Детство с нами навсегда

Мне выпало счастье близко знать его до десяти лет. Мы были настоящими друзьями и единомышленниками. Он очень одобрял моё плавание и любовь к литературе, а ещё недевчачью некапризность. Ему я обязана умением складно излагать: мы играли в «Эрудит» с трёх моих лет и сочиняли на ходу стихи (по очереди по строчке). Благодаря его образу я уже в детские годы твёрдо решила, что мужчина – это сила, ум и благородство (и до сих пор не разуверилась). От него унаследовала несколько простых и важных принципов: не изменять себе, дорожить любовью и дружбой, не иметь дело с подлецами и лицемерами, стараться быть полезной людям.

Помню, в День Победы мы всегда пели «Катюшу» под аккомпанемент его мандолины. Для маленькой меня это был очень торжественный момент, я просила повторить ещё и ещё, и дедушка, конечно, с радостью повторял, приговаривая в шутку: «Для хорошего человека чепухи не жалко!»

***

С. В. Гуськову было присвоено воинское звание капитана. Награждён орденом «Знак Почёта», медалями «За трудовую доблесть», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», «Участнику Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.» («ХХ лет Победы», «ХХХ лет Победы»), «50 лет Победы в Великой Отечественной войне» и др. Его помнит и чтит родная Коломна, выходят на связь с моей семьёй потомки героев его книг и очерков с благодарностью и поклоном за правду и открытое горячее сердце.

Про детство и юность

Что позволяло мне чувствовать себя самой счастливой на протяжении всех «нежных» лет жизни? Однозначно, любовь – обожали меня безгранично. И доверие, и поддержка в любом выбранном деле. А еще самостоятельность и ответственность, любимые друзья и любимый спорт – плавание. Обо всем понемногу…

Кого-то напоминает…

В детстве я была своенравной девчонкой. Переубедить меня, если я «так решила», было невозможно. Даже слова взрослых я просеивала сквозь мелкое сито собственного мироощущения и только тогда принимала решение: либо благосклонно соглашалась, либо категорично отрезала, так, что «пришить» обратно было уже нельзя.

Однажды, к примеру, мне вздумалось обзавестись чёлкой, как у Натальи Орейро. Однажды – это, как назло, накануне первого сентября первого класса. Я известила об этом маму, а она ответила, мол, да, доченька, в выходные что-нибудь придумаем. Я прикинула, что выходные – это примерно так же нескоро, как Новый год. Взяла из новенького пенала новенькие ножницы, взяла прядь волос из косы до пояса и махнула не глядя. Потрогала рукой: о, похоже на чёлку; следы преступления засунула в батарею, чтоб не отсвечивали. Маме, конечно, сквозь смех и слёзы пришлось редактировать мою работу, но факт в том, что замысел мой удался.

На собеседовании при приёме в школу я коротко, но доходчиво изложила комиссии всю учебную программу первого класса (с чтением, письмом и задачами про яблоки), на что они, посовещавшись, предложили брать меня сразу во второй. Пришлось объяснять им, как маленьким, что так не пойдет, ведь «человек должен пройти все ступени образования!».

С первой линейки началась моя взрослая самостоятельная жизнь (как я сама возомнила), и тут уж я максимально отодвинула от себя тёпленькую маменькину опеку. Ни разу за 11 лет она не сделала за меня уроки, не собрала ранец, не вмешалась в отношения с детьми или учителями, не навязала мнение, ничего не решила за меня.

Я выходила из дома в ненавистных шерстяных рейтузах и тут же в подъезде их снимала и засовывала в пакет со сменкой. Я сама решала, какие книги читать и какие мальчики достойны нести мой портфель.

Я была круглой отличницей, но никогда не зубрила: времени на это не было. После учёбы – тренировки по плаванию, а ещё нужно погулять, по телефону поболтать, и дома постоянно толпились друзья. Весь этот круговорот создала исключительно я и сама следила за таймингом и нагрузками.

Плавание, кстати, тоже выбрала сама. После того, как чуть не утонула в детском лагере на Чёрном море. Пришла в себя после искусственного дыхания и сразу решила: вернусь в Москву – и бегом в секцию.

Тренировкам и соревнованиям отводилось много времени, поэтому учить уроки нужно было в ускоренном темпе. В раздевалке бассейна, в троллейбусе или метро, в полудрёме при свете ночника. Но утром перед уроками я всегда щедро передавала готовенькую домашку в туалет для коллективного списывания.

Ко мне то и дело прикрепляли кого-нибудь для «шефствования»: то по русскому, то по истории, то по биологии. И я брала этого несчастного в оборот, точнее в свой круговорот. Он провожал меня на тренировку, а я объясняла по дороге параграфы. Он приходил ко мне вечером домой и мы варили макароны и обсуждали нигилизм Базарова.

Мама говорила, что ходить на мои родительские собрания – сплошное удовольствие. Там она узнавала обо мне больше, чем в домашних обрывочных разговорах на бегу между её работой и моими соревнованиями-друзьями-прогулками. Учителя не уставали благодарить её за воспитание чудесной дочери, которая не сходит с доски почёта и успевает на все олимпиады и соревнования.

Конечно, я совершала ошибки. Например, покрасила волосы в синий цвет, а краска оказалась «хороший цемент, не отмывается совсем». Пришлось покупать новую ванну. Или пошла домой с невысушенной головой после тренировки в -20 и заработала гнойный отит. Или не разогрелась перед соревнованиями и попала на операционный стол со связками, с тех пор гордо ношу шрам под ключицей. Но эти ошибки – мои, кровные. Куда же без них?

Какой ценой давался взрослым мой решительный нрав, я, конечно, не задумывалась. Но дома периодически попахивало не только пирогами, но и корвалолом.

Наказаний у нас не существовало в принципе. Зато была идеология, традиции, ценности. С младых ногтей я усвоила, что такое любовь и дружба, добро и зло, хорошо и плохо. Не по книжкам, а глядя на свою семью, на то, как они живут и работают, дружат, устраивают праздники, спорят, поддерживают людей. Мы могли обсудить всё на свете, и мама во всех вопросах была моим единомышленником. Что и говорить, я прогуляла единственный урок в жизни, потому что она достала билеты на премьеру «Титаника» с обожаемым мной Ди Каприо! Подружки чуть не умерли от зависти, а я чуть не лопнула от гордости.

Я обожаю своё детство и прожила бы точно так же каждый его день. Мне всегда было искренне жаль тех детей, которых сквозь зубовный скрежет заставляли играть на скрипочке, и тех родителей, которые не спали ночей, пыхтя над сочинениями. Как показывает жизнь, ничего толкового из этого не вышло. Скрипочки давно заброшены на антресоли, детки-тридцатилетки продолжают хлебать мамин борщ, а измотанные вконец родители лелеют призрачную мечту о внуках.

Я смотрю на сына, ему ровно два. Каким он будет, какой характер унаследует, что ждёт его на крутых поворотах судьбы? Сложно сказать. Да и нужно ли? Я хочу, чтобы в него сквозь каждую клеточку проникала наша любовь. Я хочу, чтобы он видел нашу жизнь и учился, как по книгам. Я хочу быть примером. Я хочу дать ему быть собой. Я хочу не задушить гиперопекой, не сломать крылья, не навредить, не упустить что-то очень важное, уберечь от совсем серьёзных ошибок. Я хочу быть рядом, как только понадоблюсь. Я хочу быть другом и немного наставником.

«Мам, волосы мешают, надо подстричь!» – говорит мне самостоятельно одетый (правда, задом наперёд и в разные носки) ребёнок. Кого-то он мне всё же напоминает…

«О спорт, ты мир!» и всё такое

Тренер по плаванию Марина Сергеевна всегда видела во мне борца.

В группе я была единственной девочкой: другие приходили, выдерживали не больше месяца, и сердобольные родители вызволяли их из «этого мучения». Мы действительно занимались неслабо, до темноты в глазах, и уходили на полусогнутых.

Среди мальчишек у меня был второй результат по скорости, чем я регулярно их щёлкала по носу. А меня щёлкал по носу Вова, который всегда приходил первым (хоть бы разок уступил, негодяй!). Мы с ним негласно соперничали за любовь тренера – ведь мы были его звёздами – да и просто между собой, ведь без этого спорт не спорт. Мы выступали на разнообразных соревнованиях, и для меня взять первое место среди девочек не было сверхзадачей, ведь Марина Сергеевна давно перестала сверять меня с женской таблицей. Зато на тренировках приходилось несладко: Вова был моей занозой и недосягаемой планкой, и я дышала ему в затылок, не позволяя расслабляться.

Мы давно вышли из тридцати секунд на пятидесятиметровке, и тренер готовил нас к сдаче норматива КМС. Всё шло как надо, но в выходные перед заплывом я слегла с температурой 39, а Вова жутко потянул ногу, прыгая на роликах с трамплина. Сообщить об этом тренеру было смерти подобно. Накануне дня икс мы созвонились, как заговорщики, чтобы удостовериться в главном:

– Поедешь?

– Само собой! А ты?

– Спрашиваешь!

С утра я не пила жаропонижающее (будут проверять кровь), а он болеутоляющее. Пройти медкомиссию не составило труда, сложнее было сидеть на лавочке в ожидании старта и скрывать озноб под полотенцем. Тело ломало, в голову стреляло, хотелось только телепортироваться домой. Вова держал свою ногу под каким-то особым углом и тоже тяжело вздыхал.

Нас пригласили на старт на соседние дорожки и дали две попытки. 50 метров вольным стилем (кролем). Какие-то 50 метров. В первую попытку я вложила всю себя с потрохами, несколько раз задохнулась и просмотрела свою жизнь в ускоренной перемотке. Я выполнила КМС, но пришла позже Вовы. Теперь это было так неважно! Со счастливым видом я повернулась к Марине Сергеевне, ища одобрения.

Вместо одобрения её лицо выражало гнев и досаду. Поставленным зычным голосом она выкрикнула в сердцах: «Ксюша! Ну что ты как… ДЕВКА!»

Это была пощёчина. Хуже. Удар ниже пояса. Хуже. Оскорбление человеческого достоинства. Я ощутила на себе всю боль героини «Гусарской баллады» – она, боль, была невыносима.

Вторая попытка. Свисток, прыжок в воду, скандирующая трибуна, шум в голове, вдох, семь гребков, вдох, семь гребков, разворот и финишная прямая. Мы с Вовой коснулись бортика одновременно. Впервые в истории!

Я вышла из воды, как из рюмочной, шатаясь во все стороны. Марина Сергеевна пожала мне руку и хлопнула по одному месту. Это была высшая степень гордости за мой успех.

Бить или не бить?

В начальной школе я дружила с девочкой. У нас были общие интересы: куклы Барби, альбомы с наклейками, мультяшные песенки… Много ли в детстве надо, чтобы чувствовать, что вы «друзья навек»? Мы гуляли, обменивались игрушками, иногда ходили друг к другу в гости. Она была обычной девчонкой, ничем не отличающейся от других. Кроме одного обстоятельства: её бил папа.

Выяснилось это случайно, в раздевалке перед физкультурой. Она сняла плотные колготки, и, прежде чем натянула спортивные штаны, мы успели увидеть худенькие ноги в тёмно-сине-фиолетовых гематомах. Наверное, будь мы взрослыми людьми, отреагировали бы правильно (кому-то рассказали, пожаловались, забили тревогу), но нам было по семь лет, а семилетних детей синяками не удивишь: кто не падал, гоняясь друг за другом во дворе? Не спрыгивал на ходу с качелей? Не лазил по деревьям? Не играл в мяч?.. В общем, мы проявили банальное детское любопытство: «Ого! Где это ты так?» Она ответила просто и естественно, без тени трагедии или страданий: «А, да это папа меня в выходные наказывал. Я в комнате заигралась, не сразу подошла к обеду». И сунула ноги в кроссовки и побежала как ни в чём не бывало в спортивный зал.

Семилетней мне сложно было связать воедино опоздание к обеденному столу, покрытые жуткими синяками ноги, причастность к этому папы (мои-то родители вообще развелись, и роль папы в семье я представляла смутно) и беспечность Вики по всем этим вопросам. Мы с девчонками не придали этой истории особого значения. На нашей ценностной шкале между «очень хорошо» и «очень плохо» располагались известные и понятные вещи: от любимого дня рождения до нелюбимого зубного врача; и мы просто не представляли, где здесь должен помещаться папа, наказывающий дочь до синяков.

А у Вики на той же самой ценностной шкале папа и его наказания жили в области «нормально», ведь для неё это было привычным явлением. Дети вообще существа адаптивные, и, оказавшись в условиях, с которыми не каждый-то взрослый сумеет свыкнуться, они приспосабливаются, умудряются находить, чему радоваться и как получать удовольствие в сложившихся обстоятельствах. Просто в детях заложено огромное желание жить. Жить, несмотря ни на что. А ещё – идти за «своим» взрослым, считать его царём и богом, а его поведение и поступки верными, учиться у него, брать пример, любить его, каким бы он ни был. Долгие годы пройдут, прежде чем ребёнок сможет посмотреть на своего взрослого критически; так уж задумала природа, чтобы отпрыск следовал за старшими сородичами и не отбился раньше времени от стаи…

И время шло. И Вика росла и превратилась в девушку. Мы уже не были близкими подругами: мультяшки и куклы остались в детстве, а больше, как оказалось, нас ничего и не связывало. Методы воспитания в её семье оставались прежними, и Вика стала убегать из дома. Пить алкоголь и курить. Связываться с сомнительными компаниями. В четырнадцать лет сделала аборт. В восемнадцать – родила от случайной связи. Каждый из многочисленных мужчин, с которыми она вступала в отношения, ища любви, бил её и унижал. Несколько раз она оказывалась в больнице (то с переломом носа, то с сотрясением мозга). Но даже не думала «бить тревогу» или обращаться в полицию по таким «мелочам». Ведь в её «системе координат» бить девочку, девушку, женщину – естественно и нормально.

И хоть мы давным-давно не были близки, мне, конечно, было за неё больно и хотелось для неё другой судьбы. Но, увы, путь воспитания, избранный её отцом, с малых лет исказил её представления о любви, об отношениях мужчины и женщины. «Бьёт – значит любит» стало девизом всех её недолгих романов. Ведь в каждом, кто вёл себя с ней агрессивно, она видела отца, который именно так проявлял свою любовь и заботу о её благопристойном воспитании. Неудивительно, что через такое кривое зеркало Вика видела мир и выбирала себе соответствующих спутников жизни, а достойные мужчины просто не попадали в её фокус внимания.

И это только один из многочисленных примеров детей, покалеченных таким родительским «воспитанием» – девочка, чью судьбу я могла наблюдать своими глазами. А есть и такие, кого физические наказания делают озлобленными и заставляют мстить: отыгрываться потом на собственных детях, женах, животных – на тех, кто заведомо слабее. И те, кто после долгих лет таких ненормальных, болезненных отношений с самыми близкими людьми больше никогда не могут доверять людям. Избегают душевной близости. Ждут подвоха. Интерпретируют даже самые добрые человеческие проявления как лесть или корысть. Категорически не верят, что к ним можно хорошо относиться «просто так». Что их можно любить. Без унижений, без ультиматумов, без манипуляций.

Безусловно, есть и те, кто, подчиняясь «стокгольмскому синдрому», потом оправдывают и даже поддерживают родителей в их методах воспитания, аргументируя это тем, что «выросли нормальными людьми». И без всякой задней мысли принимаются воспитывать собственных детей по аналогичному сценарию, продлевая цепочку насилия на поколение вперед…

Одна из моих любимых писательниц Астрид Линдгрен в 1978 году на вручении самой престижной в Германии премии книготорговцев произнесла речь, обращенную против насилия над детьми. Она говорила, что мир во всем мире никогда не наступит, пока дети будут расти в атмосфере насилия: те, кого лупили в детстве, вырастут и обязательно дадут сдачи.

Речь вызвала в обществе огромный скандал, ведь во времена Линдгрен физические наказания ещё считались обычным делом. Но уже в следующем, 1979, году в Швеции был принят закон о запрете физических наказаний для детей в школе и дома.

«Пожалеешь розгу – испортишь ребёнка», – написано в Ветхом Завете. С тех пор этому следовали многие поколения отцов и матерей. Они старательно махали розгами и называли это любовью. Но стоит всё же выяснить, каким было детство по-настоящему «испорченных детей», которых сегодня так много на земле, – диктаторов, тиранов, угнетателей, мучителей. Думаю, у многих из них мы обнаружим отца-тирана или другого воспитателя с хворостиной или палкой в руке» (А. Линдгрен)

Я считаю физические наказания преступлением против детей, заведомо беспомощных, не способных дать отпор. Им нет оправданий. В них нет никакого воспитательного смысла. Они – самый простой путь добиться от ребёнка подчинения. Но какой ценой…