Парадокс и контрпарадокс. Новая модель терапии семьи, вовлеченной в шизофреническое взаимодействие

Коммуникативные маневры, характерные для шизофренических трансакций, хорошо известны. Это частичная или полная дисквалификация сообщения, уход в сторону от основной проблемы; изменение предмета разговора, непоследовательность, амнезия и, наконец, в качестве высшего пилотажа – "неподтверждение".

Применяя термин неподтверждение, мы имеем в виду тип реакции одного из собеседников на определение, которое другой пытается дать самому себе. Эта реакция не является ни подтверждением, ни отрицанием. Скорее это нечто загадочное и неадекватное, утверждающее примерно следующее "Я не замечаю тебя. Ты не здесь. Ты не существуешь"

Работая с семьями, мы обнаружили также другой метод неподтверждения, еще более убийственный и изощренный, когда сам автор сообщения квалифицирует себя как несуществующего, говоря примерно следующее: "Я на самом деле не здесь, я не существую для тебя".

Важность и частоту использования этого маневра мы начали понимать после того, как впервые выявили его на сеансе с семьей ребенка-психотика младшего подросткового возраста, когда он неожиданно заявил: "Я изо всех сил пытаюсь материализовать мою мать". Только в этот момент мы поняли смысл того странного впечатления, которое производила на нас мать: она ни в какой мере не включалась в ситуацию, витала где-то далеко, происходящее вызывало у нее скуку. Она заражала нас этим состоянием, возбуждая чувства безнадежности и изнеможения, которые мы прежде привыкли связывать с "типом" семейного взаимодействия.

Каким образом можно войти в контакт с кем-то отсутствующим? И, с другой стороны, можем ли мы сами существовать в отношениях с кем-то, кто не существует. (Это как в том детском стишке про маленького человечка на лестнице[9 - На днях на лестницеЯ встретил человека, которого там не было.И вот сегодня его опять там не было.Послушайте, хотел бы я, чтобы он убрался.]). С тех пор мы стали довольно часто обращать внимание на этот маневр неподтверждения себя, приводящий к неподтверждению других, в семьях, вовлеченных в шизофреническое взаимодействие.

К тому времени, когда пара обращается за терапией, игра уже успела стабилизироваться, и терапевтам приходится иметь дело с симметрией, спрятанной за скоплением маневров, таких сложных и дезориентирующих, что партнеры могут выглядеть любящими и преданными друг другу, полными заботы о взаимном благополучии. Но как бы то ни было, с любовью или без нее, – ясно, что эти двое на самом деле неразделимы, и нам хочется спросить себя: "Что может объединять их при таких сложных взаимоотношениях?"

Исследователи семей с шизофреническими взаимоотношениями неоднократно констатировали, что родители в этих семьях хрупки и ранимы и цепляются за партнера в постоянном страхе быть покинутыми, но в то же время боясь и подлинной близости. Уже на собственном опыте мы убедились, что подобное представление, которое мы первоначально разделяли, серьезно препятствует нашей работе; мы считаем, что оно стало причиной ошибок, которые в ряде случаев уже нельзя было исправить.

Следуя этому ошибочному представлению, мы принимали за "реальность" чувства, показываемые на сеансе. Когда мы видели члена семьи в довольном или подавленном настроении, мы делали вывод: "Он доволен" – или "Он подавлен, интересно, почему".

Мы также находились под влиянием лингвистической модели, согласно которой предикат, который мы связываем с субъектом, является неотъемлемым качеством этого субъекта, хотя на самом деле он является не более чем функцией их отношений. Например, если пациент выглядел печальным, мы делали вывод, что он печален, и далее пытались понять, почему он был печален, подталкивая и поощряя его рассказывать нам о своей печали.

Когда мы перешли от индивидуальной модели к системной, нам было трудно (и до сих пор трудно) освободить себя от подобной лингвистической обусловленности и на практике реализовать наше новое понимание коммуникативного процесса: видимое совершенно не обязательно совпадает с реальным.

Для того, чтобы вынести за скобки чувства, то есть интрапсихическую реальность, мы должны заставлять себя систематически ставить на место глагола быть глагол казаться. Таким образом, если синьор Бьянчи казался печальным во время сеанса, мы должны сделать над собой усилие и не думать, что он был печальным (это невозможно установить), и, следовательно, не интересоваться выяснением причины его печали.

Например, если синьора Росси во время горячего спора своего мужа с сыном выглядит скучающей и отсутствующей, то было бы ошибочно делать вывод, что она на самом деле скучает, а также обсуждать с ней и пытаться вскрыть причину этой скуки. Мы нашли более продуктивным просто молча наблюдать за тем, как ее поведение влияет на других членов группы, а также и на нас самих. Но и в этой позиции легко было сбиться на привычный тип наблюдения, обусловленный лингвистической моделью.

Этот шаг, элементарный в теории, но очень сложный на практике, явился первой эффективной терапевтической интервенцией в работе с "нешизофреническими семьями" и стал основным инструментом при терапии семьи, вовлеченной в шизофреническое взаимодействие. Он потребовал от нас дальнейшего освобождения от лингвистически обусловленных автоматизмов мышления, которое выразилось в том, что мы ввели в наш групповой дискурс новый глагол демонстрировать вместо прежнего быть. Например, синьор Росси демонстрирует нам на сеансе скрытый эротический интерес к своей дочери.

На первых этапах нашей работы мы, встретившись с таким поведением, делали вывод этот отец инцестуозно привязан к своей дочери. В результате мы принимались прояснять и выводить наружу это проблему, но достигали лишь усиления отрицания, дисквалификации и, в конечном счете, отказа семьи от терапии.

Эти ошибки и их поучительные уроки побудили нас начать действовать так, как если бы все поведение, все установки, наблюдаемые в семье, вовлеченной в шизофренические взаимодействия, являлись просто ходами, единственная цель которых – поддержание семейной игры, как если бы все в такой семье было сплошной демонстрацией, сплошным "псевдо".

Нам стало еще более понятно, почему использование глагола быть заставляло нас думать в соответствии с линейной моделью, произвольным образом расставлять акценты, разрешать неразрешимые в действительности коллизии, постулировать существование причинности и, как следствие, теряться в лабиринте бесконечных объяснений и гипотез.

Приведенный ниже фрагмент описания семейного сеанса иллюстрирует, как замена глагола быть на глагол демонстрировать позволяет прояснить семейную игру:

Отец, синьор Франчи, во время сеанса демонстрирует завуалированный эротический интерес к дочери, которая, со своей стороны, демонстрирует враждебность и презрение к нему. Синьора Франчи демонстрирует сильную ревность по отношению к мужу и дочери и в то же время сильную привязанность к другой своей дочери, которая, в свою очередь, не демонстрирует никаких признаков ответной реакции на эту любовь.

Этот новый способ описания сути происходящего в системе был и до сих пор остается для нас основным приемом, который раскрывает семейную игру. Каждый из родителей угрожает другому ходом соперника, обычно члена группы[10 - Феномен внутренних противников в группе, по-видимому, постоянно присутствует в такого рода семьях. Однако иногда могут привлекаться и внешние по отношению к группе противники. В этом случае мы обычно имеем дело с последним отчаянным шагом, который предпринимается с целью так напугать внутреннего противника, что он (она) не решится покинуть «поле боя». У нас есть ясный тому пример в случае с семьей, в которой отец, с одной стороны, угрожает своей жене через его нежную привязанность к дочери, и, с другой стороны, угрожает дочери, конфиденциально сообщая ей о своей сексуальной связи с другой женщиной. Внешний противник, в данном случае любовница отца (неважно – реальная или придуманная), вводится как действующий элемент в игру, чтобы не дать внутреннему противнику (дочери) прекратить игру. Очевидно, что вариации на эту тему бесконечны.]. Предполагаемые соперники, в свою очередь, выдвигают контрходы, существенные для игры, продолжение которой гарантируется двусмысленностью ситуации, они не могут быть ни союзниками, ни противниками, ни победителями, ни проигравшими – в противном случае игра закончится.

На самом деле, если бы дочь (идентифицированный пациент) выказала своему отцу ответную любовь вместо презрения и враждебности, альянс между ними был бы ясно определен. Демонстрация этого альянса заставила бы другую дочь открыто вступить в союз с матерью, выражая той ответную любовь и привязанность. В этом случае симметрия была бы открытой, а битва между двумя фракциями – объявленной. Однако для поддержания игры необходимо сохранение гомеостаза группы. Шизофреническая игра и гомеостаз – это, по сути дела, синонимы, в равной степени можно утверждать, что двусмысленность и хитрости существенны для поддержания status quo.

В этом месте мы должны спросить себя. какая реальная опасность угрожает семье, вовлеченной в шизофренические взаимодействия? Какой именно страх заставляет членов группы вести себя описанным выше образом? Возможно, это страх потерять близких людей, остаться одиноким лишенным поддержки в мире, кажущемся враждебным и опасным. Но действительно ли они боятся этих вещей или они только демонстрируют нам, что боятся.

Страх имеет еще один источник – спесь, которая не является предикатом в традиционном смысле (то есть психическим качеством, внутренне присущем индивиду), а понимается как функция такого типа отношений, когда симметрия увеличивает спесь, а спесь – симметрию. По этой самой причине игра не должна заканчиваться. Каждый надеется, что однажды он выиграет. Очень важно, чтобы вся команда оставалась в игре. Состояние тревоги присутствует постоянно – уход любого из игроков воспринимается как большая опасность, сможет ли игра продолжиться. Все силы направляются на поддержание и продолжение игры, и любые средства хороши, если они могут удержать игроков и стимулировать их большую вовлеченность в игру.

Репертуар ходов обширен. Существует только одно правило игры "все средства хороши". Абсолютно все может найти применение – эротизм, инцест, супружеская неверность, враждебность, нежная снисходительность, зависимость, независимость, скука (по отношению к игре), интерес (где-нибудь на стороне) и т д. Этому бесконечному множеству ходов помогают так называемые расстройства мышления, столь полезные для создания дымовой завесы для наблюдателя и искусно имитирующие метакоммуникацию, разрешение любых головоломок, прояснение любых тупиковых проблем.

Первое подозрение в существовании такой баррикады ходов и маневров возникло у нас после того, как мы неоднократно наблюдали одни и те же постоянные паттерны взаимодействия у родителей подростков-шизофреников.

Очень часто партнеры используют маневры, которые кажутся совершенно противоположными. Один демонстрирует, что готов прекратить отношения: он независим, нонконформист, не боится нового опыта и готов при необходимости начать новую жизнь. У него разнообразные интересы, много друзей и возможностей, хотя на сегодняшний день он изможден, истощен и находится на последнем издыхании. Другой член пары, всегда с тысячами возражений, демонстрирует себя как стабильного партнера готового отречься от всего и целиком посвятить себя браку, глубоко любящего[11 - В данном случае (но только ли в данном?) это любовь скорее не к партнеру, а к типу интеракции с ним.] и неспособного перенести потерю супруга.

Наблюдатель легко может поддаться впечатлению, что первый из двух партнеров на самом деле более автономен и что у него действительно есть намерение уйти. Однако и здесь подобное "намерение" представляет собой всего лишь ход. Угроза ухода приводит к тому, что другой партнер оказывается пригвожден к игровой доске; потенциальный "беглец", кроме того, влияет на поведение прочих членов группы: они начинают вести себя так, чтобы предотвратить его бегство. Таким образом, круг замыкается и "беглец" вынужден остаться.

Оба партнера, как "убегающий", так и "стабильный", одинаково не способны расстаться. Они участвуют в одной и той же игре и объединены одним и тем же страхом: потерять другого как партнера по игре.

Работа с парами, вовлеченными в шизофреническое взаимодействие, привела нас к основополагающей гипотезе, что в основе неверной познавательной установки таких пар, спрятанной за тем, что они демонстрируют, лежит спесь, то есть скрытое предубеждение каждого из них, что рано или поздно он будет способен добиться одностороннего контроля над определением взаимоотношений.

Ошибочность этого предубеждения совершенно очевидна, так как оно базируется на неверной эпистемологии, присущей линейной лингвистической обусловленности. На самом деле никто не может обладать линейным контролем над взаимодействием, которое, по определению, циркулярно. Если один из партнеров не принимает тот факт, что его позиция во взаимоотношениях определяется как дополнительная, он всегда может сигнализировать другому на коммуникативном метауровне, что превосходство того им не признается.

Это положение можно пояснить примером из области этологии. В схватке между двумя волками более слабый сигнализирует о своей капитуляции, опрокидываясь на спину и подставляя незащищенное горло своему противнику[12 - Говоря о резком переходе волка, получающего от своего противника знаки капитуляции, от симметричной позиции к дополнительной, Конрад Лоренц выдвинул гипотезу, что эти знаки капитуляции вызывают особый эффект торможения. Бейтсон же, напротив, предположил существование антитетических кодов, симметричного и дополнительного, которые могут быть представлены двумя противоположными состояниями центральной нервной системы. В таком случае смена симметричной позиции на дополнительную являлась бы не результатом торможения, а своего рода глобальным переключением в противоположное психическое состояние. Однако возникает вопрос: как охарактеризовать в отношении функций центральной нервной системы то хроническое состояние встревоженности, которое можно наблюдать у членов семьи, включенной в шизофреническое взаимодействие?]. Победитель принимает этот знак поражения, прекращая свое агрессивное поведение. Таким образом, взаимодействие между двумя волками заканчивается вполне однозначно: совершенно ясно, кто победитель, а кто побежденный, и стая саморегулируется в соответствии с этим результатом.

Попробуйте вообразить, что бы произошло с волками как биологическим видом, если бы проигравший затем подавал победителю новый сигнал (как это часто случается в парах, находящихся в шизофреническом взаимодействии: "Мы должны попробовать еще раз… Возможно, если мы попробуем еще раз…кто знает?"), что на самом деле тот не победил, поскольку те знаки, которые он интерпретировал как капитуляцию, на самом деле вовсе не были таковыми, фактически же обязательным условием шизофренической игры, которая присуща исключительно человеческим существам, является отсутствие настоящего победителя и побежденного, поскольку позиции в этой игре всегда либо псевдодополнительны, либо псевдосимметричны.

Следовательно, игра такого рода не может быть завершена, так как результат всегда будет неокончательным: победитель, возможно, проиграл, побежденный, возможно, выиграл и т. д.; вызов всегда остается в силе. Каждый стремится постоянно провоцировать своего противника с помощью набора тактик, которые по мере накопления опыта становятся все более изощренными.

Искусная комбинация депрессии и изнеможения: "Я чувствую себя истощенным, нелюбимым; сделай что-нибудь, чтобы оживить это игру."

Проявление скуки и отстраненности: "Думаешь, ты можешь достать меня? Так меня здесь нет, я далеко отсюда".

Отчаянный зов о помощи с финальным резюме: "Как жаль! Я так хотел, чтобы ты мне помогла, но в этот раз ты не смогла этого сделать. Ну что ж, попытайся еще, быть может, в следующий раз…"

И это только некоторые из огромного множества тактик, используемых в шизофренической игре под названием: "Ты победишь, но не сейчас".

В контексте того, о чем мы говорили выше в этой главе, именно такой способ коммуникации, как двойное послание, впервые описанный Бейтсоном и его сотрудниками и наиболее часто встречающийся в семьях, включенных в шизофреническое взаимодействие, вполне подходит для передачи и поддержания тех требований, которые не могут быть ни удовлетворены, ни отклонены. Коротко такой способ коммуникации может быть описан следующим образом: на вербальном уровне дается предписание, которое на другом уровне (обычно невербальном дисквалифицируется: одновременно даётся другое сообщение о том, что запрещено делать комментарии, то есть метакоммуницировать по поводу неконгруэнтности предписаний на двух уровнях; наконец, сообщается, что покидать поле игры также запрещено.

Очевидно, что такой маневр не позволяет человеку, получающему предписание, принять дополнительную позицию (последовать предписанию), так как не ясно, что именно он должен для этого делать.

В то же самое время он не может занять и симметричную позицию, то есть позицию неповиновения, так как опять же невозможно понять, каково на самом деле предписание, против чего бунтовать. По нашему мнению, оба запрета, – как на метакоммуникацию так и на выход из игры, – уже имплицитно предполагают невозможность занять определенную позицию во взаимоотношениях. На самом деле, только хорошо определенная позиция позволяет использовать метакоммуникацию или выход из игры, иначе говоря, переопределение взаимоотношений. Переопределить взаимоотношения можно только в том случае, если прежде они были четко определены.

Однако в ситуации двойного послания реципиент вынужден находиться все время настороже и в состоянии тревоги до тех пор, пока не сможет найти третий ответ, который не связан ни с симметричной, ни с дополнительной позицией. У него нет иного выхода, кроме как предложить противнику аналогичную шараду.

В более поздней публикации Бейтсона "Кибернетика "Я": Теория Алкоголизма" (1972) мы обнаружили много точек соприкосновения с нашими выводами. В этой работе позиция Бейтсона близка к позиции, занятой по отношению к алкоголизму Анонимными Алкоголиками (далее – А. А.), он показывает, что первый шаг алкоголика к излечению состоит в четком и определенном признании себя бессильным перед лицом противника – бутылки.

По нашему мнению, алкоголик перенес на бутылку провокационный вызов, всегда присутствовавший в его системе взаимодействий. Этот вызов определенным образом сродни тому, что мы обнаружили в семьях, включенных в шизофреническое взаимодействие. Это – спесь: притязание на успех, на то, чтобы в один прекрасный день оказаться сильнее бутылки, победить ее, быть в состоянии выпить лишь один глоток, не нуждаясь в опустошении всего стакана[13 - Можно предположить, что игроки, прикованные к карточному столу, принадлежат к такого же рода трансактным системам. Гений Достоевского, как это можно видеть в его романах, позволяет ему с удивительным интуитивным прозрением проникать в глубины этой динамики.].

Но и здесь алкоголик, что бы он ни делал, связан двойным посланием. Если он не пьет, победил ли он на самом деле? Или на самом деле он проиграл, так как уклонился от провокации? Следовательно, ему надо попытаться еще раз, для того чтобы убедиться, что он "может". Но если он сорвется в запой, то проиграет ли он на самом деле? Или скорее выиграет, потому что он смог бросить вызов бутылке и остаться живым? В общем-то он мог бы не пить вовсе или выпить больше…

Как же в процессе контакта с А. А. алкоголик приходит к тому, чтобы принять четкую дополнительную позицию vis a vis с бутылкой?

Согласно Бейтсону, философия А. А. состоит в том, что алкоголику можно помочь только тогда, когда он достиг самого дна, точки, в которой попросил о помощи. Только тогда он может принять унизительный приговор А. А.: однажды алкоголик всегда алкоголик.

Если он еще не дошел до состояния, в котором может принять такое определение, он возвращается к своей симметричной с бутылкой позиции, выпивая и воздерживаясь, бросая вызов и капитулируя; играя со смертью, пока не будет вынужден признать поражение и обратиться за помощью.

Категорическое заявление, что алкоголик должен достичь дна, прежде чем обратиться за помощью, и, тем самым, явное предписание ему продолжать пить мы можем рассматривать как фундаментальный вызов алкоголику со стороны А. А, имеющий целью изменить его. На этот раз алкоголик должен мериться силами с А. А., чтобы продемонстрировать неоправданность унизительного приговора. У него есть только один путь, чтобы преуспеть в этом: не быть больше алкоголиком. Таким образом, он попадает под четкое определение, данное ему А. А.: однажды алкоголик всегда алкоголик. Он принимает дополнительную позицию в отношениях с бутылкой для того, чтобы быть симметричным к этому определению (отвергать его).

Терапевтический парадокс состоит в том, что алкоголик вынужден занять следующую позицию: "Чтобы показать вам (А. А.), что вы не правы, в том смысле, что я не всегда буду алкоголиком, как вы говорите, я плюю на бутылку. Если вам угодно, можете говорить, что она сильнее, чем я, мне все равно. Главное для меня – показать вам, что я не то, что вы обо мне говорите: я не вечный алкоголик".

Игра с А. А. стала гораздо увлекательней, чем игра с бутылкой, тем более, что люди, пытающиеся дать алкоголику это однозначное определение, называют себя бывшими алкоголиками, парадоксально отрицая таким образом окончательность приговора.

И как же мы отвечаем на вопрос, поставленный Бейтсоном в конце его работы: "Всегда ли дополнительность в чем-то лучше симметрии?" Мы согласны с Бейтсоном в том, что симметричное поведение индивида по отношению к трансцендентной ему большой системе всегда является ошибкой. Но если речь идет об отношениях между индивидами, то нельзя говорить о преимуществе симметрии или дополнительности, так как и то, и другое – неотъемлемые функции отношений. Межличностные отношения, чтобы не быть психотическими, должны быть определены абсолютно четко и ясно. Именно это, как мы видели, запрещено в шизофреническом взаимодействии.