Зверобой

38. Одна

Всяким летним утром, когда тонкий рассеянный свет сходит вниз по макушкам деревьев, как по заднику в уличном спектакле, а впереди их обгоняют другие, те, что в тени, Марьяна вспоминает почему-то один и тот же день, одно и то же ощущение – могущества и бесконечности. Она шла таким утром в паспортный стол.

Отделение милиции – маленький, косенький, серенький домик Ниф-Нифа, притаившийся между рыжими панельными девятиэтажками, окна в пыли и решетках, в боковую дверь – очередь: «мне бы только спросить» и «куда вы лезете», «я от михалпетровича» и «ждите, вызову». По солнечной, пятнистой июньской улице Марьяна шла совершенно одна, как большая, чувствовала себя невероятно взрослой, гражданином, будущим. Песок по-снежному скрипел под кроссовками, в наушниках – первый альбом Земфиры, заезженная кассета –я стала старше на жизнь, наверно, нужно учесть. То было могущество. Бесконечностью было лето, которое здесь начиналось и не заканчивалось никогда, продолжалось каникулами, очередной поездкой к отцу, новыми синими (или зелеными?) штанами с карманами сбоку, в которых некуда было пойти, поэтому Марьяна надела их в паспортный стол. Стояла в очереди самая модная, взрослая, скучающе поглядывала на часы, время клонилось к обеду, солнечный свет спустился уже к земле и залил ее всю. Как обратно шла – уже с паспортом – не запомнила. Только этот момент: предчувствие новой жизни.

Так и сегодня: Марьяна складывала чемодан, и что-то в ней навсегда закончилось – детство, папины потрескавшиеся ладони, казавшиеся неуклюжими пальцы, ловко расправляющиеся с тонкими крыльями бабочек, так что они не мялись, запах плова и табака, искры от костра и фарфоровый луч от накалившегося фонаря.

Но что-то здесь же и начиналось – в жизни всегда ведь так, – Марьяна еще не знала что, но чувствовала – здесь, сейчас, когда ей только больно и страшно, одиноко и необъяснимо, внутри оживало, плелось и выстраивалось какое-то другое неизвестное что-то, крепко устраиваясь на фундаменте разрушенного бывшего. Марьяна это чувствовала, берегла, боялась растратить.

Нужно было ехать разбираться с наследством. Решила сообщить о своем приезде в «Фейсбуке» – бегло, небрежно, в надежде, что Ольга увидит. Но что с того? Она была зла на Ольгу, хотелось ей мстить и мстить – например, никогда больше не встречаться, если бы это могло ее хоть как-то расстроить.

И в то же время хотелось, чтобы Ольга пришла, взяла ее за руку, пожалела.

От всего этого мутило, чемодан не складывался, завтрак не готовился, все валилось из рук.

Ян ходил мрачнее тучи, перестал бриться, сочинял свою оправдательную речь. Похоже, собирался выйти к студентам с бородой и посохом. Марьяна переживала за девочек, как бы папенька напрочь не свихнулся, и одной ее – не совсем нормальной – уже и так хватало с лихвой.

Смотрела в кухонное окно, как они скачут на батуте – патокой тянулась нежность, – и думала: вот бы у них все сложилось иначе. Когда они подрастут, она скажет им: не соглашайтесь жить без любви, это грех, потому что все грех без любви, а остальное так – огрехи.

От ветра зашумели деревья, Марьяна вздрогнула, окрикнула девочек, чтобы убедиться, что им не холодно.

Она вспомнила, как они с отцом уходили в лес: длинные, до самых облаков ели, рыжий настил из иголок, торчащая в нем черника – казалось, что вокруг никого, а на самом деле они были лишь частью огромной толпы.

Он говорил:

– Ты здесь одна?

– Одна.

– А вот посмотри сюда.

И она смотрела: как кишит переполненный муравейник. Садилась на корточки, и дом их становился большим, рос на глазах, как будто она съела волшебное печенье и стала меньше крупинки манки.

– А теперь сюда.

И она смотрела, как по кусту черники взбирается клоп.

– А здесь что видишь?

И прямо перед ней – как будто навели резкость – возникала паутина, а с ней паук, как центр мишени.

– А тут?

И она боялась сделать следующий шаг, потому что понимала, что под ногами все движется, ползет, живет, дышит, и она не одна, и никогда не будет одна, и тишины нет, и жизнь – это то, что продолжится после смерти. Она знала, что у отца был план – в этих непрекращающихся бесчисленных существах он нашел свое собственное бессмертие.

Она вздрогнула, когда в дверном проеме бесшумно появился Ян, как жук отшельник, вылезший из щели.

– Ты меня напугал, – сказала Марьяна. – Подкрадываешься, как вор.

– А я и есть вор, – сказал Ян. – Вор и преступник.

Он приблизился к ней, и Марьяна сдала назад, но быстро уперлась в кухонную столешницу. Он подошел вплотную и вдавил губы в ее шею, как будто прицеливался, куда вонзить зубы. Марьяна закрыла глаза. «Вот это чувство – что мне всегда кого-нибудь не хватает, – решила она. – В нем мое бессмертие».

Демьян одной рукой скинул со столешницы миски и доски, все со звоном посыпалось в раковину, а второй – поднял и посадил Марьяну на влажное и холодное и вырвал вверх футболку, как надоевшую сныть из земли.

Марьяна обернулась к окну – девочки взлетали все выше и выше, почти касаясь руками неба. Они смеялись, и она засмеялась тоже, сначала тихо, потом громче, потом до слез, сбиваясь дыханием – пунктиром, азбукой Морзе, терпящим бедствие кораблем.

Потом он вдруг замер и резко вышел, попятился, как будто из зазеркалья, ее даже откинуло, как после выстрела – затылком в стекло.

Марьяна смотрела, как он вытирается кухонным полотенцем, брезгливо бросает его в ведро и жадно пьет из горла бутылки с лимонадом.

– Что? – спросил он, порезавшись ее взглядом.

– Ничего, – сказала Марьяна не двигаясь. – Буду собираться дальше.

Ян отвернулся и вышел из кухни.

Марьяна взяла телефон и написала Ольге: «Завтра буду в Москве. Надо разобраться с папиной квартирой».

Ольга ходила из угла в угол и договаривалась сама с собой. Если она поедет встречать Марьяну в аэропорт – это будет не слишком навязчиво? Если она поедет в аэропорт без предупреждения – это будет не слишком претенциозно? Если она не поедет в аэропорт – это ведь будет глупо? Конечно глупо, она же хочет поехать. В конце концов набрала номер. Лучше предупредить, решила она.

А то подумает еще, что я без нее не могла. А я ведь могла.

39. Ловушка

Встретились в аэропорту, выпили, как-то сразу решили ехать в квартиру отца разбираться с вещами. Ольга накануне звонила, спрашивала, как она, так странно было слышать ее голос после долгого перерыва, особенно сочувствующий. «Увидимся, может быть», – кинула Марьяна зло, будто ядом плюнула в телефон. Ольга увернулась, пропустила удар и сказала: «Я буду рада тебя видеть. Жду». И от этого «жду» у Марьяны провернулись в животе все внутренние органы против часовой стрелки. Пришлось даже выпить, но легче не стало.

Квартира встретила звонкой пустотой. Страшное ощущение брошенности сжалось и спряталось в коробку с синей лентой «Озона», которая валялась на полу. «Ни ты, ни я не сохранили этот дом, – подумала Марьяна. И сразу привычно добавилось: – Пап?»

Ольга стояла сзади, положила руки ей на плечи, сжала немного, потом потянула к себе, и Марьяна застыла заложницей этих рук, на мгновение забыв, как дышать.

– Выпьем еще? – спросила она хрипло, отстраняясь, и нерешительно сделала шаг в направлении кухни. – Если есть здесь что-то. Если оставили.

– Марьяш.

Ольга стояла у стены, подпирая ее плечом, как кариатида. Марьяна обернулась и всмотрелась в темноту коридора – он слепо уходил в глубь комнаты, через огромное окно лился с улицы свет нерастраченных фонарей. И все как-то стало проясняться: и усталость, и сиротливое чувство, будто что-то непоправимо закончилось, и ничего уже не исправить, и кому рассказать, как они с отцом сидели тут в последний раз, пили чай, ни о чем не говорили, потому что сказать им друг другу нечего, и морщины, расходящиеся от Ольгиных глаз, и боль оттого, что время, несмотря ни на что, на нее действует, как и на всех остальных – одинаково, – стирая, перемалывая, отнимая. Она вдруг остро почувствовала, как быстро, несправедливо быстро уходит жизнь, что даже голова кружится от этой скорости, что еще немного, и станет поздно – и тут, и там, и везде. И невозможно сделать ничего, чтобы время это сдержать. Вот и отец туда же. Несправедливо.

– Иди сюда, Марьяша, – снова позвала Ольга, все еще придерживая дом плечом.

Марьяна послушно шагнула: если уж стены на ней только и держатся, пусть и ее удержит.

Ольга обнимала крепко. Ни следа от вечной отстраненности. Будто решила что-то. А раньше не могла? Марьяна злилась и радовалась – одновременно – и не могла больше от этих качелей сдерживать слез.

– Ничего, Марьяша, ничего. Все наладится.

Ольга взяла ее за рукав плаща и стянула одним движением. В доме было прохладно, как будто проветривали, но Марьяна горела огнем.

Ольга оформила ее лицо в ладони и стала целовать – математически точно – в каждую новую грань. Слезы под ее губами высохли, просыпалась слепая страсть.

Марьяна вспомнила, как мечтала: отель, шампанское, халаты.

Но этого не случилось, случилось другое.

Ольга скинула свои каблуки, старый паркет обиженно вздрогнул, Марьяна сняла кроссовки и поставила их у двери, чтобы по полу не растекалась грязь. Сразу отправились в комнату Марьяны – свет зажигать не стали: Ольга не давала ей обнаружить очередные пустоты.

Легли на немую кровать, распахнутую, голую, с бледным матрасом по имени омхеа или туребек – стандартный набор непроизносимых букв. Ольга вниз, Марьяна – сверху. Было приятно так просто лежать, дышать разбросанными волосами, чувствовать вес. Ольга путешествовала руками по спине, Марьяна целовала шею.

Чувствовала себя вампиром – питалась этой теплой чужой жизнью, выданной ей за какие-то немыслимые заслуги. За злое и несправедливое лето, может быть, за потерю.

Марьяна села, чтобы снять толстовку. Ольга поднялась на локтях и смотрела на нее, оценивая: хороший ли достался приз? Стоило ли соглашаться?

Марьяна стянула одну за другой хлопковую чешую, осталась сверху незащищенной.

Ольга грелась в рубашке. Остановила ее нетерпеливые руки, сказала: «Погоди. Дай посмотреть на тебя».

И смотрела – как будто впервые.

Марьяна думала: ты – моя Красная книга, моя жажда, мой алкиной.

Как ты меня так мучила и зачем, почему ты не могла сразу меня полюбить и принять, почему ты так долго молчала, неужели нужно было вот такое что-нибудь, чтобы ты ко мне снизошла?

Но сама улыбалась.

Ольга ответила на улыбку так – потянулась и поцеловала.

В Марьяне все заиграло от прикосновения, когда Ольга, в одежде, прижалась к ней – голой наполовину. Что-то в этом было особенное, как будто отдаешь себя, ни о чем не жалея, и вот тебя раз – и приняли.

– Красивая ты, Марьяша, – сказала Ольга, откидываясь назад (волосы опять разлетелись). – А я уже нет. Тебе не понравится.

– Ну это я давай сама решу? – ответила резко. Вскинула руки свои, как пианистка, чтобы расстегнуть рубашку, но пуговицы плыли под пальцами.

– Я помогу. – Ольга быстро и буднично расстегнула пуговицы, показался черный лифчик,ну вот, здравствуйте.

Марьяна дрожала. Господи, думала она, просто непостижимо: как я ждала тебя и дождалась, бывает же. В мыслях объявился Демьян. Как он тоже не мог расстегнуть с первого раза. Но она не помогла ему – жестокая. Эта мысль была приятной. На контрасте выходило, что Ольга ее жалела.

– Снимешь? – спросила она, высвобождая Ольгу из-под руин рубашки и своей смелости.

– Сниму, что теперь. – Ольга сняла и юбку, и чулки, осталась в одном белье, решив, что достаточно так – пока, по крайней мере.

Марьяна смотрела и видела все – и шрамы, и несовершенства, и время, прошедшее с той ночи в квартире Ольги, когда ничего не случилось, – и чувствовала одну только нежность. Тени плясали на Ольгиной ключице, Марьяна провела по ней пальцами, но они ускользнули.

– Ты очень, очень красивая, – подытожила она, выдыхая.

– Да не ври ты, ладно. – Ольга поморщилась и потянула ее за руку. – Иди ко мне.

Марьяна почувствовала себя так, будто ей выдали пульт управления ядерным оружием. А ну как нажмет не на ту, предположим, кнопку? Не туда уведет? Не дойдет до цели?

Поднялась над Ольгой и долго смотрела ей в глаза, будто там была инструкция приложена.

Наконец вспомнила, что с этим делать. Спустилась ниже, зацепила резинку от черных трусов, мышцы заныли от напряжения. Ольга сжалась, как будто попала под брызги холодной воды.

– Не бойся меня, – попросила Марьяна жалобно. – Я же тебя люблю.

И тут же подумала: как это искусственно прозвучало. Как будто все это имело значение еще секунду назад, а теперь уже не имеет. Как будто то, что она чувствовала к Ольге все эти годы, – исчезло, смылось, прошло. Как будто какой-то предел был у ожидания, и он случился сегодня, еще в самолете. Будто тумблер переключили.

Валерия была бы довольна.

Марьяна пыталась, старалась это вернуть, поднять из руин, схватить это ускользающее чувство – любая минута из этих бесконечных пятнадцати лет подошла бы, – но руки не слушались, память стирала одну за другой – минуту, дни и часы.

Марьяна закончила то, что начала, правильно и достойно, как всякая хорошая ученица, как зверобой, который не мучает, но убивает, легла на спину, потом на бок и отвернулась. Плакала долго. Ольга гладила ее по спине, сначала благодарила, потом успокаивала.

На небо постелили темные облака. Они растеклись по нему вязким желтком и двинулись на север.

– Мне жаль, мне так жаль, – сказала Ольга. И вжалась в Марьяну всем телом, теплым и влажным, как воздух на юге.

И еще потом добавила – на выдохе, как будто долго бежала и надо же – догнала:

– Я люблю тебя.

Марьяна задержала дыхание, как перед прыжком в воду, открыла глаза. И сказала в темноту пустого, отчужденного и покинутого пространства:

– Мне тоже ужасно жаль.

Благодарности

Тиграну Оганесову – за экспресс-просвещение в области энтомологии;

Елене Теханович – за виртуальное путешествие к Тихому океану;

Юлии Селивановой – за чутье и чуткость;

Татьяне Никитичне Толстой – за дружбу;

Чаку Паланику – за невидимые уроки мастерства;

Радмиле Хаковой, которая читает только мои книги и каждый раз говорит: «гениальная сука»;

Маме – за бесстрашие быть собой;

Полине – за пластилин, терпение и любовь.

Спасибо – эта книга без вас ни за что не случилась бы.