Эрагон почувствовал, что вроде бы стал понимать даже причины предательства Слоана. В общем, теперь он до некоторой степени чувствовал этого человека.

И не только чувствовал; ему казалось, что он его понимает, что ему удалось вычленить те основы, что составляют личность Слоана, те элементы, без которых он оказался бы совершенно иным человеком. И тут ему на ум пришли три слова древнего языка, которые, казалось, полностью вмещали в себя сущность Слоана, и, ни секунды не думая, Эрагон неслышно прошептал эти три слова.

Слоан не мог этого слышать, однако же вздрогнул, впился пальцами в ляжки, и на лице его возникло тревожное выражение.

Холодные мурашки поползли по телу Эрагона, по его рукам и ногам, когда он увидел, как мясник реагирует на его, Эрагона, раздумья. Он даже попытался найти какое-то объяснение подобной реакции, и каждое из этих объяснений оказывалось более невероятным и запутанным, чем предыдущее. Лишь одно из них в итоге показалось ему более-менее приемлемым, но даже и с ним он никак не мог полностью согласиться. Он снова прошептал три заветных слова, и, как и в предыдущий раз, Слоан беспокойно заерзал и почти неслышно пробормотал: «Кто там топчет мою могилу?..»

Эрагон медленно выдохнул, не в силах поверить собственной догадке. Однако проделанный опыт не оставлял места сомнениям: он совершенно случайно угадал истинное имя Слоана! Это открытие даже слегка ошеломило его. Знать чье-то истинное имя – тяжкая ответственность, ибо это дает полное право властвовать над тем, кому это имя принадлежит. Подобные знания таят в себе множество тайных опасностей, а потому эльфы, например, крайне редко открывают кому-то свои истинные имена, а уж если открывают, то только тем, кому доверяют без оглядки.

Прежде Эрагону никогда еще не доводилось узнать чье-то истинное имя. И он всегда думал, что если это случится, то только как некий дар от того, кого он очень любит, ради кого готов даже жизнью своей пожертвовать. То, что он сам и без согласия Слоана узнал его истинное имя, было просто стечением обстоятельств, и Эрагон оказался совершенно к этому не готов, а потому пребывал в неуверенности, не зная, что с этим знанием делать. Особенно его угнетало то, что истинное имя Слоана он мог узнать только в том случае, если понимал этого человека лучше, чем самого себя, тогда как своего собственного имени Эрагон так и не знал, и у него не было на этот счет ни малейших догадок.

Вот что совершенно выбило его из колеи. Он подозревал, зная природу своих врагов, что о себе самом ему известно далеко не все и это вполне может оказаться для него смертельно опасным. И вот сейчас, в эту самую минуту, Эрагон поклялся себе, что непременно уделит значительно больше времени изучению собственного «я» и попытается все же узнать, каково его истинное имя. Он очень надеялся, что в этом ему смогут помочь Оромис и Глаэдр.

Какие бы сомнения, какую бы бурю чувств ни вызвало в его душе случайное обнаружение истинного имени Слоана, это все оказалось для него полезным, ибо дало ему некую подсказку относительно того, как ему поступить с мясником. Однако, хотя общий план действий был ему теперь ясен, он все же некоторое время еще прикидывал, удастся ли ему воплотить этот план в жизнь именно так, как хотелось бы.

Слоан слегка качнул головой и повернулся к Эрагону, когда тот встал и сделал несколько шагов за пределы круга, освещенного слабеньким светом костерка.

– Куда ты идешь? – спросил Слоан.

Эрагон не ответил и ушел во тьму.

Он бродил по этой дикой местности довольно долго, пока не отыскал низкий широкий камень, покрытый пятнами лишайников с чашеобразным углублением посредине.

– Адурна рийза! – сказал он, и вокруг этой естественной каменной чаши возникло множество изящных изогнутых серебристых трубочек, по которым в нее стали по капельке стекать те запасы влаги, что таились в почве. Когда углубление в камне наполнилось водой и эта вода, вызванная силой магического заклятья, стала возвращаться обратно в землю, Эрагон остановил чары.

Он выждал, когда поверхность воды станет абсолютно спокойной и застывшей, как зеркало, и опустился перед камнем на колени. В тихой воде плавали отражения звезд.

– Драумр копа! – сказал Эрагон и прибавил еще несколько древних слов, составлявших заклинание, позволяющее видеть других на расстоянии и говорить с ними. Оромис научил его пользоваться этим «магическим зеркалом» за два дня до того, как они с Сапфирой улетели из Эллесмеры в Сурду.

Вода казалась совершенно черной, а отражавшиеся в ней звезды были похожи на горящие свечи. Вскоре в центре водяного зеркала появилось светлое пятно овальной формы, затем изображение стало более четким, и Эрагон узнал внутреннее убранство большого белого шатра, в котором горел лишенный пламени красный эльфийский светильник эрисдар.

Обычно Эрагону не удавалось даже в «магическом кристалле» увидеть человека или место, которых он никогда прежде не видел, однако эльфийское «говорящее зеркало» обладало возможностью передать нужное изображение любому, кто в него заглянет. Но и «по ту сторону» собеседник Эрагона видел и его самого, и то, что его окружало. Таким образом могли общаться друг с другом даже совершенные незнакомцы, находясь при этом в любом уголке света, что было особенно важно, скажем, во время войны.

В поле зрения Эрагона попал высокий эльф с серебристыми волосами и в доспехах, явно поврежденных в бою. В нем Эрагон узнал лорда Даэтхедра, советника королевы Имиладрис и друга Арьи. Если Даэтхедр и был удивлен, увидев Эрагона, то никак этого не проявил; он лишь поклонился, привычным жестом коснулся двумя пальцами губ и сказал своим певучим голосом:

– Атра эстерни оно тхельдуин, Эрагон Шуртугал.

Эрагон в точности повторил жест эльфа и ответил тоже на древнем языке:

– Атра дю эваринья оно варда, Даэтхедр-водхр.

– Рад узнать, что у тебя все хорошо, Губитель Шейдов, – продолжил на языке эльфов Даэтхедр. – Арья-дрётнингу несколько дней назад сообщила нам о твоей миссии, и мы весьма тревожились о тебе и Сапфире. Я надеюсь, тебе все удалось?

– Да, но у меня возникла некая непредвиденная проблема, и я, если можно, хотел бы получить мудрый совет королевы Имиладрис, ибо не знаю, как мне поступить.

Даэтхедр прикрыл веками свои кошачьи глаза, отчего они превратились в две изогнутые щелки, а на лице его появилось непроницаемое и довольно свирепое выражение.

– Я знаю, ты не попросил бы об этом без крайней нужды, Эрагон-водхр, но имей в виду: снятый с плеча лук может столь же легко и ранить самого лучника, и его врага… А теперь, если угодно, подожди: я справлюсь, согласится ли королева побеседовать с тобой.

– Конечно, я подожду. От всей души благодарю тебя за содействие, Даэтхедр-водхр.

Когда эльф отвернулся от волшебного зеркала, Эрагон невольно поморщился. Ему не нравилась чрезмерная светскость эльфов, но больше всего он ненавидел то, что никогда нельзя сразу разобраться в их витиеватых заявлениях. «Неужели нельзя ответить прямо? О чем он предупреждал меня? То ли о том, что плести заговоры вокруг королевы – дело опасное и напрасное, или же о том, что Имиладрис и есть тот самый снятый с плеча лук, готовый выстрелить? А может, он имел в виду нечто совсем иное?»

Однако же он решил, что все не так уж плохо, раз ему удалось связаться с эльфами. Они окружили свое убежище такими невероятно мощными магическими средствами защиты, что проникнуть в волшебный лес Дю Вельденварден было почти невозможно ни мысленно, ни физически. Пока эльфы находились в своих лесных городах, с ними можно было общаться только посредством посланников. Но теперь, когда они вышли в поход и покинули свои тенистые сосновые леса, их великая магия более уже не являлась столь непреодолимой защитой, вот почему и Эрагону удалось установить с ними связь с помощью волшебного зеркала.

Однако прошла минута, вторая, но Даэтхедр не появлялся. И Эрагон начинал тревожиться.

– Ну же! – шептал он и тут же оглядывался, чтобы убедиться, что никто, ни зверь, ни человек, не подкрался к нему и не подслушивает, пока он смотрит в эту каменную чашу с водой.

Наконец со звуком, напоминающим звук рвущейся материи, распахнулся полог шатра; оттуда стремительно вышла королева Имиладрис и направилась прямо к волшебному зеркалу. На ней были блестящие доспехи, напоминавшие золотистую чешую, кольчуга, поножи и изящный шлем, украшенный драгоценными каменьями, из-под которого водопадом падали на плечи ее роскошные черные кудри. Отделанный белым мехом капюшон красного плаща был отброшен, и вся она вообще напоминала Эрагону грозовую тучу, в которой сверкают молнии. В левой руке Имиладрис сжимала обнаженный меч, а правая была как будто в алой перчатке, и лишь через несколько секунд Эрагон понял, что эта рука у нее окровавлена.

Разлетающиеся брови Имиладрис чуть сдвинулись, когда она глянула на Эрагона. Этим жестом она невероятно походила на Арью, хотя ее стать и повадка были куда более царственными, чем у дочери. Имиладрис была одновременно прекрасна и ужасна, точно устрашающая богиня войны.

Эрагон коснулся двумя пальцами губ, затем совершил весьма сложное движение правой рукой, выражая королеве эльфов свою верность и почтение, затем первым, как и полагалось, произнес первую строку их длинного традиционного приветствия, ибо Имиладрис была, безусловно, значительно выше его по положению. Она ответила соответствующим образом, и Эрагон, пытаясь доставить ей удовольствие и продемонстрировать свое знание эльфийских обычаев, завершил этот обмен приветствиями третьей строкой официальной формулы:

– И да пребудет мир в сердце твоем!