Почуяв, что домовой давит, нужно спросить: «К добру или к худу?» Иногда он молчит, иногда отвечает: «К добру, – дак хорошо, а к лиху, – дак плохо» [161. С. 92], но последующие радостные или горестные события всегда связываются с его ночными предвестьями-удушениями. «Давит – это предвещанье. Сыну было у меня четырнадцать лет, в школе учился. Сына я в больницу отправила: чесотка у него была. Я на печку легла. Вдруг ко мне старик лезет. А от мамы я знала: “К худу ли, к добру ли?” Я спросила, а он: “К худу. Шестнадцать лет будет и умрет”. Два года прошло, и Шуру задавило у дома трактором» [59. С. 18]. Отогнать домового-душителя, как и любого черта, можно крепкой матерной бранью, ведь ничего иного спросонья в голову и не придет.

Получается, в русской традиции прогностическая и «полтергейстная» функции домового сосуществуют [136. С. 129]. Уже упоминалось, что перед смертью хозяина домовой показывается в зримом облике, а также начинает стенать, выть и плакать по ночам, сближаясь в этом контексте с божеством судьбы. «А еще быват, домовой на жердоцке плаце, вое. Это не к добру ведь. У меня плакал, дак братьев двух убили» [162. С. 44]. Ревут домовые и перед всеобщим бедствием – пожаром.

«Дом один сгорел. В которую ночь сгорел, в ту ночь домовой вышел из этого дома в одиннадцать часов. Все оглядывался и ревел: “У-у-у!” А соседка видела его – в белом халате – и побоялась сказать, предупредить хозяев, что гореть будете. И ночью сгорел двухэтажный дом. Все сгорело. Сами в окошко выскочили и не знают, как и от чего загорелось» [260. С. 241].

Определенное значение имеет прикосновение домового: если он касается человека голой, холодной рукой – это дурной знак, но если мохнатой, теплой лапой – это к добру [121. С. 179], тот же смысл считывается и при гадании на Святках, где домовой дух-оракул, приоткрывая судьбу гадальщиц, должен погладить их по заду[6]. Также среди физических проявлений симпатии домового можно назвать плетение кос, их домовой «нализывает» или заплетает не только любимой скотине, но и хозяину с хозяйкой, если он к ним благосклонен. «У меня мама была. У нее косу вила суседиха. <…> Засуслит – не можно никак расчесать. Остригать не велели: говорят, голова заболит» [59. С. 17]. В славянском фольклоре заплетать волосы человеку или животному могут самые разные мифологические персонажи, но генетически мотив заплетания волос связан с мотивами прядения ниток и тканья, что в большей степени характерно для домовых духов-покровителей [71. С. 224].

Отдельная группа сюжетов связана с взаимоотношениями домового и человека. Домой, как леший и водяной, падок до прекрасного пола – тем более что утаскивать возлюбленную в лес или подводный дворец ему не нужно, она всегда под боком, – и даже является женщинам в облике умершего мужа, присваивая функцию мифологического любовника. «Мужа убило, я по нем плакала. Он как будто приходил ко мне. Дворовой аль кто» [162. С. 25]. В одной бывальщине домовой дух, подобно огненному змею, до смерти замучил старую деву, которая решилась-таки выйти замуж и избавилась от заплетенных им косичек – проявления нежичьей любви. «На другое утро надо было венчаться – пришли к невесте, а она лежит мертвая и вся черная: дворовушко ее и задавил» [153. С. 41]. Ту же «неумолимую любовь» выказывают и домовые духи женского пола [273 С. 136] – домовихи, дочери домового, но сведения эти довольно редки, в схожих рассказах упоминается «гуменникова дочка», которую парень, покрестив, берет в жены [164. С. 298].

Как самый близкий к человеку нечистый, домовой уносит недобрым словом помянутых, нежеланных детей и тайно воспитывает их вместо горе-родителей: тогда говорят, что ребенок «похищен царем домовым» [83. С. 94]. «Мать свою дочь прокляла. Подполянник и затащил ее к себе в подполье» [274. С. 326]. Если мать, родив неподъемную двойню, в сердцах скажет: «Хоть бы одну-то подпольник взял» [235. С. 68] – он утащит девку в подполье, где она, проклятая матерью, незримо проживет бок о бок с семьей, пока ее не выдадут замуж в подполье чужое.

Доможириха под полом плачё

Домовой не всегда терзает одиноких женщин. Как и всякая порядочная нечистая сила, он, воспринимая форму человеческих взаимоотношений, может состоять в браке и иметь детей. Женский домовой дух, домаха, доможириха, суседиха, встречается в мифологических рассказах в качестве самостоятельного персонажа[7]. Подобно кикиморе, с которой она порой отождествляется, доможириха связана с прядением, по ночам ее застают у кросен, за прялкой. «Есть, говорят, суседиха-то. На пряснице она прядет. Было раз у меня. Я прясницу не перекрестясь поставила, она села и прядет, а веретешко так выговаривает: жар-р, жар-р. Страшна́я она» [31. С. 103–104].

Показывается она и с детьми – недаром в упоминавшейся выше быличке домовиху застают за укачиванием ребенка. «Мама покойная рассказывала, пятнадцать годов ей было, спала она дома, лежала на полу с матерью и отцом, выйти захотела, а ночь лунная была, и увидела: женщина вся в голубом, волосы черные, коса длинная и прядет. Около ее мальчик сидит, черненький и стриженый, лет четырех так. Она шелохнулась, и в голбец все исчезло» [31. С. 93–94]. Это те самые изредка упоминаемые «дети домового», плачущие невидимки. «Иногда в различных частях жилья слышится – и слышится всегда только одному лицу – плач ребенка: это плачет дитя домового; в этом случае можно покрыть платком то место, откуда слышится плач, <…> и «домовичка», мать, не находя скрытого ребенка, отвечает на задаваемые ей вопросы, лишь бы только открыли ребенка; спрашивать в этом случае можно все, что угодно» [267. С. 154].

Домовиха, как и положено домовым духам, обнаруживает себя плачем, предвещая беду, смерть хозяина дома. «Как в дому несчастье будё, так доможириха под полом плачё. Уж ходи не ходи, уж роби не роби, уж спи не спи, а все слышать будешь. Вот как у меня хозяин-то помереть должон, все я слышала, будто плачет кто, так жалобно. Знамо доможириха цю́ла» [232. С. 210].

А где домовиха, там и кикимора…

Ах ты, гой еси, кикимора домовая

Лучше не вглядываться в темный угол, где без огня, без лучины, бормоча и подпрыгивая, прядет лунную нить кикимора. Ну, как сказать прядет… Больше порвет и напутает. А все потому, что прялку без благословения оставили, вот нежить и пришла порукодельничать. Хмурится, шебуршится – и не понять, то ли в алой, вышитой кике она сидит, то ли это козьи рожки… Не выдержишь, перекрестишься, и кикимора тотчас шмыгнет за печку, начнет ухать и горшками греметь, а за полночь вылезет – детей в люльке щекотать, сонных кур щипать. Из чистого зловредства.

Кикимора, шишимора – сложный, объемный образ, встречающийся преимущественно в русских и белорусских верованиях. Отделить кикимору от образа домового, особенно в его женской ипостаси, довольно трудно, поскольку функционально они схожи. Кикимора понимается как домовиха, злая женушка домового: «Еще говорят, что есть кикимора – жена домового» [161. С. 125], однако часто рассматривается как самостоятельный персонаж: «В каждом доме есть свой домовой и своя кикимора» [215. С. 144]. Но если с присутствием домового мирятся и считаются, то с кикиморой дело обстоит сложнее, по большей части дух она вредоносный и проказливый. Основные реализации образа кикиморы – женский домовой дух, связанный с прядением, и агрессивный полтергейст, выживающий людей из дома.

Но если в традиционном фольклоре кикимора – сугубо домовой дух, то как быть с кикиморой болотной, постоянным персонажем советских фильмов, мультфильмов и сказочных повестей? Действительно, в позднейшей фольклорной традиции, в т. ч. сформированной под влиянием медиа, появляются представления о лесной, водяной, болотной кикиморе. Не стоит упускать из виду, что кикимора — частое наименование для других демонических существ [128. С. 494], вследствие чего происходит смешение с образом полудницы, русалки, лесной бабы, лихорадки, духа болезни[8].

Так, например, в некоторых областях лексема кикимора используется для описания водяных духов: «Кикимора болотная в болоте есть, она людей пугат, воет» [149. С. 112], или лесных, полевых: «В летнее время особая кикимора сторожит гороховища. Она ходит по ним, держа в руках каленую добела железную сковороду огромных размеров. Кого поймает на чужом поле, того и изжарит» [153. С. 58]. Обитают они и в бане: «В бане видели чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются» [234. С. 231]. Что поделать, традиция размывается, да и образ кикиморы сам по себе всегда был очень сложен и расплывчат, и все же следует помнить об истоках. «А может, это и не русалка была? А кто ж тогда? Может, кикимора какая? А-а-а! Не разберешь – нечисть, в общем, какая ни есть» [32. С. 121].

С ходу озадачивает ее странное имя. В слове кикимора присутствует корень *mоr- (смерть), хорошо знакомый славянам и европейцам, встречается он и в имени мары, давящего людей во сне призрака, нечистого духа. «Древнейшее его [домового] имя марб, родственно древневерхненем. mara, англ. nightmare – «кошмар», франц. cauchemar. Отсюда русские кикимора, маруха, как нередко называли злых домовых» [95. С. 413]. Есть версия, что имя кикиморы связано со словом кикать, т. е. кричать по-птичьи, что соотносится с предположением о символической связи кикиморы с птицами, в особенности с курицами [121. С. 176][9], или пристрастием к кике — «рогатому» женскому головному убору и элементу ее образа. Показывается кикимора как «маленькая бабенка в шамшуре [кике]» [153 С. 56], но может обходиться и без нее: «Оделась она по-бабьему в сарафан, только на голове кики не было, а волосы были распущены» [153 С. 55].

Еще одно словечко качица, характеризующее схожего с кикиморой персонажа, зафиксировано в памятнике XIV в. «Златая цепь», в «Слове святого Василия о посте» «пакостная качица» упоминается наряду с «бесом-хороможителем».[10] Она же возникает и в заговоре от злокозненных духов, мучающих скотину. «Он [Михаил Архангел] хочет бить и потребить эту катицу и полунощницу и беспокоюцу, чтобы пар Божий лошадушку эта катица полунощница и беспокоица не бывала и ноцевала и больше не беспокоила никогда» [287. С. 215]. И впрямь, кикимора неоднократно была за этим замечена!

В видимом облике кикимора предстает как девушка, простоволосая баба, или как тоненькая, будто соломинка, малютка – сухонькая старушонка, нагая или покрытая перьями, шерстью. Она уродливая, малорослая, горбатая, хромая, вся во рванье, что является чертой хтонического, иномирного существа [121. С. 467], или же «грязная, вся в саже, в грязи»: не случайно местные номинации кикимора, мара используются по отношению к неопрятным, плохо одетым женщинам [243. С. 51]. Выдают природу кикиморы козлиные рога, которые она кажет из-за печки и пугает детушек [215. С. 143]. Не чужды ей и зооморфные, и орнитоморфные облики: даже кошкой, которую она боится и не любит, оборачивается кикимора [32. С. 126]. Живет она за печью, как домовой, в голбцах и подызбицах [153. С. 54], по скотным дворам и пустым чердакам [164. С. 301], а ночью вылезает проказничать. Водится она и в заброшенном доме, в локальных традициях обитающий в нежилых избах персонаж, отчасти сближаемый с кикиморой, носит имя пустодомка [287. С. 438].

Любимое занятие кикиморы-рукодельницы – ткать, шить, прясть. «Как завидела, что все в избе полегли спать и храпят, она подошла к любимому месту – к воронцу <…>, сняла с него прялку и села на лавку прясть. И слышно, как свистит у ней в руках веретено на всю избу и как крутятся нитки и свертывается с прялки куделя» [153. С. 55]. При этом она сохраняет невидимость: «Заходит [бабка] в хату-то, а прялка крутится – прядет и прядет, и нитка идет. А никого нет, не сидит никто. Как, вроде, само. Прям страх!» [32. С. 125]. Вот только пряжу она рвет, мусолит, спутывает, из-за нее девушки остерегались оставлять прялку или веретено не благословясь, не то Мара «куделю-то и перепортит» [243. С. 51].

Подобная страсть – неспроста. Прядут практически все женские демонические персонажи: кикимора, домовиха, русалка, персонификации дней недели[11], а в Полесье – ходячие покойники [176. С. 348]. Вероятно, здесь мы сталкиваемся с реликтами перешедшего в нижнюю мифологию образа Мокоши – славянского божества, также связанного с женской работой, особенно с сакрализованным прядением. На севере России, в новгородских говорах, нечистого духа женского пола, домовиху, называют мокуша, мокошб [65. С. 395]. Ко всему этому многообразию примыкает схожий образ страшной «мары запечельной» – это еще одна реализация женского домового духа. «Мара волосатая… сидит в дому за печкой. Как всю пряжу не выпрядешь, Мара за ночь все спутат. Ребятам раньше говорили: “Мара с запечка как выйдет и заберет”» [162. С. 67].

Появление невидимки-кикиморы во плоти, как и в случае с домовым, трактуется как предвестье смерти: «Когда привидится она с прялкой на передней лавке, быть в той избе покойнику» [153. С. 55]. Мотив судьбоносного рукоделия характерен для домовых духов, поскольку магический процесс прядения символически связан с рождением и смертью, нитью человеческой жизни [120. С. 17], а потому дух-предок, родовой покровитель, по сути ткет «на роду написанную» судьбу.

«Когда-то я сижу, у меня прясница есь, живцу [необработанная шерсть овцы] пряду, ну, видать, задремала. Я разбудилась, слышу: жжэрр, жжэрр – веретено вертится, огибошна прядет, суседиха. Жжэрр, жжэрр – ведь это надо же эдак-то попрядывать, жэркать. Перед бедой, говорят, это. Каллисту, племянницу, из экспедиции мертвую тогда приплавили» [162. С. 67].

Колобродит кикимора круглогодично, но в некоторых верованиях она описывается именно как сезонный демон, активный в святочный период – тогда же она и прядет. Традиционное занятие кикиморы находит отражение в святочном ряжении: «Старухи на святках являлись на беседу наряженными шишиморами – одевались в шоболки, т. е. в рваную одежду, и с длинной заостренной палкой садились на полати, свесив ноги с бруса, и в такой позе пряли» [162. С. 156]. С кикиморой связаны представления о шуликунах или шушканах, которых она с диким воем и шумом порождает на Святки [128. С. 583]: «Шуликены в святочное время выезжают из проруби на конях в санях. Страшны, востроголовы, изо рта огонь, в руках каленый крюк, им загребают детей, кто в это время на улице» [162. С. 63]. По облику и поведению шуликуны близки к южнославянским караконджулам и греческим каликандзарам — святочным злым духам [226. С. 466]. Чтобы избежать огорчений, нужно было закончить прядение до Святок, иначе нерадивой пряхе «кикимора в кужель насцит» [33. С. 19], а шуликун «насерит в куделю» [18. С. 584].

Изредка отмечается, что кикимора заботится о скотине, холит, кормит ее [164. С. 301], но чаще – мучает и щиплет кур, выдергивает им перья (вероятно, из-за своей архаической связи с домашней птицей), гоняет скот, зверски выстригает шерсть у овец – недаром она представляется «с ножницами в руках» [Там же]. Чтобы кикимора не щипала кур, в курятнике вешают «куриного бога», камень с дырой посередине – кикимора одноглазого [131. С. 39], а чтобы не безобразничала в доме – обрызгивают дом святой водой и крестят все углы и предметы, в том числе и любимую кикиморину прялку, омывают посуду настойкой папоротника [287. С. 224]. На Герасима Грачевника (17 марта) кикимора необъяснимым образом смирнеет, и ее можно изгнать из дома, для этого случая и заговор есть: «Ах, ты гой еси, кикимора домовая, выходи из горюнина дома скорее, а не то задерут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной смолой зальют» [151. С. 161].

Но так ли легко избавиться от нее?..

Стучит, гремит кикимора

Образ кикиморы восходит не только к духам рода и божествам судьбы. Согласно народным представлениям, кикиморами становятся заложные покойники — дети, умершие некрещеными [176. С. 225], или проклятые при рождении, похищенные нечистой силой. Кикиморы – это «женщины, унесенные в младенчестве чертями и посаженные на несколько лет колдунами кому-нибудь в дом» [279. С. 218], особенно охотно они селятся в домах, построенных на костях, и нежилых постройках. Так, в одной из бывальщин появляется кабацкая кикимора, сдружившаяся с целовальником[12] и помогающая ему вести дела в кабаке. Здесь это проклятый в материнской утробе человек, который на поверку оказывается красавцем-мужчиной и на прощание является целовальнику в истинном облике:

«Целовальник взял ведро воды, а в другую руку свечку и стал на воду смотреть. Он увидал в ведре свое лицо и с левого плеча – другое лицо красивого человека средних лет: чернобрового, черноглазого, а в щеках как будто розовые листочки врезаны.

– Видишь ли?

– Вижу, какой ты красавец.

В это время кто-то вздохнул и раздался голос:

– Не родись ни хорош, ни пригож, а родись счастлив.

Все пропало. В печной трубе раздался страшный воп и плач» [234. С. 236].

Этот вариант отсылает нас к вопросу о неопределенности пола кикиморы [153. С. 56] – как видно, кикимор тоже бывает, поскольку «сажают» и духов мужеского пола [279. С. 219]. При этом кикиморе, если она понимается как унесенный нечистой силой, проклятый человек, можно вернуть человеческий облик: для этого нужно накинуть на нее крест или крестообразно состричь волосы. Впрочем, как и все похищенные-обмененные, она навсегда сохранит свою полудемоническую природу, выраженную в каком-либо дефекте [138. С. 263].

Всем нам милее образ вредной неприкаянной домовихи, путающей пряжу, будто котенок, но кикимора может представать в ином амплуа. Кикимора всегда обнаруживает себя шумом, даже в ипостаси домашнего духа она стучит, воет и громко прядет, однако в ипостаси полтергейста, шумного духа, обитающего в «нехорошем» доме или наведенного колдунами, она распоясывается не на шутку. В позднесоветском и современном фольклоре подобный феномен известен под именем барабашка. Все новое – хорошо забытое старое, и нарративы, связанные с домовым и кикиморой, переносятся на этот образ [80. С. 138]. Злобная кикимора воет, свистит, шипит, бьет посуду, швыряется кирпичами с печки и луковицами из подполья, тем самым выживая людей из дома [138. С. 261].

Проказит кикимора похлеще, чем в «Паранормальном явлении». По дому летают вещи: «Вот когда сядут ести за стол – и вдруг валенки, лапти, сапоги – все летит на стол с печки. Сушить вот кладут обувь. Летит все на стол. Иной раз даже в суп прилетит, в чашку. А вот никто не видел и не знает. Всё, говорят, в доме кикимора» [59. С. 21], все гремит и скрежещет – хоть святых вон выноси. «И вот, как спать они лягут, в этом доме-то ночью такой тарарам подымается, будто ведра друг об дружку стукаются, переворачиваются. Гром, шум ужасный стоит, что спать невозможно» [165. С. 86].

Такая кикимора поселяется в доме из-за порчи. Напустить ее могут лихие люди, колдуны – в одном рассказе появляется «приколдованная» к мужику кикимора, объединяющая в себе черты других женских мифологических персонажей. «Пришла кикимора приколдована к одному мужику. Мужик в избе, она-то под окошко. [А где она живет, кикимора?] В воде <…> Молодая, волосы длинные. Отец-то заиграл в гармонь, а она и заплясала. Ее-то не видно, но слышно, что пляшет. Подали вино, и вино она выпила. Спрашивают: “Ты отколь приехала?” “Меня Палашка привезла на хвосту у лошади”. Так мужика-то этого вот как ломало: он приколдован к ней» [59. С. 21].

Напускают кикимору и обиженные хозяином плотники или печники – люди, знающиеся с нечистой силой, близкие к колдунам, которым все проклятые и нечистые покойники подвластны [97. С. 54]. Так, например, известно дело о напускании колдуном кикиморы:

«Ко крестьянину к Гаврилу Терентьеву в дом наслал тот Митрошка своим ведовством нечистого духа, а словет нечистый дух по их ведовским мечтам кикимора. И у тово крестьянина Гаврила по Митрошкиной насылке были в дому от нечистого духа многая пакости»[13].

Отомстить можно по-всякому – подкинуть в тайный уголок яйцо и выжить хозяев непонятной вонью, сложить печку так, чтобы в ней беспрестанно выло и ухало – но подселить кикимору изящнее. Если сунуть под матицу свиной щетины, в доме наверняка заведутся черти [153. С. 156], а уж если заговоренную куколку кинуть за печку – то сама кикимора. В доме сразу становится страшно, нечисто, начинает «чудить» и «пугать».

В быличке напущенная кикимора показывалась в облике зайца, быка, собаки, поросенка и даже страшного старика: «Сперва пришел старик, мохнатый, а рук-то нету вот так. Мохнатый стоит» [165. С. 85], избавиться от нее удалось, только когда была найдена спрятанная куколка-ерничинка. При этом кикимора не просто пакостит, но и доводит до смерти. Скорее всего, здесь соединяются представления о порче, накладываемой через куколку человека, и лекане, т. е. предметном вместилище злого духа. «Меня кукла раз в голову тут ударила, может, я из-за этого хвораю… Он умер. Они <…> столб-то выкопали, а там кукла» [165. С. 95–96]. Когда куколку жгли, она в огне «вилась, прискакивала» [Там же].

В другом рассказе кикимора сбегает от невменяемого хозяина, не вытерпев грубого обращения – стало быть, и нечисть можно перенечистить.

«В деревне бабушка рассказывала. Один строился. Очень был нервный. <…> А чего-то не угодил строителям. Они посадили кикимору ему. Кикиморой называли. И вот эта кикимора, как садятся есть (лапти носили, лапти, валенки, онучи) – и все это бросает на стол. Все летит. Как только садятся, и говорят: “Кикимора, садись!” И ничего не безобразничает. А потом жена-то ушла с детьми в баню. А пришел из бани-то, она бросила лаптем в него. Он сбегал в ограду, схватил топор и топором машет во все стороны. “Я тебя, – матерится, – убью! Сейчас, кикимора, я тебя зарублю! Давай уходи!” Гонял-гонял ее и выгнал эту кикимору. И назавтра ей [жене мужика] приснился сон: “Как живешь с таким мужиком?! Чуть мне голову не отрубил!”» [59. С. 21].

Популярны сказки-бывальщины на сюжет СУС 1161 «Вожак медведей и черт», где от кикиморы, овинника, черта и других безобразящих в доме духов избавляются с помощью оставленного на ночь медведя-плясуна. Медведь, принятый нечистью за кошку, всячески ломает кикимору – и та спасается бегством. Устрашенная кикимора возвращается спустя время и интересуется, жива ли еще «кошка», на что ей отвечают: «Кошка жива и котят принесла!» После этого она клятвенно обещает в доме не показываться [164. С. 300–301].

Так-то – и проказят неспокойные духи не только в избе.

Черный кот, старый овинник

Всюду должен быть свой покровитель. Оттого в народном сознании и возникают духи хозяйственных построек, появляясь в результате дробления синтетического образа домового – амбарник, овинник, гуменник, рижница, – но зачастую опасные, недружелюбные. Чем дальше от дома, тем страшнее черт! Представления о банной и овинной нечисти распространены преимущественно в русских верованиях и не характерны для других славянских традиций [40. С. 137].

Хозяйственные постройки, пусть и находились в пространстве села, близко к человеку, слыли нечистыми местами. В нынешние времена в деревнях их почти не осталось, но раньше повсюду стояли «чудовища с разинутой черной пастью» [153 С. 49]: мрачные, громоздкие овины и гумна – помещения для обмолота и сушки снопов, в центре которых располагалась огромная печь без трубы. В одиноко стоящем овине по ночам собиралась чертова кодла: черти, русалки и мертвецы, и потому спать там, не попросившись на постой у овинника, было страсть как опасно.

На Святки нечистая сила подстерегала гадальщиц возле амбара и овина, куда те ходили «слушать». Бежала за ними свиньей, угрожая задавить, катилась самоходной огненной печью: «За людьми-то железны печки бегали <…> Бежала печка за девкима» [31. С. 151] – или коровьим задом: «Ворожили, говорят, девки, очерчивались, молитву читали, да не поспели убраться. Один только от коровы зад из-под овина выскочил да за ними. Они забежали в дом. Женщина одна квашонку творила, сунула ее в порог – тут это и рассыпалось» [59. С. 94].

По мере размытия мифологической традиции вера в гуменника, охраняющего гумно, почти совсем исчезла [112. С. 84], но некоторые сведения о нем сохранились. «В овине овинник живет, зайдешь туда, он тебя в каменку запихает» [162. С. 157]. Страшный овинник, подовинник или гуменник живет в самой яме под сушилом, показывается он в виде зверя, огромного черного кота или пса с горящими глазами, или «ровно человек, но с рогами и шерстнатый» [287. С. 372], в его облике есть что-то огненное: «Он с гумна на гумно перебегал. Черный, лохматый, мохнатый. Как повернет башку – как огнем» [162. С. 67]. Нередки случаи, когда овинник принимает вид хозяина овина, пусть даже и покойного – и тогда «овинянник покойником из пазухи овина кажется» [164. С. 293]. Существует и женская ипостась овинного духа – рижная баба, ригачница. «Рижная баба сидит, волосы длинные. Вот сосед пошел однажды, да не вовремя. Там рижница рожать собралась. У ней муж есть. Он говорит: “Я закрыл дверь и ухожу. А второй раз прихожу, а рижник говорит, ты хорошо сделал, что мою жену не тронул, и я тебе ничего не сделаю”» [162. С. 66].

<<1 2 3 >>

На страницу:

Перейти

2 из 3