Али и Нино

– Добрый вечер, Ширваншир, ты пришел в себя после экзаменов?

– Да, господин директор. Но потом я пережил сильное потрясение.

– Что произошло?

– Ну, в связи с лепрозорием. Мой кузен Сулейман побывал там. Он, знаете ли, служит лейтенантом в Сальянской воинской части. Ему нездоровилось, и мне пришлось поухаживать за ним.

– А что же случилось с лепрозорием?

– Разве вы не знаете? Прокаженные вчера совершили побег и ринулись в город. Против них развернули две части Сальянского полка. Прокаженные захватили два поселка. Солдаты окружили эти поселки и стреляли во всех без разбора. В данный момент все дома сжигаются. Правда, ужасно, господин директор, что лепрозорий перестал существовать? Обезображенные, разлагающиеся куски плоти, упавшие с больных, лежат за городскими воротами. Их поливают нефтью и сжигают.

На лбу директора выступили капельки пота. Он, наверное, думал о том, что наступил момент попросить министерство о переводе в более цивилизованное место.

– Какая ужасная страна, какой ужасный народ, – хрипло произнес он. – Теперь-то вы видите, дети мои, как важно иметь опытное правительство и быстро реагирующие магистраты.

Класс окружил директора и, ухмыляясь, слушал его лекцию о пользе порядка. С лепрозорием было покончено. Нашим последователям придется разработать новую собственную версию.

– А знает ли господин директор о том, что сын Мухаммеда Гейдара уже учится во втором классе в нашей школе? – невинно спросил я.

– Что-о-о? – Глаза директора полезли на лоб.

Мухаммед Гейдар был проклятием школы. Он оставался в каждом классе по три года. В шестнадцать лет он женился, но продолжал ходить в школу. Его сын в девятилетнем возрасте пошел в ту же самую гимназию. Сначала счастливый отец попытался скрыть это. Но однажды маленький пузан подошел к нему во время большой перемены и, уставившись на него большими невинными глазами, произнес по-азербайджански:

– Папа, если ты сейчас же не дашь мне пять копеек на шоколадку, я расскажу маме, как ты списал задачи по математике.

Жестоко опозоренный Мухаммед Гейдар надрал наглецу уши и попросил нас рассказать директору при первом же удобном случае о своем отцовстве.

– Вы хотите сказать, что у ученика шестого класса Мухаммеда Гейдара есть сын, который учится во втором классе? – спросил директор.

– Да, он просит у вас прощения и хочет, чтобы его сын стал таким же образованным, как он сам. Очень трогательно видеть, как распространяется тяга к западному образованию.

Директор покраснел. Он молча задавался вопросом, насколько обучение отца с сыном в одной школе противоречит правилам гимназии. Однако так и не пришел ни к какому решению. Таким образом, отцу и сыну было разрешено осаждать и дальше этот бастион западной науки.

Открылась маленькая дверь. Десятилетний мальчик отодвинул тяжелые шторы и ввел темнокожих слепых музыкантов из Ирана. Держась за руки, музыканты прошли в угол зала и уселись на ковре. Их редкие инструменты были изготовлены много веков тому назад в Иране. Раздалась заунывная музыка. Один из музыкантов поднес ладонь к уху – классический жест восточных певцов. В зале воцарилась тишина. Раздался полный восторга удар бубна, и певец запел фальцетом:

Твой стан подобен персидскому кинжалу,
Уста твои словно пылающий рубин.
Будь я турецким султаном, стала бы ты суженой моей,
В косы твои вплетал бы я жемчуг,
Целовал бы пятки твои,
В чаше золотой преподнес бы сердце свое.

Певец умолк, но песню подхватил громкий и резкий голос другого. С ненавистью в голосе он пел:

Но каждую ночь
Ты, как мышь, крадешься
Через двор в соседний дом.

Бубен безумствовал. Кяманча рыдала. И уже третий певец страстно запел:

Он шакал, он неверный.
О горе, о несчастье, о позор!

На минуту воцарилась тишина. Затем через три-четыре такта мягко и романтически нежно запел четвертый:

Три дня я точил свой кинжал,
На четвертый заколол врага,
Искромсав его.
Я переброшу тебя, моя любимая, через седло,
Повяжу лицо свое платком войны
И умчусь с тобой в горы.

Рядом со мной стояли директор школы и преподаватель географии.

– Какая ужасная музыка, – мягко произнес директор. – Звучит как рев кавказского осла в ночи. Интересно, есть ли какой-нибудь смысл в словах?

– Нет, наверное, так же как и в музыке.

Я уже хотел на цыпочках уйти от них, но почувствовал, как зашевелилась тяжелая дамасская портьера за моей спиной. Я осторожно оглянулся. За портьерой стоял старик с белоснежными волосами и странными светлыми глазами. Слушая музыку, он плакал: его превосходительство Зейнал-ага, отец Ильяс-бека. Его мягкие руки с толстыми голубыми венами дрожали. Эти руки не могли даже написать имя хозяина, но управляли семидесятимиллионным состоянием. Я отвернулся. Он был простым крестьянином, этот Зейнал-ага, но понимал в искусстве пения больше преподавателей, выпустивших нас в свет. Песня закончилась. Музыканты принялись играть кавказскую танцевальную мелодию. Я огляделся. Учащиеся сбились в группы и пили вино, даже мусульмане. Я не пил. Девочки, сестры и друзья наших одноклассников, щебетали по углам. Среди них было много русских девочек с русыми косами, серыми или голубыми глазами и напудренными сердцами. Они говорили либо только с русскими, либо с армянами или грузинами. Приближение же мусульман их смущало, они хихикали и, ответив скороговоркой, отворачивались. Кто-то заиграл на пианино вальс. Директор закружил с дочерью губернатора.

Наконец-то! С лестницы послышался ее голос:

– Добрый вечер, Ильяс-бек. Я немного опоздала, но не по своей вине.

Я смутился. Нино была одета не в вечернее платье и даже не в форму гимназии Святой Тамары. С ее плеч свисала короткая бархатная накидка с золочеными пуговицами. Талия была туго стянута ремешком и казалась такой тонкой, что я смог бы обхватить ее одной рукой. Длинная черная бархатная юбка доходила до пят, обнажая позолоченные носки ее лайковых башмачков. На головке сидела небольшая круглая шапочка, с которой на лоб двумя рядами спадали тяжелые золотые монеты. Она была в старинном костюме грузинской княжны и походила на византийскую Мадонну. Мадонна рассмеялась:

– Нет, Али-хан, не сердись. Пока завяжешь все тесемки этой юбки, столько времени пройдет. Я натянула ее только из-за тебя.

– Первый танец мой! – выкрикнул Ильяс-бек.

Нино взглянула на меня, и я кивнул в знак согласия. Я танцую неважно, да и не особенно люблю танцевать. А Ильяс-беку можно доверить Нино. Он знает, как себя вести. «Молитву Шамиля!» – попросил Ильяс-бек у музыкантов. Раздалась дикая музыка. Ильяс-бек выпрыгнул в центр зала, вытащил свою саблю, и ноги его понеслись в бешеном ритме танца кавказских горцев. В руках его блестел клинок сабли. Нино подплыла к нему. Ноги ее казались игрушечными. Начался танец Шамиля. Мы хлопали в такт музыке. Нино исполняла партию невесты, которую предстояло похитить… Ильяс зажал саблю между зубами и, раскинув руки, подобно хищной птице, кружил вокруг девушки. Нино скользила по залу, передавая движениями гибких рук страх, отчаяние и покорность. В левой руке она держала платок. Все тело дрожало. И лишь монетки ее шапочки спокойно возлежали на лбу – в этом заключалось мастерство танца. Только грузинка может делать такие фантастически быстрые повороты, не приводя в движение монетки на шапочке. Ильяс мчался за ней. Он, не останавливаясь, преследовал ее. Чем властнее становились широкие движения его рук, тем слабее отбивали его атаки руки Нино. Наконец она замерла, как загнанная охотником лань. Ильяс-бек кружил все ближе и ближе. Взгляд Нино стал мягким и покорным. Руки ее задрожали. Музыка стала громче, и она разжала левую руку. Платок упал наземь, и в тот же миг сабля Ильяс-бека пригвоздила его к полу. Ритуальный танец закончился.

Кстати, я упомянул, что перед танцем мы с Ильяс-беком обменялись саблями? Так что платок Нино пригвоздила моя сабля. Всегда лучше подстраховаться, ибо как гласит мудрое правило: «Перед тем как поручить верблюда покровительству Аллаха, покрепче привяжи животное к забору».

Глава 5

– О хан, когда наши славные предки впервые ступили в эту страну, где они собирались добыть себе великое и наводящее ужас имя, они закричали: «Гара Бах!» – «Смотрите – там лежит снег!» Но, подойдя к горам и увидев густой лес, они закричали: «Карабах!» – «Черный сад!» С тех пор этот край стал называться Карабах. Ибо, да будет вам известно, хан, наш край очень древний и знаменитый.

Старик Мустафа, у которого в Шуше я снимал комнаты, почтенно умолк. Затем он выпил маленькую рюмку карабахского фруктового ликера, отрезал кусочек странного, волокнистого сыра, напоминающего девичью косу, и продолжил:

– В наших горах, как известно, обитают зловещие темные призраки, стоящие на страже несметных сокровищ. В лесах стоят священные камни, меж которых текут священные родники. У нас есть все. Пройдись по городу и погляди, работает ли кто-нибудь. Да никто! Ты удивишься, ага!

Я действительно удивился тому, как искусно лгали жители этого края. Они слагали любые легенды, дабы прославить свою родину. Только вчера толстяк-армянин пытался рассказать мне, что христианская церковь Марас в Шуше была построена пять тысяч лет тому назад.

– Не завирайся, – предупредил я его. – Христианство как религия возникло едва ли две тысячи лет тому назад. Церковь не могла быть построена до возникновения религии как таковой.

Толстяк обиделся и упрекнул меня:

– Вы, несомненно, образованный человек. Но позвольте мне, старику, напомнить вам, что христианство как религия могло возникнуть две тысячи лет назад в других странах. Но нас, карабахцев, Иисус Христос наставил на путь истинный за три тысячи лет до того. Вот так вот!