Намек. Архивный шифр

– Ты в Манечке души не чаял, – улыбнулась мать с неожиданной робостью, – так убивалси.

– Не соображал, что тебе во сто раз хуже.

Он внезапно совершенно по-новому понял вечную сдержанность матери, её суровость. Он всегда считал, что та по натуре не склонна к сильным чувствам. А она, оказывается, боялась. Всё время боялась, что сын оттолкнёт её, как делал в первые дни после смерти любимой сестрёнки, сидя, зарёванный и нахохленный, под кустом у забора. Вся картина сложилась! Потому-то мать всегда была особенно суха с младшим. К остальным же детям проявляла суровость из природного чувства справедливости: если Кольке не достаётся её ласки, то и другим не положено большего. К тому же детей полезно держать в строгости, чтоб им потом жилось легче…

Мать подошла сзади, неловко провела рукой по его волосам, порывисто обняла за плечи и отпрянула: отвыкла нежничать с детьми. И хорошо, что отпрянула: Николай тоже давным-давно отвык от её ласки и не знал, как отвечать. Захотелось убежать, спрятаться. Но это обидит её. И вообще – трусость.

– Коля, чай будешь? – неожиданно сменила тему мать.

От неожиданности он не успел ответить, и мать добавила:

– Я положу мяты.

Он любил чай с мятой – мать знала. Как же она переменилась после короткого разговора! В жизни она не старалась никому из детей угодить! Её внезапно проснувшаяся нежность отчаянно трогала, но и пугала. С непривычки, что ли?

– Налей, – выдавил Николай, опустив голову, чтобы не было заметно, как он покраснел от смущения.

Мать налила и себе чашку, вынула из печи драчёны на большой сковороде. Из обычного пшена и яиц у неё всегда получалось отменное блюдо, не хуже праздничного пирога. Николай деликатно отрезал себе небольшой кусок в расчёте на то, что зять с Полей, сестрой, заглянут вечером, и надо оставить на их долю. Василий-то с молодой женой на ярмарке в Касимове. Мать решительно заявила:

– Ешь покуда. Ещё кулич есть, и пасха осталаси, куриная похлёбка в печи. Всем хватить.

Они долго сумерничали вдвоём. Мать просила ещё и ещё рассказывать о московской жизни. Николай старательно выполнял просьбу: вдруг ей правда интересно! Рассказал и про молодого господина, который ради научных изысканий лазит в пыли и плесени – измеряет подвалы да кладовки в старинных особняках. Упомянул не без гордости и о своей причастности к научным поискам. Умолчал только, что проникать в особняки приходится порой без ведома хозяев.

Лето Николаю выпало на редкость хорошее. В родном доме он оказался на положении почётного гостя. В прошлом году он привёз родным полезных подарков, а в этом, благодаря щедрой оплате господином Извольским нехитрой помощи, а также подённым заработкам, удалось ещё подкопить для матери денег. Мать не раз заводила разговор:

– Зачем это? Ты учиться хотел. Эти деньги и возьми. Я без них проживу.

– Буду учиться, мам. Ещё заработаю. Уж в Москве не заработать! Что привёз – твоё, – отвечал Николай небрежно, тщательно скрывая гордость.

Он делал всё, что требовалось: копал, косил, поправлял обветшавшие постройки. Но делал исключительно по собственной доброй воле. Мать не то что не распоряжалась им, а даже и не просила ни о чём. Разве что изредка скажет как о чём-то отвлечённом:

– В курятнике стену повело. Щель-то с палец, а кунице хватить. Но пока ничего, не ходить…

Было ясно: если Николай вовсе не отреагирует на её жалобу, она не попеняет, даже не подумает о нём плохо. Но он с радостью брался за работу, потому что силы в нём так и играли. Одышка, если и появлялась, то лишь ненадолго заставляла приостановиться.

Девушки поглядывали на Николая с интересом. Ничего особенного в плане наружности он собой не представлял, но числился теперь москвичом. Он, впрочем, не имел далеко идущих намерений, поэтому осторожничал, близкой дружбы не заводил ни с одной. Тем более что девушки после того, как насмотрелся на городских, как-то не очень впечатляли, да и разговоры с ними выходили простоваты. А уж на вечёрках, когда собирались девки и парни поплясать, поперемигиваться да пообжиматься, Николай откровенно скучал: общих интересов с деревенской молодёжью у него почти не осталось. Разве что один-единственный.

В результате продержался особняком Николай недолго. Лишь до того момента, пока ему не подмигнула бойкая и весёлая Аня. Всего через неделю после того, как подмигнула, они уже целовались. Он – впервые в жизни, а Аня – нет. Та целоваться, определённо, умела. Занятие это Николая увлекло.

Он возвращался домой поздно по опустевшей улице. Удивился, когда в темноте заступил дорогу знакомый парень из соседней деревни. Железной рукой взял за плечо и тяжело дохнул в лицо. Драться, что ли, надумал? С какой стати? Николай прикинул, как вывернется из-под руки и даст сдачи.

– Ты в городе года два проболталси, да? Ты один не знайишь, вот Анька к тебе и подкатила. Смотри сам, хошь спать на соломе, нет ли. Я тебя предупредил – по-свойски. Ну, доброй ночи!

Говорил приятель детства спокойно и небрежно, удалился быстро и с достоинством. Сам Николай обычно вёл себя так, когда хотел сдержать или скрыть наплыв чувств. Впоследствии Аня подтвердила, что прежде «гуляла» с тем пареньком, но бросила: «Пыхтить-пыхтить… Ну его!»

Странно! Николай стал остро замечать, что близкие и вообще все земляки говорят не так, как москвичи. Он впервые обратил внимание на различие говоров, покрутившись в среде чернорабочих в Москве. Впоследствии научился выделять именно московскую речь. В первое лето не так чувствовал контраст, а теперь посреди разговора порой останавливался в замешательстве: как произнести то или иное слово? Привычное с детства уже не казалось ему единственно возможным и правильным…

Насчёт «соломы» подтвердилось, да и глупо было бы сомневаться. Но как же Николай смеялся над фразой приятеля, произнесённой мрачным тоном, когда осознал, что впрямь нежится с Анькой на прошлогодней соломе! Осознал – уже после того, как рассеялся сладкий угар.

Ровное, тёплое и не мокрое лето стлало столько душистых постелей!

Впрочем, Николай не пренебрегал ради встреч с Анькой работой и вовсе не стремился проводить с той всё свободное время. Для роздыха на покосе, с наслаждением вытянувшись в тени, он открывал «Волхвов». Неторопливо, со смаком поглощал страницу за страницей. Читал даже долгим июньским вечером, пристроившись во дворе на крыше собачьей конуры, где было посветлее. Освоив первую толстую книгу, взялся за «Великого розенкрейцера».

От матери его похождения с Анькой не укрылись. Мать помалкивала, но и провожала, и встречала сына со свиданий она всегда благосклонно.

Все встречи с Аней были наполнены ароматами лета – луга, леса, хлебного поля, речного берега, были пронизаны светом солнца, и звёзд, и закатного пламени облаков. Были для него чисты, как колодезная вода. Прежняя биография девушки в сознании Николая вовсе не пятнала его с ней нынешних отношений.

Между тем связывать себя семейными узами с кем бы то ни было он пока не собирался, а ответственным лично за Аньку себя точно не считал – по понятным причинам. Тем более что та держалась вполне независимо: с лишними нежностями не приставала, о будущем не загадывала. Где-нибудь на лугу случайно застав Николая за чтением, она не старалась отвлечь его, не теребила. Неопределённо хмыкнув, небрежно целовала в губы и со словами «Читай-читай!» удалялась по своим делам, а впоследствии не обижалась и не пеняла, что пренебрёг её обществом ради книги. Сама Аня была неграмотной: заленилась учиться в школе и с первого же класса бросила, хотя мать разрешала ей ходить. Мать вообще слишком много ей разрешала: сама не держалась строгих правил.

Николай вскользь удивлялся самому себе: как это он книгу иной раз предпочитает времяпровождению с девчонкой?! Зато уж когда переключался на Аньку, забывал обо всём. Но ненадолго – лишь на то время, что оставался с ней рядом.

Из московских гостинцев он, как знал, придержал маленький, яркий платок и подвеску на шею – не отдал ни матери, ни сестре. Вот и пригодились: подарил Ане. И то, и другое пришлось ей очень по вкусу: ярко и необычно – не как у всех. Но она даже не целовала кавалера в благодарность. Любовалась, бережно прятала – и всё. Потом носила – Николай видел. После второго подарка сказала просто:

– Возьму уж. Красиво! Будеть память. Больше не дари.

– Что так?

– А не нужно. Я не гулящая. Я просто… весёлая. Я – за так.

– Разве дарят только гулящим?

– Ещё невесте. – И она добавила без сожаления: – Но ты не жениси на мне.

Николаю ничего не оставалось, как честно промолчать. Может, Аня и надеялась на лучшее, но, по виду, не огорчилась.

– Да и бог с тобой! – И потянула его повторно в изрядно потрёпанный с одного боку стог.

Для привычной и обычной деревенской жизни Аня была словно чужая – как будто и не жила, а играла в синематографическом театре… Нет, не так. Для героини фильма она была слишком настоящей… Аня как будто явилась из другого мира, больше похожего на московский, но и то – неуловимо иного: свободного, лишённого условностей, забот о будущем и о хлебе насущном, броского, наполненного чувственными радостями…

К середине августа произошло сразу два события, связанные между собой некими таинственными нитями.

Во-первых, Николай дочитал Всеволода Соловьёва. Голова была полна вопросами и соображениями, которые хотелось обстоятельно обсудить с Алексеем Кондратьевичем. Николай не смог отнестись ко всему прочитанному как к выдумке. Масоны – герои романов – стояли перед ним, как живые. Он мог поверить, что этих людей в реальности по-другому звали, может, и внешность, и обстоятельства жизни были другими. Но суть того, что происходило с ними, представлялась ему безоговорочной истиной. Он даже отметил в книге карандашом, с чем соглашался в рассуждениях автора, а что требовало дальнейшего прояснения.

Во-вторых, от Алексея Кондратьевича пришло открытое письмо! Теперь старший товарищ написал, что вернулся с курорта, что есть работа для Николая, и хорошо бы тому приехать в Москву возможно скорее.