Зверобой

31. Осечка

У входа в банкетный зал толпились студенты. Ян, как обычно, вызывал бурю восторга, а сегодня еще и удивления: мистер Ян, какой костюм!

Мистер Ян кивал, улыбался, а сам высматривал на парковке красную машину Мэй. Когда она вырулила из-за угла и пришвартовалась, Ян успокоился и затерялся в зале.

Он старался сидеть и не оборачиваться, чтобы не знать, куда села Мэй, как далеко она от него и смотрит ли она ему в затылок. Ему было жарко, хотелось, чтобы эта мука поскорее закончилась, чтобы уже выйти из тяжелых дверей актового зала, снять пиджак, вызвать такси и поехать следом за Мэй – они условились, что после церемонии встретятся в баре на окраине, где-то вдали от кампуса.

Яна вызвали третьим. Он запрыгнул на сцену, как подросток – широким махом преодолев ступеньки, оказался перед кафедрой и сказал: «Спасибо за доверие».

Сказал бы он другие слова – возможно, дальше было бы легче. Но пока – все зааплодировали. Ему вручили значок, конверт с деньгами и букет цветов. Все это было нелепо. Теперь Ян мучился еще сильнее: ему верят, ценят – спасибо большое, конечно, за доверие, – а он нарушает правила. Он зашел за черту, и за этой чертой… Думать об этом страшно.

Он нашел среди толпы Мэй, осторожно прошел мимо, коснувшись ее плечом, она обернулась, громко поздоровалась, будто бы искренне удивившись встрече – жаль, не пошла в актрисы, по ней плакал Бродвей – и, шепнув: «Все по плану, мистер Ян», отвернулась.

Ян засмеялся, выглядело все так легко и кинематографично – как будто у нее в багажнике труп бывшего любовника или его жены, и им нужно выехать куда-то в соседний штат, чтобы ночью, выйдя из придорожного мотеля, сбросить его в реку. Он вызвал такси, развязал галстук и как будто опьянел от свободы. До чего же все хорошо – ни трупа в багажнике, ни обязательств, ни осуждения.

В баре было не протолкнуться. Мэй провела его к дальнему столику за шторкой, сказала, что забронировала заранее, специально, чтобы никто не мешал, но если ему захочется потанцевать – а ей, кстати, ужасно хочется, – то можно будет и выйти, все равно здесь никто его не узнает. Яна бросило в жар от одной мысли, что она будет танцевать с ним, что это останется здесь, в этом баре, и ему не придется оправдываться.

Сначала только пили. Мэй приносила все новые и новые шоты, а он вливал их в себя, воронкой расстегнув рубашку, как будто заливать их нужно за ворот. После какого-то шота – он не считал – Мэй вдруг села к нему на колени. Ян замер и пытался сфокусироваться на ее глазах – они были так близко, что он видел только пелену из хаотично суетящихся мушек – одиночных эритроцитов.

– Я всегда знала, что будет так, – сказала Мэй, ее пьяное дыхание было теплым и сладким. – А вы знали?

– Не знал, – честно сознался Ян. Еще месяц назад он и представить такое не мог.

Мэй засмеялась, а потом упала на него, и он, ощутив ее тяжесть, отозвался.

– Давай потанцуем, ты же хотела? – предложил он, чтобы то, чего он так боялся, не произошло прямо здесь.

Мэй слезла, поправила юбку и сказала:

– Буду ждать на танцполе, профессор.

Ян выдохнул и жадно опрокинул в себя бутылку холодной воды. Надо было взять себя в руки. Надо не расслабляться. На телефоне от Мары было восемь пропущенных, и он бросил его во внутренний карман пиджака, лежащего на диване.

На танцполе кружился слэм. Ян и забыл, когда видел такое в последний раз. Сначала ему было неприятно, и он старался защитить от ударов Мэй, обнял ее и замер, покачиваясь, а потом отдался волне, закрыл глаза и только старался не рухнуть под толчками справа и слева и не уронить собой Мэй. Когда прилетел удар в челюсть, он не сразу понял, что это не просто случайность.

Открыл глаза и увидел, что все расступились.

Тяжело дыша, на него и на Мэй смотрел парень по прозвищу Бык, Ян видел его несколько раз в универе, он играл в футбольной команде. Не дав опомниться, Бык тут же нанес второй удар – на этот раз в нос. Кровь хлынула на сливочную рубашку Яна. 1720 долларов, потраченных зря. Мэй закричала.

– Ты что, идиот? – спросил Ян, непослушными руками затыкая нос салфетками из железной коробки на столе.

– Какого хера ты лапаешь мою девушку? – спросил Бык, готовый к следующему удару.

– Я давно уже не твоя девушка! – вскричала Мэй, и Бык, поморщившись, опустил руку.

– Мы просто танцуем, – попыталась она еще раз. – Мистер Ян получил премию, я пригласила его отпраздновать с нами.

– Молчи, шлюха, – Бык сплюнул под ноги Яну. – А тебе конец, старый ублюдок.

Ян инстинктивно попятился и закрыл руками лицо, но Бык больше бить не стал. Он спокойно достал телефон и начал в нем что-то искать.

– Завтра все будут знать, что ты мудак, который трахает своих студенток, – процедил Бык и сунул Яну в лицо видео – там они с Мэй стояли в центре слэма, она – в его руках, так что никаких сомнений не оставалось, что это не просто симпатия.

– Как ты нашел меня? – спросила Мэй, хватая Быка за рукав.

– Метка на твоем телефоне, дура, – сказал Бык и вырвал руку. – Хотел посмотреть, кем ты меня заменила. А тут этот хер. Но это даже лучше – разбираться буду не я.

Нет, нет, этого нельзя допустить – Ян не может. Все ведь было так хорошо, так славно. Мудак, идиот, дебил. Он клял Быка, Мэй и Мару, но прежде всего – себя. Он кинулся на Быка и, выбив телефон из рук, повис на нем, как в детстве на козле в спортзале. Бык качнулся, но удержался, сбросил Яна с себя и, повалив на пол, ударил ногой куда-то в бок – в глазах почернело. Потом поднял свой телефон, выругался и пошел прочь из бара.

Мэй кричала вслед, чтобы он не делал глупостей, но тот лишь ответил:

– Ты сделала свой выбор, я сделаю свой.

Ян попытался открыть глаза, но не мог – он ждал, что все закончится, исчезнет, растворится, что все это сон, дурной, невозможный сон, ведь они все предусмотрели, все учли и продумали. Ведь это такая нелепость, такая глупость, такая бессмыслица. И главное – он знал это наперед.

Мэй помогла ему встать, но он, поднявшись, отшатнулся.

Она, плача, пыталась его обнять, но ему было некогда жалеть ее. Он уже знал, что вот – он стоит у черты, и пути назад нет, и все это из-за нее. Хорошо бы напомнить себе, что это он ее вытащил из небытия, что сам пришел и позвал на свидание, что сам во всем виноват, что у нее тоже ведь были чувства и совсем не ее вина, что он забыл о безопасности и отдался пьянящей свободе. Хорошо бы, но он не мог. Ненависть жгла глаза, а еще бессилие – он судорожно выдумывал объяснения и оправдания – каждую секунду – вытаскивая и надевая пиджак, отталкивая Мэй, выходя, не оборачиваясь, из бара.

Сначала он просто шел, а потом сорвался и побежал, как будто можно убежать от того, что уже случилось, а дорога вертелась под его ногами, как железная тарелка для тренировки вестибулярного аппарата. Ему казалось, что он кричал, кричал в надежде, что кто-нибудь оглянется и спросит, что с ним. Но никто не оборачивался – некому обернуться. Он бежал по следам, толкал их в спины, но никто не обращал на него внимания. Они шатались и падали молча. И вдруг он понял, что это столбы – серые, бетонные прямые столбы, фонарные и не очень, – он бежал вдоль железной дороги. Ему хотелось рассказать кому-нибудь, что он не прав, ошибся и теперь ему нужно очиститься, высказать, выдохнуть, вымолить, извиниться. Но вокруг никого. Он хотел сдаться, но некому было его пытать.

Когда он без четверти пять добрался до дома, за окном гремела баками первая мусорная машина. Демьян зажмурился и попытался вспомнить в деталях вечер, но не смог – он не помнил ничего, кроме кислого привкуса собственной крови. Он завернул на кухню и выпил воды из чайника, замер и прислушался к ночному воздуху – тот жужжал и бился в электронные часы.

32. Жало

Ольга напряженно листала ленту, убегая все дальше и дальше от Марьяны. Вниз, вниз, вниз. Как бы проскроллить в другую вселенную, чтобы ее фотографии не попадались на глаза. Даже тетрис уже не спасал. Ночью сын пришел домой пьяным, Ольга никогда не видела его пьяным, и, кстати, никогда не видела его с девушкой – это тревожило.

Очень хотелось рассказать об этом Марьяне, но она ведь дала слово ни о чем ей больше не рассказывать.

«Нам нужно просто остановиться, – повторяла Ольга как мантру. – Это все никуда не ведет».

Будто она знала, что куда ведет на самом деле.

Ян на другом конце света скроллил ленту в полнейшем ужасе в поиске упоминаний прошедшей ночи.

Марьяна утром обнаружила его на диване в гостиной, он лежал в окровавленной рубашке и ботинках, а на лице у него сиял внушительных размеров синяк.

– Хорошо отдохнул? – спросила Марьяна, когда он с трудом разомкнул глаза.

– Нормально, – отозвался он, разглядывая то, что осталось от рубашки за бешеные деньги. – Девочки встали?

– Твое счастье, что нет, – огрызнулась Марьяна. – Иди в ванную, пожалуйста, сделай что-нибудь со своим лицом.

Демьян послушно побрел в ванную, сжимая в руке телефон. Он боялся даже разблокировать его, как будто в образовавшуюся щель сразу же польется разоблачение, утопив его с головой.

Но ленты были спокойны, как берег океана в отлив.

Он выдохнул, подумал, что Мэй все уладила, даже хотел написать ей, но потом эту мысль отмел – не нужно лишний раз будить лихо. Пронесло, и слава богу.

Но не пронесло.

К обеду пришло уведомление. Он был дома, сослался на болезнь и в университет не пошел, боялся встретить Мэй, Быка, осуждение. Цепенея, он поднес телефон к лицу, и экран отозвался – сначала фото: он и Мэй, близко, его рука на ее бедре, она обвивает его шею, его лицо плохо видно – спасибо ее волосам. Следующее фото – и сомнений не остается – его видно четко, он и Мэй целуются, даже значок «лучший преподаватель» прекрасно виден. Жаль, что на ней нет ленты «лучшая студентка» – случился бы мэтч. Подпись к фото была еще хуже: «Если вы не поняли – это наш препод по социальной антропологии. Видимо, в учебных целях он лапает свою студентку, мою однокурсницу. Ей 20. Пиздец харассеру!!!»

И понеслись водопадом репосты. И комментарии. Они множились, как личинки комаров. Демьян вспомнил, как Марьяна рассказывала ему, что комары неистребимы, потому что размножаются так быстро, что человек просто не поспевает следом.

«Где кнопка “врезать”?»

«Когда я вижу такие сообщения, думаю только одно: окей, еще один мудак».

«Вот бы его уволили и больше не допустили до работы».

«Каждая тварь, пользующаяся властью в целях насилия, должна быть уничтожена».

«Отменим еще одного. Хотя его и так никто не вспомнит».

«Злость. Злость. Злость».

«Держись, крошка. Стремно быть жертвой, но быть этим мужиком сейчас еще хуже!»

Демьян не мог больше читать. Швырнув телефон, он пошел к бару и налил себе абсента. Умирать – так с музыкой, решил он и включил на колонкеThe Cure на полную громкость. Лег на пол и заплакал. Как маленький мальчик, бегущий через поля навстречу огню, который подбирается все ближе и ближе к деревянному домику на дереве. Огонь пожирает золотую траву, оставляя за собой черный выжженный след, как будто кто-то большой лижет Землю, а она тает мороженым.

Где бы я ни был с тобой – я чувствую себя как дома.

Как маленькая девочка Марьяна, которая бежит по огромному, залитому вечерним солнцем полю к мирно пасущимся барашкам, она хочет обнять их, зарыться в их спутанную жесткую шерсть – их еще не стригли, они пахнут мочой, травой и лежалым сеном. Она бежит, расставив руки, широко, как будто хочет схватить это все – вечер, медовый запах вереска, красную полоску заката, копченый дым от костра, прохладный ветер с реки. Она и сама не замечает, как нога попадает во что-то мягкое, оно крошится, и в воздух поднимается звук. У нее чешутся ноги, она думает, что это трава – высокая, острая, подсушенная, когда-то срезанная и оттого острая по краям. И только потом замечает, что ноги от кроссовок до самых бедер окружены осами. Она поломала гнездо. Осы жужжат, как газонокосилка, злобно и многообещающе. В ужасе Марьяна пытается сбросить их, но становится только хуже, и злее, и страшнее, и она начинает кричать, и от крика барашки бросаются врассыпную, а она от них – быстрее, быстрее, в лагерь, где палатка отца. Она ревет, и слезы улетают за спину, она бежит, и руки уж не расставлены, а задраны вверх, чтобы уцелеть, она читала, что укусы ос очень опасны, она знает, что их яд губителен только в таких вот, огромных количествах.

Отец и дядя Семен кидаются ей навстречу, не сразу понимают, что происходит, потом опускают глаза. В воду! В воду! В воду – это кричит отец. И они с Семеном берут ее за руки и бросают в реку – как бревно, как надувной матрас, как будто сейчас снова праздник Ивана Купалы и нужно зажмуриться, отдаться и позволить себе быть брошенной в глубину.

Прохладный омут, холод, плеск, и осы всплывают, окружая Марьяну желтыми точками. Она, всхлипывая и отплевываясь, гребет к берегу, широко расставляя руки – снова, чтобы объять все необъятное – горе, ужас, бессилие, – и желтые точки расступаются вместе с волнами, разбегающимися от ее ладоней, и она спасена, спасена, спасена.

Когда я с тобой, ты – мой единственный дом.

– Что? – спросила Марьяна, застав Яна на полу с абсентом и приглушая звук. – Все?

– Что все?

– Доигрался?

– Ты уже видела?

– Видела ли я, как твои аккаунты превратились в стену плача всех жертв насилия? Ну да. Это сложно не заметить.

– Я не насиловал ее, Мара.

– Думаю, да.

– Что «да»?

– Думаю, ты не мог бы никого изнасиловать. Но как можно быть таким дебилом, чтобы целоваться со студенткой у всех на виду?

– Это произошло случайно.

– Что, прости? Случайно? Как можно случайно пойти со своей студенткой в бар, нажраться там и целоваться?

– Ну вот так бывает.

– Что ж.

– Ты злишься?

– Я тебя ненавижу.

– У меня с ней ничего не было.

– Господи, Ян, да даже если было. Дело ведь, кажется, не в этом.

– А в чем?

– В том, что ты выставил себя придурком, испортил себе репутацию, поставил под удар будущее девочек. И все ради чего? Ради пьяного засоса?

– Все не так.

– То есть не только засос?

– Прекрати.

– Ты знаешь, я думаю, тебе лучше поспать сегодня на диване.

– Хорошо.

– И хватит бухать.

– Хорошо.

– И отправляйся в университет, чтобы объясниться.

– Нет.

– Любишь кататься – люби и саночки возить. В твоем случае – вывозить.

– Очень смешно.

– А я и не смеюсь. Это просто немыслимо. Ты ведешь себя как ребенок.

– А ты у нас идеальная.

– Речь не обо мне.

– Ты у нас всегда права.

– Ладно, черт с тобой. Я ушла.

– По крайней мере я был верен тебе все эти годы.

– Что, прости?

– Я просто не выдержал.

– То есть это я виновата в том, что произошло?

– Наверняка.

– Ух ты.

Ян встал с пола и, шатаясь, отправился в ванную. У входа, подпирая дверной косяк, стояла Марьяна, сложив руки на груди.

– Позволь уточнить: верно ли я понимаю, что я как будто была тебе не верна, и поэтому ты подкатил к студентке?

– Дай мне пройти.

– Ответь на мой вопрос.

– Дай пройти, мне нужно в туалет.

– Ссы в глаза, – сказала Марьяна, отступая. – Пожалуй, я не хочу с тобой больше разговаривать.

Молчание тягостным желе накрыло ее.

33. Обрыв

Ольга молчала уже три месяца и восемь дней, злость в Марьяне росла в геометрической прогрессии и душила. Она поехала на рынок за овощами, купила артишоки, спаржу и томаты – всех цветов, лимоны, шалот и сельдерей. Мясо и лук для чатни. Когда в жизни что-то шло не так, она начинала неистово готовить. Когда они только начинали встречаться с Яном, Ольга спросила ее, что ему нравится в ней. «Я не знаю, – честно сказала Марьяна. – Может быть, сиськи?» – «Нет, я о том, какая ты. Ты что же, ни разу не спрашивала?» – «Нет, – удивилась Марьяна. – А что, об этом нужно спрашивать?» – «Просто чтобы сравнить внешнее с внутренним». – «А какая я?» – «Сначала скажи сама – как бы ты описала себя?» – «Хм. Ну, я хорошо готовлю». – «Так. Еще?» – «Еще я не отказываюсь заправлять одеяло в пододеяльник». – «Ха». – «И в постели я люблю быть сверху». – «Ясно». – «Теперь твоя очередь – расскажи обо мне». – «Ты хорошо готовишь».

Выбирая томаты, Марьяна думала: ведь жила же она сколько-то лет без Ольги, нормально жила, не жаловалась, в общем, даже не страдала, иногда была счастлива – надо было только вспомнить как.

Каким был их последний разговор? Он случился на следующий день после той встречи в музее, после похорон отца. Они встретились где-то в центре, походили по мокрым от ночного дождя улицам. Было промозгло, после выпитого намедни клонило в сон. Ольга сказала: давай я тебе кое-что покажу.

Марьяна сказала: давай.

Они сели в такси и куда-то поехали, шины терлись об асфальт, как кошка об ногу хозяина.

Вышли у «дома с мозгами», у здания РАН – отец часто ездил сюда по работе, но кто скажет теперь, чем занимался.

Калитка была открыта, она и не знала, что сюда можно свободно войти, что внутри это здание расщепляется еще на несколько звеньев, что, если задрать голову изнутри двора, можно увидеть стеклянные пирамиды, и голова закружится от неба, которое в них лежит. Прошли насквозь – через сочленения дул крепкий северный ветер, как будто с моря.

Они спустились по лестнице и замерли у порога. Под ногами в туманной взвеси лежал огромный проснувшийся город. Над ним – вертолет, взбивающий электрический воздух.

«Вот что я хочу тебе показать».

Покажи мне все – все то, чему нет названия, потому что все слова, которые ты знаешь, здесь будут фальшивыми, лишними, лишенными смысла, потому что нет никого, кроме нас – запутавшихся, голодных, прямо с утра решившихся на короткое рискованное путешествие – и стоящих на этом ветру настолько отдельно друг от друга, насколько это вообще возможно.

«Вот что я хочу тебе показать, и я хочу, чтобы ты это запомнила».

Да уж поверь, я запомню. Как хочется удрать – вниз с парапета, и как хочется, чтобы это длилось вечно – секунда между тем, как ты толкнешь меня и шагом назад – в слепое пятно грязного асфальта.

Так думала Марьяна, но сказать это было нельзя, как будто эта тяга – подойти, встать и шагнуть – была вызвана чем-то другим, дефектом, который существует в ней, и только в ней.

– Дух захватывает, – созналась Марьяна, и непонятно, к кому она обращалась – к Ольге или к городу, который был просто фоном, декорацией для этой встречи.

– Мне кажется, нам нужно сделать перерыв, – сказала Ольга, глядя куда-то в башни Москва-Сити.

Вот сейчас бы и шагнуть – туда, где больше нет причин делать перерывы.

– Почему? – спросила Марьяна дрогнувшим голосом.

– Потому что мы зашли куда-то не туда. Это неправильно. Нужно остановиться.

Холод вонзился Марьяне в лопатки.

– Ты можешь просто объяснить, что тебя расстраивает, и я больше не буду этого делать, – попросила Марьяна. – Пожалуйста.

– Ты не сможешь этого не делать, – возразила Ольга. – Ты же не можешь перестать чувствовать.

– Тебе не нравится, что я так много чувствую к тебе?

Мне не нравится то, что я чувствую к тебе, должна бы сказать Ольга, но она поежилась в свободной кофте, постоянно спадающей с одного плеча, и сказала:

– Просто небольшой перерыв, ладно?

Что мы знаем о человеке, стоящем рядом? Что мы можем в нем понимать? Когда мы не объясняем ничего, мы оставляем другому право домысливать, фантазировать, придумывать нас. И это всегда ложь.

Должно быть, глупо, но Марьяна вдруг представила это колесо сансары – как будто каждую новую жизнь двое, предназначенных друг для друга, сквозь поля, горы и буераки ищут и находят, встречаются – иногда не в самых удачных воплощениях. И нужно переждать эту жизнь, и в следующей снова – искать. Может быть, выйдет получше.

– Я нашла тебя здесь как могла, – тихо сказала она, бросая сигарету в глубь города.

– Что? – спросила Ольга.

– Ничего. Пойдем.

Они вернулись на сиротливую улицу, засаженную кленами и тополями, коротко обнялись, стараясь не слишком касаться друг друга – как сквозь воздушную подушку безопасности, и пошли – каждая своей дорогой. Марьяна – в метро, Ольга – в такси.

Марьяна помнит, как все это начиналось, как горел Ольгин взгляд. Ее взгляд горел не по ней. По ней звенел колокол, звенел всеми церквями этого города, заполненного куполами. Наверное, если посмотреть на него из космоса, можно увидеть лишь позолоченные ножки перевернутых бокалов и черные маслины раскрытых зонтов.

Это лето будет дождливым, сказала ей много лет назад продавщица в секонд-хенде.

Марьяна отложила майку и купила свадебное платье: белое, в цветах, с полоской жемчуга на спине. С длинной мантией шелкового хвоста, на котором можно ехать по полу, если ты кошка или собака миниатюрной породы. Если ты хомячок.

Если ты хомячок, жаждущий свободы, не представляющий толком, на что она тебе сдалась.

Купила и написала Демьяну: «Со свадебным платьем решено».

Потом пришла домой и сказала ему: «Ну хорошо, Ян, хорошо, давай уедем».

Уезжали в августе. Демьян откуда-то притащил чемодан размером с трехэтажный дом.

Марьяна сложила туда книги и немного одежды, а он спросил: ты на каникулы едешь?

Ну примерно да, она не верила, что у них так надолго получится. А потом девочки – Марта сначала, потом Ася. Одна за другой. Ольга всерьез радовалась, присылала подарки детям, плакала даже, когда она ей впервые фотку младенца отправила. Так и написала:плачу от радости за тебя.

Вообще, когда Марта родилась, они почти не общались. Так, открытки на Новый год и день рождения. Марьяна писала ей: «Будь здорова и по возможности счастлива». Ольга писала в ответ: «Надеюсь, вы не болеете». Это было нелепо.

С Яном зато идеально.

Когда они впервые приехали с Мартой в Россию, тут же пришла знакомиться. Демьяна, конечно, не было. Марьяна обняла Ольгу и стояла так добрые несколько минут, а футболка намокла от молока. Когда вспоминает это сейчас – в животе проплывает скользкая рыба, бьется башкой о борта.

Нужно было тогда разводиться и умолять Ольгу остаться с ней. Но вместо этого они с Демьяном снова уехали и зачали Асю. Или даже зачали ее в ту же ночь. Почему-то радость от встречи с Ольгой подействовала на Марьяну так: она настолько ею до краев наполнилась, что и на Демьяна расплескалось.

И могло бы так всю жизнь продолжаться, наверное, если бы вдруг не умер отец и Марьяна не приехала в Москву, не взяла Ольгу за руку в музее и не почувствовала, что вот:вот он (или она? Есть ли разница?), тот единственный мой человек, которого я так ждала – чуть с ума не сошла.

Ольга руки не отняла, улыбалась ласково. Говорили долго. Несколько часов – водка лилась рекой. Марьяна внутри трещала, как сосновые дрова в костре, но не решалась узнать, что там у Ольги. Поэтому отпустила. До утра гуляли как пьяные (даром, что пьяные и были) по сонному городу, хохотали, немного плакали, потом вспоминали что-то необязательное, потом Марьяна посадила ее в такси. «Невыносимо тебя люблю», – сказала она, прижавшись, как маленькая. Ольга вздрогнула, шагнула в любезно распахнутую дверцу, исчезла. Как можно было отпустить ее? Очередная глупость.

Домой вернулась другой. Ян заметил это, решил не спрашивать: пройдет, наверное. Невозможно все время присматриваться к человеку и искать в нем ущерб. Может быть, просто устала, может быть, тоскует по отцу. У каждого свои недостатки и раны. Надо это пережить, постараться. Ян считал себя великодушным. Марьяна внутренне была ему благодарна. Следующая неделя далась тяжело. Ольга соскочила и исчезла в тумане, никаких писем, сообщений и надежд. Марьяна мучилась, крутилась во сне, постоянно вращала в голове диалог, бывший монологом отчаяния, мечтала о встрече.