Зверобой

19. Мэй

Нет, сказал сам себе Демьян, стоя утром перед зеркалом в ванной, широкой, как поле для гольфа, – нет, я больше не буду жить без любви. Надо только найти ее. Кого ее – он и сам не знал, но душа требовала поисков. Впрочем, чего искать? Нужно просто плыть по течению и принимать дары.

Он не помнил толком, как выглядела та студентка, не помнил имени.

В аудитории осмотрелся – нет ли еще кого-то, способного заменить? Но ничего не попалось под руку. Решил, что стоит сходить в деканат, там поднимет списки, найдет. В деканат пошел вместо обеда.

Джиллиан. Алекс. Брук. Алиса. Пегги (тут он добавил: Гуггенхайм). Найджела. Кейт (здесь ему на ум пришло: Уинслетт). Шерил (конечно, Кроу!). Он даже засмеялся – это забавно, достал телефон и записал в заметки: «Игра на ассоциации с именами». Ян решил, что это неплохая проверка учета культурных кодов: он предложит ребятам на занятии список имен или даже пусть они называют свои – а все остальные должны на счет три дополнить имя фамилией, с которой оно сразу же сочетается в голове.

Питер. Чарли. Бренда. И даже Настя. Он вспомнил: это русская девочка, дочь каких-то эмигрантов в первом поколении, она рассказывала ему о своем маленьком городе в России, маленьком, да удаленьком – кажется, в этом городе повсюду разливалась нефть. Настя сказала, что ее родители не были богатыми по меркам этого города, но сложно в это поверить, если она смогла уехать и учится теперь здесь в университете.

Кевин. Риз (Уизерспун). Мэй. Желтое платье.

Ее звали Мэй.

Споткнулся об это имя и сразу же вспомнил: платье, светлая, волосы волнистые, как у Марьяны, он тогда еще внутри усмехнулся, что ему не придется к новой женщине привыкать.

Окей, Мэй Ройз, найти тебя было легко.

Мэй стояла возле своей машины – старого «жука», вместо желтого платья на ней был брючный костюм – серый, белая блузка, бриллиантовая капля на влажной ключице.

– Привет, мистер Ян, – сказала она радостно, заметив его. Мистер Ян – так его называли все студенты. Его бесило, что к нему обращаются по фамилии, поэтому перешел на имя. Отказаться от своей фамилии было для него только в радость, чтобы ничто не роднило его с семьей.

– Привет, Мэй, – ответил он и протянул руку. – Зайдем в кафе?

– Вот уж не ожидала вашего сообщения!

– Да я сам не ожидал, знаешь. Но тут вспомнил твою работу… Ты еще работаешь над этой темой?

– О да. И я сейчас веду группу пострадавших от харрасмента. Так что могу рассказать многое. А что, что-то произошло?

Ее лицо мгновенно стало озабоченным и серьезным, Ян ненавидел это в местных – ему казалось, что это ложь, лицемерие, что не может человек вот так распоряжаться собственной мимикой и тем паче эмпатией. Но в Мэй ему это понравилось. Способность сопереживать ему нужна была сейчас хлеще иных способностей.

– Нет, – он мягко коснулся ее плеча, улыбнувшись. – Нет, ничего не случилось. Просто хотел узнать, какая сейчас в этом направлении ведется работа, пишу статью.

Он соврал и соврал легко – никогда еще не было ему так легко и складно врать, а она это приняла, не усомнилась даже.

Дома сидел за ужином и думал про Мэй. Про то, как она рукой провела по его спине прощаясь. И про то, что она выглядит слишком взрослой для своих двадцати, они с Марьяной так точно не выглядели, когда познакомились. Они и в двадцать пять еще были подростками, их не занимали идеи спасения мира, раздельного сбора мусора или борьбы с мясоперерабатывающими заводами, а работы в комитетах и денег на костюмы у них просто не было, не говоря уж о машине.

Понял, что снова с нежностью думает о Марьяне, и резко отбросил эту мысль – хорошо бы о ней забыть, хотя бы на время.

Перед сном спрятался в душе, впервые за много лет дверь закрыл на замок.

Через полчаса постучала Марьяна: «Ты там утонул, что ли?» А он почти. В два счета довел себя до конца – душ, как водопад, шумел неистово. Думал о желтом платье, о блузке, о влажной ключице, о светлых волосах. Порадовался, что обошелся без порно. Потом вытерся, сел на край ванны и написал в сообщении: «Теперь все время думаю о тебе».

20. Манго

Ольга пришла в редакцию, сняла туфли и кинула их под стол. Натерла ноги, идиотская неудобная колодка. Через пару часов совещание с советом директоров, нужно представить план развития на следующий квартал, вообразить какое-то будущее, а у Ольги-то все уже в прошлом. Посмотрела вечером сериал о сексе после пятидесяти, подумала, что это здорово, когда женщины так в себя верят, но у Ольги совершенно не было на это сил. Классно было бы поехать в отпуск, на какое-нибудь вшивое море, чтобы вытянуть ноги и лежать на шезлонге, который стоит в три раза дороже вменяемого. «С кем ты поедешь на море? – спросила сама себя Ольга. – Ну не с мужем же?» И сразу же подумала про Марьяну. Здорово было бы отогнать от себя эту мысль, но она в последнее время ее преследовала. Даже во сне: во сне она была в черном – в чем-то свободном и летящем, будто с хвостами, а Марьяна лежала рядом на широкой отельной кровати и гладила ее – лежащую на покрывале лицом вниз – по сложенным крыльям. Ольга даже во сне запретила ей раздевать себя, но руки не прогнала.

Проснулась в состоянии, которое требовало срочно Марьяне написать, какую-нибудь бессмысленную ерунду, но вот до этого момента не могла придумать, что именно. А сейчас стало ясно, что просто нужна поддержка, импульс, правильные ободряющие слова.

Стоило лишь открыть шкаф и взять это. Просто написать.

Сфотографировала манго на столе, написала: «В Ашан завезли приличные». Марьяна тут же отозвалась: «Созрели?» Ольга иногда удивлялась – у нее телефон в руках все время, что ли?

И следом добавила: «Созрели, в отличие от меня, а я все еще не знаю, что говорить на совете директоров».

«Ты обязательно справишься, – ответила Марьяна то, чего от нее и ждали. – Ты лучше всех».

А что еще надо? Ольга всегда знала, где взять необходимое – тепло, слово, желание. Не в этом ли суть их связи?

Конечно, хотелось бы, чтобы как у людей. Чтобы муж был таким человеком, чтобы ему было не все равно. Чтобы это от него можно было получить поддержку и тепло. Ведь было же это когда-то? Когда? Очень давно.

Вспомнила, как ездили в Грецию. Ходили по древним камням, рассматривали окаменевшие брызги песка. Он держал ее за руку, чтобы не поскользнулась. Одним утром она проснулась с раскалывающейся головой – давление или смена климатической зоны – в общем, не могла встать, тошнило. Он принес ей таблетку, а потом долго держал в ладонях гудящую голову, пока она не заснула. Один день из отпуска был потерян, Ольга злилась – пропустили экскурсию в пещеру Зевса, а сейчас радовалась, что он был таким – муж нечасто проявлял заботу, да и Ольга в ней не нуждалась. Молодая была и глупая – сейчас бы все отдала.

Во второй половине жизни никому не нужна пещера Зевса, вот бы кто-нибудь обнял.

Но не Марьяна. Или Марьяна?

Устала от этих метаний невыносимо.

Вспомнила еще любовника Андрюшу. Недолго все длилось, но было ярко. Он был неистовым, резким, каким-то несдержанным. Однажды на летней веранде кафе посадил ее на колени. Набросил юбку как абажур. Выгонять их пришел администратор – увидел в камеру. Стыдно было ужасно, Ольга это кафе любила, там были самые лучшие хинкали. Но и весело тоже. Изгнанные, они хохотали, шли под дождем вдоль Патриарших, он прижимал ее к себе за талию. Ольга про это, конечно, рассказала Марьяне, и та натянуто улыбалась с плохо скрываемым раздражением. Сказала, что это совсем уже за гранью. И Ольга не поняла, какую грань она имеет в виду.

Теперь все схлынуло. И где то будущее, о котором ей нужно подумать? «Подумаю об этом завтра», – решила Ольга и усмехнулась случившемуся каламбуру. Открыла ноутбук и быстро набила тезисы – четко и по делу, как она умела, когда соберется в кучу. Выкурила наполовину сигарету, захотелось чего-то свежего.

Очистила манго. И правда хорошие завезли: не соврала.

21. Бег

Перед отъездом с Яном в их новую жизнь Марьяна думала только об одном: как она переживет разлуку с Ольгой. Она давно привыкла к мысли, что между ними ничего не будет, но к тому, что ее совсем не будет, привыкнуть было нельзя.

Подруги смотрели на Марьяну глазами, полными сочувствия, и интересовались: ну а как ты будешь потом? Это вкрадчивое «как» и непонятное «потом» напоминало беседу здорового человека с безнадежно больным; будто все они понимают что-то очень важное, а Марьяна нет, и жалеть ее опасно. Словно через месяц она выйдет из комы, и неожиданно выяснится, что на календаре 2048 год, за окном зима, и ей давно не двадцать семь. И вот она выглянет в окно, а они скажут: ну что ты, что ты, выпей лучше воды. А сами друг другу такие сигналы подают, мол – о боже, сейчас она увидит, что машины давно летают по небу, и что кошку мы ей подменили, и что путинская эра кончилась восемнадцать лет назад. Мол, давайте ей сначала об этом как-то намекнем, подготовим.

Марьяна думала иначе. Ей казалось, что все пройдет, перемелется, сотрется, закончится, словно и не было ничего: раз – и не было этих дней – от августа до августа, даже чуть больше, каких-то семь лет ничего не было. А потом она будет долго и тихо Ольгу любить, скорее всего, всю жизнь, но будет врать, как она будет врать, она же совсем не умеет врать.

Ну а что, собственно, такого было? – спрашивала себя Марьяна. Ничего такого: не было парков, лавочек, острых губ, от которых она не могла отвести глаз, не было голоса, который ей так нравится, не было этих летящих рук, которые так случайно ее касались; не было вкусной еды и кислого вина, запаха, что навсегда въелся в ее дыхательную систему: когда она не видела Ольгу, она ее чувствовала. Нет, нет и нет – не было ничего – по крайней мере, такого, о чем можно легко забыть.

Как она может уехать? Ну, она не умрет. Существование Марьяны будет лишний раз доказывать, что от любви не умирают, а просто перестают жить. Какая глупость: не обязательно умирать, чтобы умереть.

На этом…

Зазвонил телефон.

Ольга.

– Что делаешь?

Думаю о тебе.

– Да так, вещи собираю.

– Помочь?

Еще не хватало. Еще не хватало, чтобы ты помогла мне выпроводить меня отсюда.

– Если хочешь.

– Хочу, раз спрашиваю.

– Приходи.

И она приходит. Опять и опять. Впрочем, на этом все.

А потом проходят какие-то годы – никто от этого не застрахован.

– Пойду пробегусь, – сказала Марьяна и вывалилась из дома через черный ход. Прошла мимо переполненных мусорных баков, аккуратных соседских гортензий и стены, напрочь заросшей плющом. Вышла на улицу с дихотомическим рядом одинаковых домов.

Дошла до парковки, села в машину и поехала в центр. Понятия не имела зачем. Нужно было подышать, потеряться в пространстве.

Машину бросила у китайцев на парковке. На втором этаже многоэтажки они держали маленький ресторанчик, а внизу – охраняемый паркинг для гостей и так – случайно залетных.

Дальше пошла пешком. Не куда-то специально – вперед. Ветер тянулся с реки. Воздух вечернего города был плотным, влажным, облеплял, как водоросли. Пахло димсамами, пончиками с глазурью, мусором, шпалами метро. Под ноги бросилась газета, как набегающая волна. Марьяна решила снять денег в банкомате и купить у уличной торговки чурос, но за дверью уже закрытого банка лежал бомж в луже мочи.

Этот город казался невыносимым, но лишь потому, что мало что выносимо там, где нет общих воспоминаний. Или надежды на случайную встречу.

Где-то в другой вселенной, проснувшись, Ольга совершила очередную попытку заняться собой. Она каждую неделю обещала себе новую жизнь: жизнь со спортом, без ночных возлияний и бдений, жизнь без иллюзий. Но тут же крылась и первая ошибка: жить без иллюзий значило не делать вид, что она когда-нибудь изменится и предпочтет ночному бокалу вина ранние набеги на спортзал. Но попыток не оставляла.

Ее вечный тренер – накачанный мальчик в обтягивающих велосипедках, который, казалось, никогда не становится старше, встретил радостно:

– Ах, Ольга! Кого я вижу! Продолжим наши занятия?

– Продолжим, Вадим, – весело отозвалась она. – Но как-нибудь в другой раз. Я зашла чисто побегать.

– Побегайте, Оля! Бег – это жизнь! Позвольте, я провожу вас на дорожку.

И он пошел с ней к дорожкам, теснящимся у окон в пол. Чтобы все с улицы могли созерцать жалкие попытки псевдобегунов пройти несуществующий марафон.

– Я только хочу напомнить: чередуйте бег с ходьбой, наклон дорожки тоже – с нуля до десяти, и больше двадцати минут не надо, голова закружится.

– Спасибо, Вадик, – сказала Ольга, взбираясь на пластиковый Олимп. – Поверьте, я больше двадцати и не выдержу.

Вадик подмигнул ей, дал дорожке ход и ушел, оставив Ольгу один на один с выбором: смотреть на людей за окном, не столь разнообразных в этот утренний час (мимо сновали только офисные сотрудники да бесконечные курьеры с желтыми сумками) или выбрать локацию на экране: океанский берег, норвежские фьорды, прогулка по далекому городу.

Отчего-то кольнуло сердце.

Ольга сказала себе: ладно, пусть будет город, потому что на океане она была и на фьордах тоже, а в этом городе почему-то нет. Сколько-то лет назад летала в Нью-Йорк по работе, Марьяна приехала туда одним днем – утром прилетела, вечером назад. Не с кем было оставить детей, поэтому так глупо – пока они в саду. Успели многое: сбегали в Гугенхайм (ничего не запомнила), пообедали в каком-то милом рыбном ресторанчике с устрицами, потом Ольга проводила Марьяну на вокзал, от которого уходил поезд в аэропорт.

Ну и ничего тогда между ними не случилось, как всегда, только острое словно нож чувство родства – оттого, возможно, что не было в этом огромном, суетном и подпирающем небо городе никого, кто был бы нужнее. Ольга вспомнила, что часто испытывала к Марьяне именно это – в Москве тоже, когда они вместе сбегали с работы и жгли вечера в ресторанах.

Было ведь хорошо?

«Мне тебя не хватает», – подумала Ольга, и эта мысль показалась логичной. Еще это была мысль, которой следовало делиться. Как будто вспомнил что-то о ком-то, и нужно немедленно рассказать:а помнишь? Потому что невозможно держать в себе ни одно большое общее воспоминание.

Быстро добежав кое-как положенные Вадиком двадцать минут, Ольга впорхнула в раздевалку, метнулась мимо обнаженных тел – рыхлых, подтянутых, влажных – к своему шкафчику.

Пока возилась с браслетом, искала утонувший в складках сумки телефон, морок прошел.

Чертыхаясь, она достала его, прочла входящие – ссылка на рабочий созвон, Ольга Михална, примите от нас подарок, приходите, дорогая Ольга, на ужин, Оля, купи огурцов – совсем остыла, захотелось скорее снять с себя все и пойти в душ, согреться.

Она так и сделала, скинула обтягивающие шмотки из скользкого материала, завернулась сразу же в полотенце – нечем хвастаться, – вернула телефон в сумку. Еще постояла немного и закрыла шкафчик.

«Мне тебя не хватает, – думала она, осторожно ступая по кафельному полу в душевую. – Но что толку от того, что я это скажу?»

Она стояла под душем и пыталась представить: а как бы это могло быть?

Допустим, они решают попробовать, допустим, ей это понравится, а потом? Вся жизнь с ног на голову: получается, жила не так?

И что она скажет Вене? Как объяснит? «Веня, милый, теперь я живу с женщиной». – «С какой женщиной, мама?» – «С моей подругой». – «С какой из твоих подруг?» – «С той, что легко могла бы быть твоей подругой. Если бы тебя интересовали подруги».

Ольга намылила волосы. Запах жасмина заполнил узкое пространство душа.

А муж? «Сережа, все изменилось. Я ухожу от тебя». – «К кому?». – «Я влюбилась в девушку». – «Дожили. Оля, ты рехнулась? Надеюсь, ты понимаешь, что квартира останется Вене? А дом – мне». Дом, собака – золотистый ретривер, кусты гортензии – белая, желтая, голубая, сиамский кот, нежно-фиолетовая мебель, которую она заказывала для гостиной у одного итальянца.

Окей.

Ольга стояла под струями, которые горячим ливнем затекали ей в рот, а потом, переливаясь через края, обрушивались на грудь.

«И что потом? Она приедет ко мне с детьми? Я приеду к ней – с чемоданом, коробками? Получу визу, уволюсь? Какая глупость».

Она выплюнула воду и вывернула вентили смесителя.

Дождалась, когда в проходе иссякнут другие клиенты, и распахнула стеклянные дверцы.

Пусть все остается как есть, думала она, оборачивая вокруг себя белое клубное полотенце с логотипом.

И надо бы, наверное, купить голубые посудины хосты, посадить в углу сада, там, где раньше цвели пионы – их недавно побило дождем.

22. Набережная

Ольга смотрела на воду из окна своей квартиры на набережной. Вода текла. «Как моя жизнь», – подумала Ольга. Мимо сновали кораблики, из которых торчали дети и махали всем проезжающим суднам, гремела музыка. Летнее судоходство радости, сплав надежд.

Почему-то вспомнила, как совсем юной, сразу же после института плыла на таком кораблике в компании друзей, двое из которых только что расписались и праздновали новую жизнь. В тот день она в первый и последний раз была бессмысленно и безнадежно влюблена – в молодого гитариста в кожанке. Молодой гитарист тоже был в этой компании, но на свадебную вечеринку не пришел. С горя Ольга провела вечер на верхней палубе с бутылкой шампанского в руках. Страдать было легко – ветер полоскал ее волосы, трепал их, как белье на веревке, шампанское было сладким на вкус, а впереди были годы – бесконечные причалы других встреч. Среди которых и другие молодые гитаристы, и шахматисты, и потом ее муж – не гитарист, но тоже не без изъяна.

В тот день ей казалось, что все пропало, что он больше никогда не позвонит ей, что все, для чего она так старалась – проиграно, зря. И легкое платье, красное, струящееся, разрез от бедра, и туфли на высоком каблуке, и шлейф от духов с красивым названием «Шалимар» – что-то пьянящее, сладкое и стамбульское, и шарф из органзы, чтобы добавить загадочности. И глаза. Она жадно подвела их черным, от чего в ее образе проявился опасный героиновый шик. Все это зря.

Молодой гитарист передал ей через друзей, что быть не сможет. Уехал в Крым – она не знала с кем, да и не были они так уж близки, чтобы он ей докладывал. Так, пару раз целовались, может быть, еще что-то было короткое и неприличное, но никаких обещаний друг другу они не давали.

Подруга Ольги – та самая, которая тогда вышла замуж (и, кстати, до сих пор не развелась, бывает же) – сказала сразу:

– Оля, знаешь, как понять, что можно встречаться с музыкантом?

– Как?

– Очень просто: если он умер – можно.

Ольга тогда засмеялась, но это не помогло.

Она лежала на палубе лицом в небо и загадывала желание, не переставая, повторяла и повторяла про себя скороговоркой одно и то же – всякий раз, когда они проплывали под мостами –вот бы он полюбил меня, вот бы он меня полюбил.

С мужем вышло иначе. Он никуда не пропадал. Страдать не пришлось, выпрашивать под мостами тоже. Все как-то сразу сложилось. Он был чуть старше, крепкий, уверенный в себе, никакой ерунды вроде музыки, никакого ветра в голове – ни самума, ни боры. Пришел, обнял, взял. Ольгу это покорило. Не то чтобы она была без ума влюблена – нет, но так больше и не хотелось. Он нравился ей, ничто в нем не вызывало протеста, и она подумала, что выйти за него – хорошая мысль.

Спустя десять лет брака муж Сережа начал ей изменять. То есть спустя десять лет брака она это вдруг обнаружила. Сережа пропадал в своей фирме, не хотел второго ребенка, под любым предлогом уезжал – то в командировки, то на рыбалку с ребятами. Ольга делала карьеру, строила свою маленькую империю и совершенно упустила, когда Сережа перестал быть удобным, приятным и близким и стал тем, кого отправляют спать на диван в гостиную.

Когда Ольга уехала на полгода в Питер, он и вовсе отвязал коней. Веня рассказывал матери о папиной любовнице, о том, что Сережа иногда даже берет ее с ними ужинать в ресторан, ничего уже не стесняясь.

Вернувшись, Ольга попросила Сережу куда-нибудь переехать, допустим, на время, чтобы можно было обо всем этом подумать. Сережа клялся, что больше не повторится, что ему было очень тяжело эти полгода без нее, что спасался как мог. Ольга пустила, но не поверила. Она подумала, что Вене нужен отец, что и ей, наверное, иногда кто-то нужен, ну не с личным же водителем обсуждать оперу? И не с водителем туда, например, ходить.

Сама же она – специально или случайно – скоро влюбилась в Андрюшу, Сережиного друга детства. Андрюша пришел на Сережин день рождения, был очень весел – всех подкалывал, задирал, делал пошлые комплименты. Ольга сначала поморщилась, но сама не заметила, как повело.

Прощаясь, он обнял ее и шепнул в самое ухо: «Ты такая охуенная баба, Оля, прости, если не сдержусь».

И, конечно же, не сдержался. На следующий же день приехал к ней на работу и от входа эсэмэску отправил: «Спускайся».

А в оперу Ольга с Марьяной пошла. И на кораблике кататься тоже.

Была по-московски белая ночь, Москва-река сияла в шанхайских отблесках от фонарей, вывесок и гирлянд, утопала в отраженном свете жилых комплексов на набережной, немела от смеха, музыки и гудков машин. Они сидели с Марьяной в пледах на открытой палубе, курили и смеялись, как все.

У Ольги в руке был запотевший бокал с белым, у Марьяны коктейль в массивном стакане.

И Ольга вдруг почувствовала себя совершенно свободной, легкой и красивой, как можешь себя чувствовать только тогда, когда точно знаешь, что необходим.

А Марьяна думала: «Вот бы она полюбила меня» – под каждым мостом, особенно под метромостом, потому что нужно, чтобы проехал поезд, иначе и не сработает.

И – что еще остается? – смеялась.

23. Богомол

– Пять вещей, которые делают вас счастливой? – спрашивает Марьяну самая красивая психотерапевт. Сегодня она в черном платье, на груди – крупное серебро.

– Музыка, грязь, вода, люди, письма, – отвечает Марьяна через запятую.

– Грязь – интересное понятие. Многозначное, – говорит Валерия и щелкает пальцами. – Так, так.

– Я десять лет хотела попасть на один музыкальный фестиваль, – говорит Марьяна. – И не то чтобы не могла. Просто было еще не время. Понимаете?

– Понимаю, – кивает Валерия.

– Когда я туда наконец приехала, был дождь, музыка, люди и очень грязно – дерьмо по колено, – продолжает она. – И я была дико счастлива. Почти как тогда, когда отец взял меня с собой искать алкиноя.

– Кого?

– Это такая черная бабочка с хвостами.

Однажды утром Грегор Замза у себя в постели превратился в страшное насекомое, а отец Марьяны – в одержимого. Однажды он увидел у одного коллекционера бабочку алкиноя и заболел ею. Он мог ее купить, но она нужна была ему живой.

– Он узнал, что алкинои водятся в Уссурийске, это где-то под Владивостоком – на краю земли. Мама не хотела отпускать меня, но я ее уломала. Мы поехали. Все две недели, которые мы там провели, дождь лил без перерыва, только что прошел тайфун, и мы ничего не нашли. В один из дней мужик на помятом «уазике» отвез нас по щербатой дороге к заливу. Сто километров до Владивостока и дальше – до Шаморы.

В машине, похожей на хлебный кирпич, воняло бензином. Они вышли в набухший песок, после долгой и тряской дороги Марьяну мутило, вокруг все было затянуто серым и влажным туманом. Где-то там, внизу, под ногами прерывисто дышало море. Марьяна побежала туда, чувствуя, как с каждым шагом становится легче. Наконец подошла вплотную, и волна накатила на ее ботинки, оставив песочный след.

Внук Посейдона, царь мореходов феаков Алкиной радушно принял Одиссея, потерпевшего перед тем кораблекрушение на острове Калипсо. Он устроил в честь гостя пир, на котором Одиссей рассказал о своих скитаниях. Алкиной одарил гостя богатыми дарами и, выслушав историю его странствий, отправил на прекрасном корабле домой, на Итаку, за что поплатился. Посейдон так рассердился на феаков за помощь ненавистному ему Одиссею, что ударил по кораблю возвращавшихся на Схерию феаков ладонью и превратил его вместе с командой в камень.