Хляпа

Хляпа
Ксения Черникова

Есть Она и Он. Есть время и пространство. Есть правила приличий и эмоции, которые в них не вписать. Есть главное, которое теряет смысл, и случайное, которое вдруг становится главным. Есть то, что невозможно понять и объяснить даже самому себе. Содержит нецензурную брань.

Майка

Копить она обожала. Нет, не деньги, хотя и деньги тоже откладывала легко, как будто даже ни в чем себя не ограничивая. Просто складывала сначала купюру к купюре, а потом, когда уже на картах все стало, циферку к циферке, и они множились и росли постепенно, как будто сами по себе. Но даже больше этого любила собирать, можно так сказать, коллекции всех видов и мастей. Всякие акции и тому подобная дребедень, где нужно набрать определенное количество фишек, печатей, марочек, еще чего-нибудь, чтобы получить за полцены очередной никому не нужный ножик или сковородку – вот никогда не могла пройти мимо. И копились эти бессчетные бумажки на полке в коридоре, и выбрасывались потом приехавшей в гости мамой, без разбора.

Точно также с удовольствием собирала Майка когда-то в зачетке оценки и автографы преподавателей в каждую сессию. Или еще до этого, в школе, когда давали им учить стихи, и надо было на отдельном листе в столбик писать названия этих стихов – а когда сдавали наизусть учительнице, она напротив каждого расписывалась. А потом, когда родила уже дочь, обнаружила новый виток своей страсти – в месяц, в три, полгода и когда там еще, когда младенцам надо проходить бесконечных врачей и сдавать анализы, она делала это с дочерью почти с удовольствием, потому что так же на бумажке писала список и могла проставить потом свои заветные галочки. Ну а что такого, у каждого свои, скажем так, прибабахи. Тем более что ее этот как раз понятно, от кого достался – от деда. Тот тоже был вдохновенным и очевидным собирателем.

Дед, правда, еще и под ногами всегда что-то находил. То часы с улицы притащит, то цепочку серебряную. Этот его искательный талант перешел уже не к Майке, а к ее дочери – правнучке, выходит. Та еще в яслях таскала с прогулок монетки в карманах, и по вечерам, когда приходила за ней мать, с гордостью свое богатство перед ней вываливала: «а угадай, что у меня есть?» А может, и не было тут никакого секрета и таланта, просто и дед, и маленькая Нютка до жути любопытны были ко всяким незаметным вроде штучкам, и под ноги всегда поглядывали с удовольствием. Хотя вот взять того же Нюткиного папашку – такой же ведь любитель замечать всякие мелочи и нестандартности, но от этого и знатный ловец ворон, вечно в своем мире и тоже взгляд в пол – и при этом ни одной монетки никогда не находил. А Нютка вроде и под ноги не смотрит – а находит. Жалко, дед умер, когда ей год всего был, вот кто точно б оценил.

Но вообще-то копил он, конечно же, больше деньги. Причем как ему это удавалось при обычной российской пенсии, да причем удавалось так, что бабушка ни о чем даже не догадывалась – вот уж загадка так загадка. И тем не менее сначала внучке Майке на двадцать пять лет вручил торжественно сберкнижку, на которой лежали двадцать пять тысяч рублей (и очень кстати эти деньги оказались, выручали много раз, и в том числе во время и первого, и второго большого переезда, и в благодарность деду Майка всегда потом держала неприкосновенный запас именно в такой цифре), а потом и дочери своей, Майкиной матери, на ее полтинник – такую же вручил сберкнижку, на которой было пятьдесят тысяч. Бабушка только охала с плохо скрываемой гордостью.

А у мамы ведь, кажется, до сих пор хранится крупная купюра, в числе прочих оставшаяся после деда, на которой его рукой надписана дата, когда он эту пятерку получил из рук почтальонной тетки, которая пенсию разносила, а ниже – размашистая его шикарная роспись, такая подлинная и уверенная, что даже не верится, что деда не стало всего месяца через два после. А может, и слава богу, что не верится.

И хранит мама эту пятерку в коробке из-под духов вместе со своими картами банковскими, и с паролями от них и от всяких личных кабинетов, и прячет в шкафу в некую сокровенную щель, о которой все в доме знают. И именно за этими паролями, когда не было мамы дома, и полезла в родительский шкаф уже давным-давно взрослая Майка. Ей как обычно что-то там надо было срочно, а мама тоже как обычно штурмовала в компании Нютки очередной магазин, вот и сказала по телефону – ну сама там пошарься, знаешь же примерно, где, найдешь. А потрясающе неуклюжая Майка, конечно, так пошарилась, что вывалила на себя чуть не половину шкафа. И вот тогда-то с самой верхней полки и спланировала она, пыльная, слегка примятая, но совершенно прекрасная и не прожженная даже еще ничуть – шляпа. Ааааах, – медленно вдохнула, забыла выдохнуть Майка и осела на кровать. И секунд через двадцать все-таки на выходе так, как маленькая Нютка, прошептала: хляяяяпа…

Привоз

Черт знает какой год, Одесса. Двадцатилетняя Майка с подружкой, опасливо оглядываясь, идут по знаменитому полуденному Привозу. Сумочки обе на всякий случай держат впереди себя, за застежки, еще и руками к телу прижимают. Чего приперлись на шумный одесский рынок из анекдотов – ни одна, ни другая не знают. Интересно ж. И страшно, само собой. Так что девки то вздрагивают от каждого шороха, то ржут дружно над вывесками «шкарпетки чоловичьи» и «играшки для немовлят». И какая-то колоритная бабка им попадается, которая говорит скрипуче так: «Девочки, да шо вы тут ещехочетев обед найти?» И тут же продавщице – «Дайте треску!» А та совсем юная, зеленая девочка, вдруг смущается и напряженно так: «Треска – это… рыба?» А бабка, как будто ждала: «Нет, едить твою ж мать, курица!» И снова они хохочут-заливаются. Молодость – она же такая, смешливая почти до неприличия.

Но тут Майка как-то по наитию поднимает голову и замирает. Перед ней шляпа нечеловеческой красоты. На самом-то деле просто себе шляпа с очень широкими полями, но Майке она почему-то кажется нереальной. И вцепляется чуть ли не мертвой хваткой, и платит сколько-то там гривен (на самом деле, конечно, несуразно много – на Привозе с первого взгляда определяют, с кого можно драть), и, уже не боясь за свою сумку, натягивает на голову. И до конца поездки практически не снимает, разве что на ночь, как будто за шляпой и ехала в далекую искрящуюся Одессу.

А потом дома она долго будет уговаривать саму себя на работу в первый день пойти без шляпы. В принципе, в театральной среде этот широкополый жест никто бы и не заметил. Вот только на улице с утра моросит мелкий дождь, так что эта прекрасная хляпа, которая именно так станет обзываться еще лет эдак через семь, ну никак не по погоде.

Ташкент

– Мне нравится, как ты пахнешь.

– И мне.

– Нравится, как ты пахнешь?

– Да как ты, балда.

Майка обожает эти их разговоры, эти ленивые перебрасывания полуфразочками. И он тоже, но старается виду не подать. Или вот:

– А где мое платье?

– Рядом с моим абажуром, – а его абажур – это накинутая на лампу рубашка, чтоб слишком уж не светила. Или еще, совсем уж бытовое, над тарелкой с пельменями:

– Масло или сметана?

– Сметана. А розетка есть?

– Да вон, за твоей спиной.

– Другая розетка, дурында. Хотя эта тоже не помешает, зарядник тащи.

И они даже не смеются в такие моменты, а лыбятся как-то дико, как два идиота. А потому что невозможно, даже когда поняли друг друга не сразу, спрятать это ощущение единости, схожести, совпадения. И даже потом, когда расстаются, первые дни периодически бессмысленно улыбаются в пространство – именно этому вот ощущению совпавшего пазла.

А как они познакомились – рассказать?

Точнее будет – как впервые потрахались. Как бы грубо не звучало, но так ведь оно и вышло. Тот самый опять-таки одесско-анекдотический случай, когда спрашивать – «а как вас зовут?» – приходится одновременно с натягиванием штанов. Только в нашем случае – с нахлобучиванием «хляпы».

А дело было так.

Майка тогда еще работала завлитом в театре, и полетела на целый месяц в первую свою командировку. В Ташкент. В июле. И плюс сорок пять. И в своей уже знаменитой шляпе, само собой.

Для полноты картины надо бы уточнить еще остальные обстоятельства того жизненного периода. Маленькой Нютке было, кажется, пять, она осталась с бабушкой. Муж, Нюткин отец, на тот момент был уже отправлен в отставку, оплакан и почти забыт. Появлялся, конечно, иногда на горизонте, вроде как с дочерью поводиться, но по щенячьему и тоскливому выражению глаз Майка всегда безошибочно определяла, что приходит он в надежде хоть на какую-нибудь реанимацию отношений. А так как было это совершенно невозможно, а чувство вины перед дочерью все не кончалось, то Майка всегда торопливо отводила глаза и убегала из дома. Правда, не к богатым любовникам, в чем всегда была убеждена бывшая свекровь, а куда угодно, лишь бы подальше от этого взгляда. Другого мужчины у нее до Владека-то и не было.

Так вот, Ташкент. Карнавально яркий, праздничный, но при этом пропитанный неправдоподобным, злым, отовсюду сочащимся зноем. И даже когда солнце садилось – в помещениях не становилось прохладнее плюс тридцати – и это еще в удачные дни. Вся труппа маялась и не спала ночами. А через неделю народ начал дружно сморкаться и хрипло, по-вороньи, кашлять, потому что во всем городе вдруг отключили горячую воду. Отказаться от душа люди не могли, лезли под ледяной и мгновенно простужались, чем очень расстраивали и без того вечно грустного режиссера Алешу. Тот считал, что лечиться летом можно только ударной дозой витаминов, а «Ташкент – это ж кладезь! Причем бесплатно!» В итоге Алеша вечно таскал в карманах кульки с местным тутовником, который набирал прямо на улице по дороге в театр, и заставлял его жевать всех, кто оказывался рядом. Гримерша Ритка выла – рты у артистов в секунду становились ядовито-чернильными, и отмыть было невозможно, только шпатлевать тоналкой так плотно, как будто стенку белишь.

А, ну еще абрикосы. Тоже ведь «витамин на витамине!» Их заботливый режиссер собирал все так же, по дороге в театр, просто подставляя пакет. Сочные, перезревшие плоды поминутно падали с веток и если не случалось рядом ловкого Алеши («Какой ты маневренный, Алексей Александрович» – то ли уважительно, то ли иронично от монументальной Осиповой, которая играла всяких старых перечниц), так вот, без участия Алеши эти абрикосы хлопались под ноги прямо в подплавленный асфальт. И к вечеру каждого такого дня асфальт этот превращался в пахучую липкую пастилу, которая за ночь немного остывала, а с утра все начиналось сначала.

И в таких мучительных условиях, когда и жить-то почти не хочется, надо было работать! И они работали – а что делать? Майка почему-то хорошо тогда загорела, хотя обычно уже в начале лета сгорала сразу, и больше на солнце не совалась. А тут – нА тебе ровный загарчик, и даже похудевшая за три недели фигурка – а потому что кому захочется жрать в такую жару? И робкие поползновения одного из актеров второго состава завести интрижку, на которые она уже собиралась откликнуться, чем и снять свой не особо обременительный, но какой-то уже неприличный даже через три года после развода обед безбрачия. И вдруг этот телефонный звонок.

Звонила заплаканная мать. Майка не сразу смогла выжать из нее суть, и сама поэтому перепугалась просто жуть как. Оказалось, Нютка упала на даче с какого-то дерева, на которое черт знает как умудрилась забраться. Звезданулась своей беспокойной башкой, да еще и руку, кажется, сломала, но как-то странно, что врачи никак не разберутся, то ли есть этот злосчастный перелом, то ли нет. В общем и целом – Майке срочно нужно домой.

Она предупредила Алешу и директора труппы, хаотично собралась. И уже через час была в аэропорту, где мгновенно выяснила, что никаких свободных билетов в ближайшую неделю не предвидится. Взвыла, пошла к директору. И как-то так умудрилась объяснить и выплакать, да видимо, и звезды в тот момент сошлись, и улетал этот единственный в своем роде почти незаконный борт, что тут же ее и посадили – именно в грузовой отсек какого-то военного АНа, что ли, она там уже ничего не соображала. Середина отсека была сплошняком заставлена ящиками и мешками, судя по густому запаху, все с теми же проклятыми абрикосами, и только вдоль стен остались свободны жесткие лавки. Это потом уже, спустя месяцы, когда она прокручивала все это в голове, дошло, что лавки те – для парашютистов, которых не было. И они сами стали–парашютистами без парашютов…

Майка села, отвернулась к окну. Слезы уже не текли, видимо, кончились, хотя внутри, конечно, все трещало от переживаний. И ухом даже не повела, когда подсадили второго пассажира – какого-то мужика. Вдруг вспомнила, что со шляпой недоразумение – когда бежала к зданию аэропорта, та слетела с головы и спланировала прямо в озеро мерзкой фруктово-асфальтовой пастилы. И как теперь отодрать этот гудрон – совершенно непонятно.

Пока рассматривала и поковыривала поврежденную шляпу, самолет запустил двигатели. Быстро разогнался на полосе – и рывками пошел вверх. От первого же ее подбросило и крупным броском отправило точнехонько на колени к постороннему мужику. А тот вроде и не удивился даже, легко ее ссадил и что-то попытался прокричать, но слова слилось с ревом двигателей. Тогда он придвинулся прямо к ее голове, практически влез губами в ее ухо и проорал: «Часто летаю! Всегда так! Не волнуйтесь!» А я и не волнуюсь, – ответила она тихо, и он почему-то прекрасно ее услышал.

Минут через десять в грузовом отсеке стало холодать. Сначала было даже в кайф – это понятно, после 40-то градусной жары. Но еще минут через двадцать – у нее уже зуб на зуб не попадал. Мужик этот опытный, которого она так и не разглядела, достал фляжку, хлебнул сам, протянул ей. Она с ужасом глотнула тоже – что-то запредельно крепкое, даже понять не успела. А он уже тянул с себя пиджак, чтобы ее укутать. Ишь какой заботливый, – успела подумать. А дальше было как со шляпой – она подняла на него глаза, и вдруг замерла на вдохе.

Нет, он не был ослепительно красив, или, например, по-аполлоновски совершенен в фигуре. Просто мужик средних лет, лысоватый, с крупными чертами лица, поджарый такой, наверное, интересный. Но всего этого она не отразила. А отразила только его глаза, в которые нырнула против своей воли, как будто кто толкнул. И он стоял перед ней с пиджаком на вытянутой руке, дурак дураком, и она перед ним с этой дурацкой тоже тяжелой фляжкой, и смотрели, смотрели, смотрели… А потом самолет тряхнуло в очередной раз, бросило их друг к другу, и дальше она запомнила только дикое и такое неуместное по всем внешним параметрам ощущение наплывающего счастья под ровный гул двигателей. Ну еще, пожалуй, то, что холодно больше не было.

А вот про Нютку она за эти часа два полета и не вспоминала.

Пересадочный узел

– Не знаю, почему, он у меня всегда из виду теряется.

– Да не пеГеживай, его легко в толпе найти. Он же в оГанжевойхеГне.

Майка обожает подслушивать эти случайные разговоры. В метро, на улице, в переходе каком-нибудь. А особенно урожайное место – вот этот транспортный узел рядом с домом, который она проходит насквозь каждое утро. Рядом студенческая общага, и снует толпа вчерашних подростков, за которыми она уже давно порывается начать записывать.

– Ты сегодня на учебу?

– Не, на работу. Прикинь, там к восьми, а я сегодня в 8:20 только глаза продрал.

– Фига даешь. И что теперь тебе сделают? Уволят?

– Да не.

– Из зарплаты вычтут?