Прятки
Кира потупила взор, спешно сделала вид, что ей есть какое-то дело до Гриммовых глаз. В следующую секунду в комнату, нарушая их взаимность, вошёл искренне смущённый Одуванчик и, сминая карманы, пробормотал:
– Там… Там новенький пришёл. Извините…
Гримм и Пятница вздохнули и не сговариваясь встали встречать новенького.
***
К середине дня в кухне открыли окна, и субстанция снаружи дышала свежестью. Одуванчик суетился у плиты над жёлтыми макаронами. Рядом болезненный молодой человек мелко резал овощи, и доска покрывалась ярким конструктором из кабачков, морковки и чеснока. Пахло тёплым сыром и молоком. Ёжик выбралась из-под стола и растерянно ходила кругами у распахнутого окна. Окно скрипело рамой и обволакивало девочку густым туманом.
Яша пришел под вечер. Одуванчик участливо предложила ему остатки макарон, и он, сам тому удивляясь, мгновенно съел. Выпил залпом чай и прилег головой на стол с наслаждением путника, уставшего с дороги. Чашка перед его глазами заиграла тусклым светом. Сквозь неё он видел окно.
Одуванчик незаметно убрала тарелки. Яшка молчал. Гримм, куривший на другом конце кухни, на секунду поднял голову и взглянул на него серым глазом. Казалось, он был фокусник, который долгий-долгий вечер развлекал толпу и очень устал. Но секунда прошла.
– Доброе утро, – сказал как прежде живой Гримм.
Голос у него был чистый, как кусочек страницы, вычищенный ластиком, в блокноте Киры Пятницы.
***
Всё было как обычно.
Ёжик пряталась под скатертью, катая шарики, и ряд белых вновь сменялся рядом чёрных, и заново, заново… Кто-то пёстрый не вернулся наутро с игры. Крест на пластырях охранял спящую на кресле гитару, но не гитаристов.
Рыжий спал в гостиной, в дымку пьян. Амулеты не работали. Одуванчик рисовала на стене фломастером большого кита. Кит теснился, задыхался, и плыл наверх к потолку.
Кот лежал на коленях у призрачного старика и играл с мухой. Подоконники белели чистотой. Все устали. Со шкафов сыпалась густая пыль. Дом окутала липкая глухота, которая возникает тогда, когда привык и уже не замечаешь, что вокруг кричат.
Кира точила карандаши канцелярским ножиком.
***
Яша позаимствовал у Одуванчика пару пластырей и заклеил ссадины, оставшиеся на руках с прошедшей ночи. После этого он глубоко вдохнул, словно решаясь на что-то, и пошел к одноглазому, в другой конец кухни.
Тот сидел рядом с Кирой, а Кира зашивала дырки на чехле от гитары. Их двоих как бы окутал большой мыльный пузырь.
Напротив копошилась комната и игроки в ней. Яша подошел ближе, и пузырь разбился.
– Привет, – неловко сказал он.
– Привет, – ответила за двоих Кира. Синий не шелохнулся.
– Гримм? – осторожно спросил Яша. – Пожалуйста, послушай…
– Секунду! – торжественно сказал он, пялясь в никуда. Секунда прошла. Прошло, в общем-то, минуты две. Наконец он включился обратно и полез в карман за ручкой. – Дай-ка салфетку.
– Как скажешь… – пробормотал Яша. – Что ты делаешь?
– Пишет, – усмехнулась Пятница. – Видимо опять вдохновение словил. Что на этот раз?
– Не знаю, – отрезал Гримм, яростно исписывая салфетку со всех сторон. – Я увидел что-то… хорошее. Кхм. – он сложил салфетку, бережно убрал в карман и улыбнулся. – Простите, минутная слабость. Так, о чем мы там?
Яша замялся.
– Забей.
Гримм пожал плечами и потянулся за второй салфеткой. Кира отошла от него и знаком попросила Яшу наклониться к ней.
– Ты его сейчас не трогай, – шепнула она, – пусть побудет один
– Ну ладно, – шепнул в ответ Яша. – А долго он так будет, не знаешь?
– Неа. Но он почти никогда не бывает один, так что, наверное, долго. То с новичками возится, то со своей писаниной.
– Разве пишет он не в одиночестве?
– Нет, – закатила глаза она. – У него в голове вечно воображаемые сюжеты. Так что неудивительно, что он порой хочет отдохнуть от них. Ты не обижайся. Потом его выцепишь.
Яша вздохнул и пошел убивать время в коридор, к Одуванчику. Тот раскрашивал кита, исписав уже два синих фломастера, и тянулся на цыпочках к потолку, добивая третий. Яша взял зеленый, вытянулся и помог дорисовать голову для кита. Потом расчертили живот, большой и полосатый, и стали раскрашивать вместе, Яша сверху, Одуванчик снизу. Потом последний синий фломастер закончился, но они не растерялись и взяли другие. Плавники получились красные, голова зеленая, а хвост оранжевый, как у жар-птицы.
Одуванчик доштриховал, отошел в сторону и улыбнулся. Кит стал сказочным и счастливым. Яша тоже. Хватило с них обоих этого синего цвета.
Он глянул на часы, стоявшие в шкафу. Те сломались. Ну, не так уж это было и важно. Все равно он тут провел достаточно времени, и можно было с чистой совестью идти в кухню, нарушать покой одноглазого.
Яша нашел его сидящим в том же углу, словно он застыл. Немного помедлил и потормошил рукой. Синий неохотно очнулся. Уставился на него вопрошающим взглядом.
– Гримм, – сказал Яша очень спокойно, – я сегодня уйду.
Тот промолчал, хоть и вскинул удивленно брови. И усмехнулся. Ни грустно, ни радостно.
– Н-да. Пора, – сказал он наконец голосом человека, резко срывающего пластырь. – Знаешь… Я тоже.
Ночь пятая
Ночь спускалась и затягивала плёнкой все вокруг. Яша с Гриммом просидели остаток вечера в кухне, и Яша впервые пел под заклеенную гитару с новой струной, пел почти громко, не стесняясь. Потом Гримм спрятал её в чехол, а чехол отнес в гостиную. Постепенно кухня вокруг них редела, редела, пока не опустела совсем. На полу остались чьи-то чашки с недопитым горьким кофе. Ёжик вылезла из-под скатерти и тихонько лежала на коленях у Гримма, ковыряя заплатки на его штанах.
Отстучали часы, дом поглотила темнота. Игра началась. Застыли люди, замерли стены и шкафы. Только трое человечков сидели на полу в кухне, всё ещё заколдованные патологическим нежеланием сидеть на стульях, за столом. Гримм курил, и в тишине его дыхание отражалось от стен. Яшка то обхватывал руками ноги, как бы защищаясь, то снова вытягивал их, и шуршал по полу. Они смутно чувствовали себя нарушителями, играющими не по правилам.
– Ну что, – прошептал трехглазый, – вот и сказочке конец. Да, Ёжик? – он улыбнулся и стряхнул крошку с её лица.
– И что теперь? – спросил Яша. – Не знаешь? Если выиграем – что будет потом?
Гитарист только взглянул на девочку и легонько вздохнул.
– Потом – всё будет, как обычно. Но со-овсем по-другому…
И Яша удовлетворенно кивнул, ибо на этот раз он всё понял.
Кухня сидела и терпеливо слушала вместе с ними. Огонёк от самокрутки отражался от шкафов и тарелок. Кое-где переговаривались друг с другом чашки.
– Гримм, – решился спросить Яша, – а как ты здесь оказался?
Он не знал, стоит ли рассчитывать на ответ. Но одноглазый подумал и, подбирая слова, сказал:
– Я был… один.
И, помолчав, добавил:
– И мне было интересно.
– Слушай, – решился Яша ещё раз. – А водой ты был?
Одноглазый молча поглядел на него, настоящий глаз стеклянней искусственного.
– Как и все остальные. В любом случае, – процедил он, – я здесь не за этим.
– Извини, – пробормотал Яша.
Одноглазый махнул рукой.
– Пустое.
– Интересно, – сказал Яшка, переменяя тему, – а когда мы по-настоящему, до конца умрём, где мы на этот раз окажемся? – он говорил «мы», ведь сказать «я» было по-прежнему страшно.
– А ты так уж уверен, что мы когда-нибудь по-настоящему умрём? – хитро спросил Гримм. – И это после всего, что ты тут увидел?
Яшка усмехнулся. И то верно.
– Смерть, – продолжал Гримм, – это здесь. А там… Там будет не смерть. Там будет что-то удивительное.
Ёжик зашуршала и улыбнулась чему-то своему.
– Только надеюсь, – пробормотал Яша, – что в итоге я не окажусь тут опять.
– Это точно… – вздохнул Гримм, затягиваясь. – Не окажешься. Тут ведь не конец пути – так, пересадка. Странное место, – прошептал он, обводя комнату глазами, словно кухня вокруг них, была не привычной, а какой-то иной. – Гиблое… здесь к тебе приходят все твои страхи. Удивляюсь, конечно. Попал в какой-то рай наоборот. Царство смерти, пытающее жизнью самоубийц. Вечный пир всем, кто его не заслуживает.
– Гримм. Зря, – сморщился Яша. – Не тебе судить всех этих детей.
Он нахмурился.
– Н-да. Пожалуй, ты прав. Но и они – тоже зря. Страшное место, – повторил он. – Страшное…
Яша щелкнул фонариком, в сотый раз проверяя, горит ли, и тоскливо вздохнул.
– А чего ты боишься, Гримм?
– Я… – задумался он. – Умереть просто так, наверное. Не оставив в наследство ничего хорошего. Или, ещё хуже, оставить что-то дрянное, – он скосился в сторону Яши здоровым глазом.
Яшка сморщился. Ничего с собой не сделает этот рукоглазый, что ни скажет – всё равно только для себя, бередит всем раны и не замечает этого.
– Разве ты уже не умер? – решил ранить в ответ.
Гримм как-то странно блеснул глазами.
– Я ж тебе говорю, если бы я умер, меня бы здесь не было. Тут ведь всё же живут. – Он помолчал. – Все те, кто обидел собственную жизнь.
– Думаешь, она так уж обиделась?
– Смею предположить, что она не любит, когда её убивают, – усмехнулся одноглазый.
– Тогда, значит, что она – не наша, и никакой власти и свободы нет.
Гримм затянулся и выдохнул.
– Во-первых, не надо смешивать власть и свободу. Как я вижу, это ошибка всех кураторов. А во-вторых, власть над жизнью есть. И только над своей. Правда, её еще надо получить.
– И как же?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Это каждый сам себе отвечает. Могу сказать только про себя. – он помедлил, собирая слова. – Наверное, если ты отдашь взамен что-то стоящее. Что-то гораздо дороже, чем ты сам. Но такое что-то ещё сделать надо.
– Значит, по-твоему, мы все заложники. И кому отдавать? И почему?
Гримм развёл руками
– Кому хочешь. Я же говорю, тут каждый решает сам… Что это там? – он замер и вслушался в темноту.
– Шаги, – Яша вскочил, сам немного удивляясь своему проворству. – Волк идёт. Пошли, поймаем его!
***
Они шли стремительно, молча, и вместе с тем – немного напуганные. Яша весь пропал в погоне, высматривая углы, мотая фонариком тут и там. Гримм, чуть-чуть отставая, шёл за ним, бегал всеми тремя глазами туда-сюда и излучал невидимые волны лёгкой тревоги – то ли от того, что Яша теперь был за главного, и вёл всех вперёд, как одержимый, то ли просто боялся волка. А может, ещё чего. Ёжик держала его за руку и молча семенила рядом, смотря на всё равнодушными глазами-бусинками.
Волка всё не было, и дом замер. Странное явление – все попрятались, даже окна задержали дыхание, и водящий убежал куда-то. Словно это их троих теперь боялся весь дом, и от них затаились вещи и игроки.
Коридоры и комнаты попадали в пятно света от фонарика и неловко отскакивали, будто старались сжаться и исчезнуть под гнётом электрической желтизны.
Они шли и шли. Гримм елозил пальцами в воздухе, как бы перебирая струны оставленной гитары. Ёжик хлюпала носом. Фонарик тухнул и снова горел. Где-то далеко Кира Пятница обнимала заплаканного ребёнка, укрывшись под зелёной кроватью, и шептала ему что-то сказочное.
Из темноты на них магнитом давило множество спрятавшихся глаз. Яша буквально кожей чувствовал их взгляд, скрюченные руки и ноги, согнутые позы, в которых они сидят тут и там. Он невольно расправил плечи и с наслаждением крутанул головой, радуясь, что просто идёт и размахивает руками, и говорит в голос. Самое забавное, подумал он, что мы их, что они нас – одинаково считают чокнутыми. Такая вот бутафория.
В коридор падал бледноватый свет из окна.
В свете показался волк. Вернее, волчонок.
На секунду он застыл, как бы удивляясь такой встрече, – и рванулся к ним, растопырив лапы и оскалившись. Яростно, словно выслуживаясь за своё промедление перед суровым домом, он полетел прямо на Яшу, и завязки на его затылке взметнулись вверх, как два крыла.
«Дракон, – подумал он.»
В горле похолодело, и внутри вдруг что-то заныло, ржавой, скрипящей болью. Как бывает всегда, когда встречаешь старого, знакомого ящера. Яша мог различить тонкие, ещё не испачканные кровью пальцы со стрижеными ногтями, и длинные волосы, и узкий подбородок. Девочка. И чужие глаза – чуть-чуть поблескивающие в дырках маски. Злые. Отчаявшиеся.
Он сглотнул, шагнул навстречу и развёл руки. Свет от фонаря скользнул в сторону, на стену, и волк влетел в него уже в темноте, и сбил с ног.
Яша стукнулся головой о пол, кое-как удерживая рвущегося волчонка. Гримм и Ёжик просто стояли рядом, то ли в потрясении, то ли, наоборот, зная, что так и будет, и ждавшие, что случится дальше.
Волчонок наконец выбился из сил и повис на Яше тяжёлым комом. Он неловко встал, поддерживая, обнимая маленькое создание, и попробовал поставить его на ноги. Тут Гримм наконец включился и помог. Встал за спиной волчонка и придержал его за плечи. Яша осторожно провёл рукой по ее щеке, вернее, по маске. И прошептал:
– Бедное ты моё чудовище… Ну, давай, – он взглянул в лицо с темными глазницами, в лицо дома. – Загадай нам загадку. Или можешь не загадывать, я сам тебе все расскажу. Всё-всё, без утайки…
И он рассказал. Про рассветы, бабочек и города. Про себя, про своих чудовищ и про тёмную воду. Как нескладную, странную – но, всё же, сказку. Рассказывал и видел лицо Гримма, внимательное, одновременно довольное и суровое, видел глазки маленького Ёжика, и всех, всех их видел…
– Вот поэтому, – сказал он, гладя волчонка по пушистой щеке, – мы с тобой и оказались в этом домике. Вот и всё.
На секунду волчонок застыл, а затем выпрямился и поднял голову. И тут Яша увидел, что он изменился. Вместо страшного, чужого лица на нем теперь была просто маска, картонная и пропахшая клеем. Он бы сам сделал такую в детстве, на утренник.
Девочка в маске улыбнулась, осторожно погладила его по руке, затем отодвинула его от себя и пошла прочь, в тёмные складки коридора. Почему-то Яше очень хотелось верить, что этой ночью маленький измученный волчонок снимет маску и просто уснет. Свернувшись комочком. Может, ему почудилось – но всё могло быть.
Дом молчал. Молчал и Яша, не знавший, что теперь делать. Что-то же должно было случиться?
– Ёжка, – прошептал Гримм, – открывай.
И тут девочка на удивление ловко и понятливо пошла к ближайшей двери, как ни в чем ни бывало постучалась в неё, приложила ухо к дереву, прислушалась. Никто не знал, что она там услышала, но в следующее мгновение она повернула ручку и терпеливо встала на пороге.
А за дверью клубилась нездешняя, глубокая темнота.
Гримм улыбнулся, и скорее не грустно, а радостно.
– Спасибо, – сказал он с почтением. – За все спасибо!
Яша посмотрел в глаза маленькой, нескладной девочки и увидел в них спокойствие и мудрость старого, векового стражника. Ёжка кивнула ему и улыбнулась.
И отошла в сторонку, пропуская их в темноту.
Пора было уходить. Потихоньку, чтоб не нарушать чуткий сон всех тех, кто задремал в своих юрких укрытиях. Осторожно, шаг за шагом. По неведомым, чудесным рельсам, уводящим невесть куда, туда, где наверняка есть сказочное и опасное, и всякий, кто ступил на эти рельсы, непременно будет ранен, но зато увидит нечто замечательное. По дороге с облаками. И ни-ког-да не возвращаться назад.
Яша в последний раз взглянул на старые несчастные стены, на знакомые очертания стульев и столов, опустевшие артерии коридоров. И на секунду ему очень-очень захотелось поверить, что в этом дом когда-нибудь вернётся жизнь. В кухне будет хлопотать бабушка, а по вечерам собираться все-все-все, и будут расшатывать кухонные стены разговорами за чаем, гаданиями и надеждами. Утром родители неслышно выскользнут наружу, а дети будут бегать и прятаться под кроватями и ждать, когда они вернутся обратно. Кошка уснёт в углу у батареи. Из окна вместо тумана послышатся крики соседских ребятишек, зовущих во двор. И будут морские бои и машинки, любимые плюшевые игрушки под одеялом, мультики на поцарапанных дисках, и будет маленький рай под столом, накрытым простынёй, в который никогда и ни за что не залезет ничего плохого. А наутро некто рыжий найдет в гостиной бесхозную Гриммову гитару и возьмет аккорды.
На мгновение он увидел всё это – и дом действительно стал таким, но секунду спустя вновь наполнился холодом и пустотой.
Хоть и поблагодарил его за эту веру.
А затем исчез.
Не все расстояния
Они оказались не в комнате. Они оказались нигде.
Нигде было большое и разноцветное. Стояло на месте и, вместе с тем, всегда двигалось. Как расплывчатые пятна перед закрытыми глазами. Живое, водянистое зеркало. Темные, яркие, синие, красные силуэты рыб и людей. Оно пульсировало и тут же меняло волну. Как приёмник, подключалось то к одному сознанию, то к другому, и из тумана выходили очертания лиц, голоса, иллюзии света и воспоминания.
И вдруг Яша почувствовал, что нигде начинает теплеть. В волосах зашептал нежный июньский ветер, и запахло старыми кирпичами и ромашками, чёрными от сидящих на них жучков. Где-то промахнула крылышками лимонница, и заскрипели двери. Как будто он с бабушкой стоял на старой станции недалеко от дачи и ждал электрички, чтоб вернуться к родителям, в город.
Невозможно захотелось закрыть глаза, залезть в это лето полностью и ни за что не возвращаться. Но когда он сомкнул веки, момент прошёл.
Из сгустка красок тем временем вылепились три двери. Ёжка отпустила его руку и отошла в сторонку – вернее, отплыла назад, как уходит образ в памяти. Где-то под ногами зашаталась и поплыла темнота. Яша оступился, замахал руками, стараясь удержать равновесие, и вдруг с удивлением увидел вдалеке… Лизу. Медленно идущую к первой двери. Он узнал её, на секунду образ стал четким, а потом снова пропал в цветных пятнах. Он закричал было ей, – бог знает, для чего, чтобы попрощаться или, может, попросить прощения, но что-то застряло в горле – и так и не успел. Горько промелькнула мысль, что он никогда не умел прощаться.
Лиза дотронулась до дверной ручки, и начала тихонько растворяться в том, что скрывалось внутри. А внутри было что-то синее и шелковое, похожее на небо со звездами, или на колышущиеся занавески, сквозь которые в комнату заходит сон. Он пахнет топлёным молоком, он блестит, как окна чужих домов, и поёт стрекозами, он тих и спокоен… и осторожно переступая через порог, сон взял её на руки и унес далеко-далеко.
Дверь начала блёкнуть и неохотно, с сожалением, исчезла.
Уснула Лиза. Уснул дом и туман за окнами. И все они – Яша, Гримм, коты и коридоры в старом доме, бывшей больнице, тоже были не более, чем чьим-то сном. Стояли на самом дне затонувшего парка аттракционов, среди сломанных гигантских теней, и фонарики и музыка то и дело доплывали до них со всех сторон.
Но, как оказалось, во сне от жизни не спрячешься. А значит, пора было просыпаться и двигаться дальше. Куда, он и сам не знал. Далеко. Очень, очень далеко…
Гримм ушел внезапно, исподтишка, – повернул по-тихому ручку второй двери, и оттуда повеяло соленым холодом, бескрайними зелёными холмами и детскими смешками из подъезда. Яша с трудом повернул голову, и в последний миг поймал далёкую картинку – как улетающую фотографию: вековое, громадное дерево с тысячью ветвей, на одной из которых дрожит веревка, и впереди – Гримм стоит на пороге, шрам на шее краснеет без платка, – и спокойно машет глазастой рукой.
А потом не осталось никого, кроме Яши и зелёного блеска от его двери за спиной. Где-то в вышине он услышал голосок Ёжки – расплывчатый шёпот; он не смог разобрать слова, но понял, что ему тоже надо идти.
Маски, прятки и все знакомые до боли, до сладости комнаты начали затухать и проваливаться в темноту. Всё похолодело. Загудел прощальный крик поезда, и тогда он стал забывать, забывать… Аттракцион оставлял себе плату за билеты. Оставались кухня и коридоры, оставались кто-то жёлтый, рыжий, цветочный и маленький. Оставались песни и сны. И ужасно быстро отдалялись от него. В отчаянии он попытался схватить хоть что-нибудь из этих воспоминаний, или хотя бы подыскать слова, чтоб хоть с ними как следует попрощаться, но вдруг…
Вдруг он понял, что уже вошёл в прохладную темноту, и за ним с магнитным гулом захлопывается подъездная дверь.
Осторожно, двери закрываются
Он проснулся внезапно, просто открыл глаза и застонал, в первые секунды сам не понимая, что произошло. И тут же обещал себе больше ни-ког-да так не засыпать.
Тело непривычно болело и ещё более непривычно не двигалось. Спустя долгие секунды он наконец понял, что спина затекла от долгого лежания на койке, и раскинутые параллельно руки – тёмные от зелёнки.
Он был в палате. Пахло кашей, много раз стираным одеялом и какими-то растворами. За окном виднелись облака. Он лежал и любовался этими облаками, долго-долго, сам не зная, почему. Он внезапно почувствовал себя очень свободным – таким, как может быть ветер, гнавший в синеве эти далекие кусочки ваты. В палате было солнечно.
Ещё он почувствовал, как непривычно расправлены его плечи и спина, лежащие на матрасе. Надо бы почаще их так держать. Чувствовал странное ощущение заживающей, затягивающейся кожи на своих руках, и подумал, что эти руки давненько не держали их пушистого серого кота, не играли с сестрой в самодельные нарды из шариков и гаек и не прятали под подушку маленький блокнотик, полный нарисованных сатурнов, бабочек и китов. И что когда-то давно он мечтал стать машинистом и водить большой-пребольшой поезд, проезжать за день сотни и сотни километров, и прибывать куда-нибудь точно по расписанию. А там, где-нибудь, его завсегда будут ждать.
Потом послышался скрип двери. Яша с трудом повернул затёкшую шею и увидел серые уставшие глаза сержанта, у которого тоже затекла спина и который ушел за стаканчиком воды. Сержант на секунду застыл, а потом понял, что Яша очнулся.
И Яшка тоже всё очень быстро понял.
***
Впоследствии он не раз вспоминал этот странный солнечный день, день своего пробуждения. Особенно часто – первые секунды, когда он только-только открыл глаза, и ещё не разбирал, что реальность, а что – сон… И каждый раз ему казалось, что что-то не так.
Он пытался вспомнить и перебирал в памяти предметы и мелочи. Что-то в них было неумолимо не так. Детские рисунки в палате жутковато напоминали о каких-то других, очень важных и знакомых детях. Капельница отсчитывала жидкость, как часы. А на самих часах, висевших на стене, на циферблате был нарисован маленький домик – вроде бы весёлый, но такой одинокий и крошечный в обруче часов, и стрелки проходились по нему, как жнец косой, от восьми до пятнадцати, и не было на свете ничего несчастнее этого синего домика…
Помнил запах марли и чисто вымытого пола, рассеянный по палате. Странный мир больницы, в котором все друг перед другом обнажены, и никто не задерживается надолго.
А за окном, он помнил, бегали дети, выздоравливающие, вырвавшиеся наконец из болезни на улицу, и звонко считали:
Раз, два, три, четыре, пять -
Негде зайчику скакать.
Всюду ходит волк, волк,
Он зубами – щелк, щелк,
А мы спрячемся в кусты,
Прячься, заинька, и ты,
Ты, волчище, погоди,
Как попрячемся -
Иди!