Зверобой

11. Ферма

Ольга в последние месяцы окончательно потеряла счет времени. Приходит с работы, готовит сыну ужин: мясо, салат, гречку с лисичками. Сыну пора бы жить отдельно, найти себе кого-нибудь: подругу или друга. Ольга бы уже приняла что угодно, лишь бы не был один, это стало ее беспокоить. Сыну пора бы начать готовить самому, а лучше собственному сыну, но он все еще сидит в своей комнате, что-то производит в компьютере, раз в день встает и идет в «Азбуку вкуса» – по принуждению, точнее, по просьбе, списку, наставлению и приказу, покупает там продуктовый набор на вечер, приносит и ставит у холодильника:«Вот».

Много раз думала начать заказывать онлайн, но так у сына хоть какая-то зона ответственности, какое-то движение. Несколько лет назад отправили его учиться за границу, вернулся через год: не могу, говорит. Не мое. Не насиловать же?

Она смотрит, как он ест, становится радостно: все же единственный сын, во всем положительный, пусть все еще не женился, и, если подумать, с этим не нужно торопиться, она вот поторопилась – и что?

«Веня, расскажи хоть, что в мире делается». – «Мам, да ты ж лучше меня все знаешь, я из дома-то почти не выхожу». – «Вот я как раз хотела тебя спросить, может быть, ты хочешь куда-нибудь поехать?» – «Куда?» – «Куда-нибудь. С друзьями». – «Не переживай, мам, все в порядке, я в порядке».

Ничего о своей жизни не рассказывал, как она ни пыталась выведывать.

А чему удивляться? Нужно было спрашивать, когда ему было десять, четырнадцать, двадцать. А где она была? Как пропустила его детство? Известно как: работала.

Ольга устало падает на мягкий кожаный диван, придвигает к себе гладильную доску вместо стола, расставляет на ней бокал красного, мед, импортозамещенный сыр, ноутбук – готово, вечер пройдет вот так и закончится под утро. Нет сил даже смотреть сериалы – Марьяна постоянно скидывает ей какие-то названия, ссылки:посмотри, Оль, такой классный сериал, мы с Яном смотрели не отрываясь, знаешь, вот три сезона подряд.

Ольга такое не может: у нее глаза устают за день от всего этого мельтешения, в последнее время они болят, надо сходить к окулисту, заказать новые очки, да что там к окулисту, нужно вообще к врачам, у гинеколога не была полгода, но когда, когда?.. Ольга руководит империей, в ее возрасте это большой успех, ее не сместили молодые, инвесторы не выслали на пенсию, на фотосессиях со звездами она все еще получается хорошо – даже без фотошопа. Хорошая генетика – это много.

Короче, вечером силы есть только на то, чтобы придвинуть к себе гладильную доску с ноутбуком, которую уборщица с обезьяньим именем Анфиса (как так можно было ребенка назвать? Впрочем, в их мире – кто она там, откуда? Говорила, но Ольга забыла, – может, и нет такой ассоциации вовсе) перестала убирать после глажки. «Оленька Михалночка, да вам это не помешает, а я что-то так и не умею сложить, образования не хватает», – и хохочет, обнажив золотые коронки.

Ладно.

Внутри ноутбука Ольга тоже не слишком усердствует: сначала просматривает все соцсети, на работе совсем времени нет на это, с телефона специально снесла: отвлекает. Заходит на страницы Марьяны, не зная, зачем это делает, просто по привычке уже, листает фото, лайкает новое, девочки у Марьяны красивые, обе на нее похожи, от этой мысли почему-то теплеет под ребрами.

Потом открывает вкладку с тетрисом, двигает туда-сюда разноцветные блоки. Обычно заканчивает двигать их в три часа ночи, иногда до четырех сидит. Убеждает себя, что бессонница, но как заснуть, сидя за гладильной доской? Иногда Марьяна спрашивает: «Ты чего не спишь?», и она сразу прячется, ноутбук захлопывает. Что-то в Марьяне было пугающее и притягательное при этом, как будто, если подпустить ее ближе, съест со всеми наречиями. Ольга сопротивлялась, все же у нее был муж, пусть даже и жили всю жизнь как соседи, но так удобно.

А иногда давала слабину: хотелось – обнимала, обещала, обнадеживала. Ничего конкретного не хотела, то есть даже бежала от этого, если чувствовала, что вот здесь, сейчас что-то может случиться, слишком близко подошла.

С мужем так и не развелись, не вышло: сходились, расходились и снова сошлись, сколько-то лет подряд он ревновал ее к Марьяне. Спрашивал: чего она от тебя хочет? Почему приходит? Совсем она, что ли, уже? А все потому, что Ольга в самом начале с ним поделилась по глупости: знаешь, в меня влюбилась девочка одна, господи прости, это так смешно. Они и правда смеялись. Потом Ольга плакала. Когда Марьяна уехала, плакала тоже. Рассказывала подруге о том, какая она: злая, смешная, рыжая. Иногда так хотелось, чтобы она ее поцеловала, как в кино. А иногда думала: вот бы ее не было никогда, чтобы жилы из меня не тянула, не мучила.

Но все же лучше, чтобы была.

Встречались всегда при свидетелях – вопрос безопасности.

Марьяну после смерти отца будто с катушек сорвало. Видно, что она внутри так звенит, как буфет с посудой во время землетрясения. И приятно быть причиной этого, и льстит, но с другой стороны – чем это может кончиться?

«Лучше бы ничем не кончалось, – думала Ольга, раскладывая пасьянс-косынку, складывая блоки в тетрисе, собирая огурцы на виртуальной ферме, – и хорошо бы вообще не закончилось. Никогда».

12. Мемори

– Расскажите про жизнь в Москве, – просит Валерия. – Ведь между страстью и молчанием что-то да было?

Она такая дотошная, эта красивая психотерапевт. Сегодня она в смешной футболке с оленем. И Марьяна рассказывает, упершись рогами в прошлое:

– Были дни, все как один. Я приходила на работу, приносила ей кофе, она, не глядя, брала. Не помню, чтобы она хоть раз сказала спасибо. Потом совещание, поток к ее столу – с вопросами. Ты туда, ты сюда, ты здесь. Меня она всегда оставляла себе. В полдень мы шли обедать. Садились в ее черный джип, ехали в кафе через два квартала. Она не любила, чтобы нас видели вместе, хотя не видеть нас вместе было невозможно – мы ведь практически не расставались.

– А выходные?

– Выходные я ненавидела.

Выходные – это щемящее прогорклое одиночество, которое не заглушить музыкой, не замаячить телевизором, его можно только извлечь и опустошить, ловко подцепив изнутри двумя пальцами. Раз – и нет больше в ней печали – вон она вся плавает в туалете, маскируясь под горошек и фаршированные помидоры.

– Поэтому я и пошла в бассейн. Просто чтобы не проводить воскресенья в одиночестве.

…Где-то там, в прошлой жизни, Ольга пишет, глядя на статус Марьяны «херово» в соцсети: «Тебе херово?»

Марьяна плачет, а потом смеется. Или смеется, а потом плачет.

Можно сказать, что это истерика. Но это просто переменчивая погода. Никто же не называет погодуистеричкой. «На улице сегодня истеричка. Возьми зонт».

Ольга пишет: «Поехали кататься на мопеде? Мне тут на тест-драйв привезли».

Что слышит Марьяна: «Обними меня, прижмись ко мне, почувствуй меня».

Марьяна пишет: «Нет».

Нет. Я больше никогда не поведусь на твои дешевые разводки.

Нет, я тебе не верю.

Нет, ты же меня не любишь.

И спрашивает: «В юбке ведь нельзя?»

Ольга пишет: «Ох, блин».

Марьяна и Ян – все еще молодые и тогда еще неженатые – идут по солнечной улице, он бережно держит ее за руку.

Она судорожно перебирает в голове причины: сорваться и убежать к Ольге.

В конце концов она выдумывает подружку – совершенно нелепая, нескладная ложь, – о встрече с которой совсем забыла, а она ведь, черт возьми, попросила ее покормить кошку. Нет, посидеть с ребенком. Или и то и другое. Марьяна меняет показания на ходу, но ей наплевать.

– Давай вместе поедем, – предлагает Ян. – Я работал с детьми, могу с ними петь или еще что-нибудь.

– О нет! – взвизгивает Марьяна. – Она – подруга то есть – будет еще дома, когда я приду, не поймет, почему я с посторонним мужиком.

– Посторонний мужик? – Ян смотрит на Марьяну растерянно. – Ты разве про меня не рассказала еще подругам?

– Этодругая подруга, – произносит Марьяна так, будто это все объясняет, – Ты ее не знаешь, мы с ней редко общаемся. И вообще она странная. И ладно тебе. Не придирайся к словам.

Марьяне совсем не страшно мчаться по самой широкой автостраде. Когда Ольга рядом, она не боится. Лететь, жить, прощать, быть обманутой, обманывать самой.

Она говорит ей в спину: все равно ветер схватит и унесет любые слова:

– Твоя кожа пахнет лавандой.

Ольга кричит:

– Что?

Ее волосы пахнут надеждой, желанием, только что скошенной травой, рискнувшей вылезти после зимы. Они хлещут Марьяну по губам.

– Куда поедем? – перекрикивает Ольга ветер.

Марьяна вжимается подбородком в ее плечо.

– Нам нужно выбрать цель, – кричит Ольга.

«Пристрели меня», – думает Марьяна.

Вечером сидят на веранде Ольгиной дачи – теплым и душным вечером после дождя, и Ольга показывает Марьяне фотографии. На этих фотографиях – ее юность и ее любовь.

Ольга говорит:

– Вот здесь я жила однажды летом с бабушкой. Интересно было через много лет приехать с кем-то, с кем в юности мне так хотелось пройти по набережной за руку.

Марьяна смотрит на фотографии, и ее пронзает боль. Через всю ключицу до самых пяток.

Ольга рассказывает, а Марьяна запоминает все, и это напоминает сеанс мастурбации перед глянцевым порножурналом.

Ольга говорит, глядя на фотографию:

– Мы поехали на заброшенный пляж. По дороге остановились у какого-то завода по розливу минеральной воды, и там труба из земли торчит с этой водой. Вот мы смотрим в эту трубу.

Боль – не такое уж сильное чувство, если к нему привыкнуть.

Ольга смотрит в глаза Марьяне и спрашивает:

– Кстати, какого цвета у тебя глаза?

Не такого, как тебе нужно.

Ольга говорит:

– А вот, кстати, отличная фотка – просто Беверли-Хиллз.

Она говорит:

– Что ты сейчас чувствуешь, опиши.

Марьяна чувствует слишком много и слишком мало хорошего. Эдакое идеальное состояние для того, чтобы все это запомнить, и совершенно несовместимое с жизнью.

Ольга говорит:

– Непонятно описала. Я спрашиваю, что ты чувствуешь, когда я тебе это рассказываю, а что такого, собственно, я тебе рассказываю?

Марьяна говорит, что все, что она чувствует – нормально для этой ситуации.

Она говорит:

– Ревность, страх, зависть, нежность, безысходность, боль – все, что можно при этом чувствовать.

Ольга говорит:

– Нет, ты можешь сказать, что конкретно тебя задело, почему, в какой степени?

Ей пошло бы быть репортером, который обращается к родственникам погибших в катастрофе и спрашивает: что вы сейчас чувствуете?

Ей пошло бы быть врачом-анестезиологом, который наклоняется над лицом больного в маске и спрашивает: вы все еще что-то чувству- ете?

Демьяну Марьяна сказала «да». Бедный, бедный Демьян.

Ночь. На улице гремят поливальные машины, мусоровозки переворачивают помойные контейнеры над своими грузовыми ртами. Столбик термометра прыгнул до двадцати.

Марьяна так ни разу и не сумела выдержать паузу. Она так ни разу ничего и не выжала из своих кратковременных обид.

После двух бутылок пива руками, измазанными креветками, она пишет Ольге строчку из песни, звучащей по радио: «Я не смог бы жить где-то еще и любить кого-то так, как тебя. Верь мне, Жозефина».

«О, ну ты даешь, – отвечает Ольга, в очередной раз пораженная безотказной работой их связи. – А я как раз думаю, что это ты там делаешь».

Болею тобой.

«А я не стану тебе писать», – пишет ей Ольга далее.

«Не стану писать», – так она пишет.

«Не стану писать тебе, – пишет она и продолжает: – Не стану писать о том, что я делала этим вечером. А то ты расстроишься».

А то она расстроится!

Ольга беспокоится, что Марьяна расстроится, и поэтому пишет, что не напишет, написав при этом слишком много и вполне достаточно для того, чтобы Марьяна детально представила себе картину предыдущего вечера, к которому не имела никакого отношения.

Заботливая.

Марьяна в ответ сообщает ей, что пьет пиво с Демьяном, с Демьяном, который во время секса пытается рассмотреть ее лицо и оттого выглядит очень обеспокоенным, и она не может сосредоточиться на фантазиях, потому что думает, все ли у нее в порядке с лицом и выражает ли оно то, что нужно. И еще, что он предложил ей выйти за него, а она согласилась, потому что он хороший, хороший и любит ее, и прямо вот сейчас сидит и снимает креветочные хвостики с ее подбородка длинными пальцами. И еще, что он решил называть ее Мара, а она его – Ян. Потому что между ними теперь короткая дистанция.

«И вообще, – пишет она Ольге, – я не могу сейчас говорить, мы с Яном смотрим кино».

«Да, да, – отвечает Ольга. – Конечно. Передай ему, чтобы был нежным. Мара. Дорогая».

– А с Ольгой вы были близки? – психотерапевт по имени Валерия встает, а потом садится, и олень на ее груди замирает в ожидании. – Я имею в виду секс.

Конечно, вам подавай самое интересное.

– Знаете, одна коллега как-то сказала мне, что я больна, – говорит Марьяна. – Когда пошли слухи, будто мы любовницы.

– А вы были любовницами?

– Между нами был больше, чем секс.

– Объясните.

– Сначала мы просто везде ходили вместе. И она могла прямо посреди разговора – о еде, погоде или политике – вдруг зависнуть и уставиться на меня – в глазах презрение или страх. И тогда она вдруг заявляла: не стоит тебе любить меня. Понятно? Спрашивала так:понятно? Очень жестко, будто можно не понять. Я кивала: да. Да, мол. Понятно.

Однажды она сказала: ты, когда рассказывать об этом будешь, сделай хороший конец.

Да, сейчас, разбежалась.

В один из таких дней – мы, как всегда, где-то ужинали – она вдруг позвала меня к себе. Очень неожиданно – просто встала из-за стола и говорит: невозможно постоянно только есть в ресторанах, мне кажется, я должна попробовать, как это – быть с тобой.

Муж уехал или не знаю, где был муж, короче, факт: его не было. А где был любовник? Не знаю. Возможно, занят.

Нет, сказала я.

Нет: я тебе не дегустация в супермаркете.

И послушно пошла за ней. Ничего нового под Луной.

Ну вот пришли, я сняла свои кеды мокрые, бывшие белые, теперь серые, джинсы мокрые, потому что по пути из ресторана мы попали под ливень и промокли. Потом я обняла ее, и она обняла меня, я хотела снять с нее мокрую рубашку, а она вдруг шаг назад сделала и говорит: а знаешь, наверное, не стоит нам с тобой это делать.

Ну, наверняка она красивее завернула, я сейчас не помню. И я, видимо, так ужасно в тот момент выглядела, что она быстро сравнила перспективу прятать труп или переступить через свой страх в пользу последнего, поэтому снова притянула меня к себе и поцеловала. Будто тысячу раз, понимаете.

Описать вам мои ощущения? Грипп и молния. Гром и ангина.

Все горло горит.

А она говорит: ты слишком нежная. Или там: эх, не получилось у меня, прости. Или: я люблю его.

Ну да, собственно. Кого она там тогда любила? Сережу? Андрюшу? Неважно.

Я встала, пошла, надела свои джинсы (мокрые), кеды (мокрые). Вышла на улицу: три часа ночи, тихо, пусто, лето. Машину поймала, попросила ехать черт знает куда, к кому-то в гости, рыдала, рыдала, в конце концов развернула машину, вернулась обратно, пришла к ней, а она говорит: а чего ты туда-сюда бегаешь, я вообще-то спать хочу.

Осенью ничего между нами по-прежнему не случилось, и зимой не случилось тоже, мы просто были. И каждый раз, когда она с любовником или с мужем ссорилась, приходила ко мне и ложилась мне в руки, как кошка, которую гладить надо. И я гладила. А какие варианты?

Потом она уехала на два месяца куда-то в Японию и оттуда прислала мне письмо: дорогая моя, ты, пожалуйста, не проси у меня больше, чем я могу дать, ты мне очень дорога как друг, но больше – ничего. Я поплакала, поразилась искренности, согласилась. Мне сразу так легко стало, что больше не нужно мучиться страхами, ревностями, отказами. Дружить – это так хорошо. По крайней мере, честно. И с Яном тогда все сразу наладилось, как будто мы вырулили наконец из дремучего леса на чистенький асфальт и впереди – дорога в Сан-Франциско.

Из этой своей командировки она приехала на мой день рождения, что было, конечно, очень трогательно, и привезла мне японский зонт. Японские зонты – это отдельная тема, я вам как-нибудь расскажу, очень интересная легенда есть, значит, как одна проститутка с собачкой… Откуда у проститутки собачка? Может, она гейша была? Но и у гейш вроде собачек не водилось. Не помню, спросите меня в следующий раз. Так, зонтик в сторону, далее – мы выпили бутылку шерри-бренди в синей такой бутылке, она до сих пор у меня на подоконнике стоит в оплывшей свече – не знаю зачем, я ее даже сюда с собой при- тащила.

А то лето было такое жаркое, помните? Адское даже. Вокруг горели леса. Отец все страдал, что вместе с лесами горят какие-то там редкие долгоносики.

В один из дней мы смотрели кино у меня дома – она легла со мной рядом, очень тесно, на нас дул беспомощный напольный вентилятор, и ее волосы на каждом его развороте подлетали и касались моей щеки – я внезапно так расслабилась и осмелела, что положила руку ей на затылок и запустила пальцы в волосы.

Хороший это был фильм или нет – я, конечно, уже сказать не могла. Тогда она вскочила как ужаленная и заявила, что ей нужно в ванну и спать – завтра рано вставать. И ушла домой.

Утром мы как ни в чем не бывало отправились завтракать в ресторан. Выпили по цитрамону, заказали воду со льдом и еще что-то легкое.

И вдруг она говорит, прокалывая меня зрачками, а черри – вилкой:

– Вчера у меня даже появилоськакое-тожелание. Но оно быстро прошло.

Мне хотелось сказать: я тебя ненавижу.

Но я спросила: хочешь, я провожу тебя в аэропорт?

И мы поехали.

Она снова улетала. Это было кстати: я не выдержала бы еще один день вместе.

В аэропорту шумело цветное, человеческое море. Мы купили по минимальной бутылке пива, сели у окна с видом на взлетную полосу, и я сказала: «С бывшей любовницей мы приезжали в аэропорт на свидания. Трахались в машине, на пустыре у взлетного поля». Ольга удивилась: «Есть же куча мест в городе за гаражами». Ну, у нее большой опыт в этом смысле.

Потом мы молча смотрели на светящиеся крылья снующих по полосам самолетов, чтобы ничего больше не говорить. И Ольга такая: ну, мне пора.

Я очень хорошо помню этот момент. Как мы встали и пошли по проходу такому – змейкой – к паспортному контролю. И она говорит мне: пока, и очень медленно подходит к зеленому коридору. Идет так медленно, знаете, чтобы я успела остановить ее, и я успеваю. Вытягиваю ее за плечо практически из самолета и – целую.

Пусть у тебя снова появится какое-то желание.

И я зачем-то до сих пор помню все ее платья, в которых она на работу ходила, и еще один день на пляже в Подмосковье, когда она лежала на песке, а в ямке горла у нее билась артерия.

Потом еще месяц, и она вернулась в Москву. Любовника бросила. Сказала мне как-то: хорошо, что ты у меня есть.

Еще она тогда завела котенка, мальчика, гладила его каждый день и говорила с ним. А я сидела – живая, настоящая, ела, пила вино, рассказывала про день, а она сидела полубоком ко мне, почти спиной, и кота наглаживала (до сих пор говорила, что кошек не любит, а оказалась латентная кошатница). И вот представляете: целует этого кота помойного и говорит: ну, котик, как прошел день? И реально ждет ответа.

А еще я очень хотела ребенка и как-то сказала ей об этом. Что, мол, я же могу тебе родить, ты же хочешь. А она говорит: это ужасно все. Просто ужасно.

Я говорю: как же так можно – такими вот словами о таких вещах. А она говорит: как много ты от меня ждешь и как мало я могу тебе дать. А ведь семь лет уже прошло к тому моменту, представляете?

И вот тут появился Ян. Он мне действительно нравился. И потом он сказал: Мара, давай поженимся и уедем. И я подумала: почему нет? Просто чтобы отпустило. Чтобы прошло.

Кто ж знал, что ничего не проходит.

13. Кто

Он говорит: можно я спрошу у тебя кое-что?

Она говорит: валяй.

А она тебе кто вообще?

Кто?

Ольга или как там ее.

Ты же знаешь, что ее зовут Ольга, зачем ты говоришь «как там ее»?

Ну окей, Ольга.

Она моя подруга.

Да?

Ну да.

И о чем вы дружите?

В каком смысле?

Ну, что между вами общего, о чем вы говорите?

Да много о чем.

Например.

Серьезно? Как я могу вспомнить?

Ну блин, ты постоянно в своем телефоне. Она тебе пишет – ты тут же туда проваливаешься.