Заблуждение велосипеда

– Яшка, здорово, собаковод! Приходи, а?

Какое смешное слово «собаковод»! Ребенок хохочет.

Там опять что-то говорят.

Папа набирает дальше. Говорит веселым голосом, шутит. А ребенок видит, как угасает, все мрачнее и темнее становится его лицо.

Друзья перестали ходить в наш дом, когда папа заболел. Маме признавались, что им тяжело видеть своего искрометного друга таким стариком, разбитым инсультами.

А раньше, говорила мама («тебя еще на свете не было»), столько народу приходило, что некуда бывало посадить, и у соседей одалживали стулья и посуду, а люди все шли и шли, по вечерам актеры после спектаклей.

Кстати, а где Галич? Может, ему папа тоже звонил, говорил: «Куда пропал, Сашка?» Приходил ли он на похороны? Старый друг, старейший, с тридцатых годов, какая-то общая комната в Воротниковском переулке…

Зеркало «псише» стояло в углу, и за ним образовалось маленькое пространство, куда я по своей «патологической», как говорили взрослые, худобе могла легко забираться. Домик такой, тайное место. Это отчасти примиряло меня с уродским зеркалом днем. А ночью…

Так получилось, что некоторое время я спала в этой большой комнате с зеркалом одна.

Я просыпалась от страха, что зеркало сейчас заговорит со мной жутким голосом. Или затянет туда, в резную раму, и я навсегда останусь жить в зеркале. А то мне казалось, что в темноте оно зловеще улыбается и грозит мне пальцем – вытягивает колонну, как руку, и грозит пальцем-шишечкой на верхушке. Жуть!

Днем, если долго одна в комнате – тоже страшновато.

Болею. Не велят вылезать из кровати. Со мной никого, только издалека, из комнаты брата доносятся смех и слабый запах сигарет. У него друзья, студенты, мешать не велено. Зеркало хмуро смотрит на меня глазами – круглыми резными цветами по бокам рамы. Что-то оно уж как-то слишком внимательно смотрит… Начинаю плакать от страха, вылезаю из кровати и направляюсь в комнату брата.

Но навстречу выходит друг брата Никита Трушин, с длинными волосами и в белых штанах.

– Ты чего плачешь?

– Живот болит, – говорю я.

Стыдно же признаться, что зеркала боюсь – пять лет все-таки, взрослый человек.

– Где болит?

Показываю.

– Это хорошо. Значит, точно не аппендицит. Ты иди к себе, а я сейчас приду.

Самое удивительное, что он не обманул. То ли ему надоело в прокуренной комнате, то ли жалко меня стало, то ли просто скучно. Никита сидел со мной, мы смотрели книжки и рисовали, и он еще восхитился, как я бегло читаю. И поверил, что я действительно умею читать, потому что другие взрослые не верили, думали, я просто все эти стишки и сказочки наизусть уже вызубрила.

Никита давным-давно, еще в начале семидесятых, уехал в Париж навсегда. О дальнейшей судьбе его ничего не известно.

Так вот, таинственный длинноволосый слепой в белых штанах на станции парижского метро?..

Ребенок совершенно не желает пить молоко! Надо заставлять. Молоко полезно.

Заставляли. Даже брат, пользовавшийся у мамы «заслуженным авторитетом», не мог ее убедить, что человеку не может быть полезно то, чем он с отвращением вынужден давиться.

Каждый день наливали полную чашку молока.

– Всего-то полчашечки, даже до каемочки вон не доходит.

Оно было горячее.

– Комнатной температуры, пей.

На нем быстро собирались пенки, которых и видеть-то было невозможно.

– Никаких пенок нет, не выдумывай, пей.

Я сижу над чашкой. Мама куда-то собирается и наряжается. Я решаю сделать ей приятное, и, когда она уходит, зажмуриваюсь и выпиваю ненавистное молоко залпом.

Она мне не верит.

– Где молоко? Ты куда его дела? В раковину вылила? А во Вьетнаме дети голодают, между прочим!

Ммммолоко…

Ммммама…

Не люблю букву «м». Она какая-то… Мудацкая, что ли?

Ест ребенок просто отвратительно. Мрачно складывает еду за щеку, как хомяк. «Жуй, жуй, а теперь – глотай». Вечная присказка. Всегда надо уговаривать, сулить что-то невероятно заманчивое, целые концерты устраивать. Была еще специальная игрушечная обезьянка с блестящими черными глазками. Взрослые зажигают спичку, огонек отражается в глазках, как будто обезьянка смотрит туда-сюда.

Но и бедняжка обезьянка не всегда помогала. Когда терпение кормящих лопалось, начинался скандал с упоминанием каких-то там детей, голодающих в Африке или во Вьетнаме.

И вот мне их ни капельки не было жалко, этих долбаных голодающих детей. Кроме зреющей смутной неприязни к насильно кормящим и попрекающим, никаких результатов все эти взывания к моей младенческой совести не давали.

Теперь по утрам я встаю рано, раньше остальных членов моей маленькой семьи, и завтракаю обычно в обществе нашего рыжего кота. Угощаю его сырами. Рыжик любит камамбер и рокфор. Облизывает усы и мигает зеленым глазом.

Некоторые говорят – нехорошо кормить животину такими дорогостоящими продуктами.

И зачем только в раннем детстве мне тыкали в физиономию голодающих детей Вьетнама?..

А мама в юности подголадывала, всегда жили впроголодь, большая семья, четверо детей, особенно в войну, пережили московские бомбежки осенью сорок первого.

– Я до неприличия быстро ем, – сокрушалась она.

Могу себе представить, как ее раздражало мое нежелание быстро, с аппетитом есть и пить молоко…

Четверо детей и родители в полуподвальной комнате на улице Грановского, в доме номер три. Этот назывался «Пятый дом Советов». Мамин папа, неведомый мне дедушка Василий Харитонович, работал механиком, а позже шофером в гараже ВЦИК. Гараж располагался в Манеже. Есть такая фотокарточка, именно «карточка», маленькая, на плотном картоне, конца двадцатых годов – дедушка Вася за рулем «Плимута» или «Оукленда». В тридцатые же годы он ездил на «Хорьхе» и «Линкольне».

(Дедушка Вася, дорогой незнакомый дедушка!!! Ты не огорчайся там, на небе, что мы с тобой не встретились на земле! Зато это я в тебя – с детства любила машины, машинки, рулить, водить машину, и мой сын Тема тоже очень ловко водит с двенадцати лет.)

В «Пятом доме Советов» жили «вожди» и их семьи, а в полуподвальном помещении – разнообразный обслуживающий персонал.

Когда мама моей мамы нарядила елочку для детей под Новый год, случился скандал с участием коменданта дома (была и такая должность).

«Небольшую пушистую елочку нам привезла молочница тетя Паша. Установили ее в углу комнаты. Мама вынула из шляпной коробки старинные елочные игрушки. Несколько разноцветных хлопушек, маленькие плетеные коробочки с грибочками, гномик, позолоченные орешки. Мы сели за стол и стали клеить цепи из полос разноцветной бумаги. С какой радостью мы украшали нашу елочку, обмотали ее всю бумажными цепями, повесили карамельки на ниточках. Мы прыгали и визжали от радости. Наше окошко, которое было почти на асфальте, облепили дети. И вдруг случилось что-то невероятное – без стука в комнату ворвался комендант дома. Он орал: