Количество ступенек не имеет значения

– Это я с тобой разговаривала? – весело спросила Ой.

– Да.

Комната Ой была светлая, прохладная от кондиционера, на небольшой балкон смотрела стеклянная дверь. Нет вдруг шепнула:

– Я сейчас вернусь, – и убежала.

На работающем без звука телевизоре стояла фотография в рамке, я всмотрелся.

– Интересно? Это мой муж. Он итальянец. Мы разошлись, но он до сих пор ко мне приходит.

– Зачем?

– А ты как думаешь?

Ой взяла продукты и, напевая, стала возиться с ними на балконе, где на небольшой подставке стояла электрическая плитка, а резиновый шланг смывал с плиточного пола грязную воду в специальный сток.

Судя по фотографии, итальянец был гораздо старше Ой, лет, может, на двадцать, в его отяжелевшем лице читалось беспокойство, они стояли около каких-то коттеджей, и итальянец держал на руках девочку.

– Всё ему было не то, – сказала Ой, – всё меня ругал. А теперь приходит.

Она явно видела, что нравится мне, а так как привыкла, что нравится всем, то относилась к этому с весёлым и не обидным равнодушием.

– Скажи, Нет – сексуальная? – подмигнула.

Тем холодным мартовским вечером кроме цветов я ещё принёс моей возбуждающейся от дезодоранта израильской девушке стреляющий фильм «Матрица», мне почему-то очень хотелось его показать.

– Вот увидишь, он тебе понравится! – сказал я с восторгом.

– Ладно, – согласилась она. – Будешь кофе?

– Буду.

– А конфеты?

– Пожалуй, не надо.

– Ну, я на всякий случай поставлю.

Включили телевизор и почти-почти досмотрели фильм: опять телефон.

– Алло? – вскочила и, ловко обогнув меня, пошла в кухню.

Мерцал телевизор, притушенные, стояли цветы, местный житель – рыжий скверный кот бродил кругами, то попадал в свет, проливавшийся через полуоткрытую дверь из кухни, то исчезал – уныло нанизывал на хвост минуты. И во мне стал сворачиваться и разворачиваться осьминог. Девушка вернулась, в глазах некое напряжение, полуулыбка. Взглянула на часы и вдруг зевнула:

– Что-то я устала, такой день тяжёлый.

Ожидающе посмотрела. На журнальном столике чашка, из неё я так и не допил кофе. Жалко. Я было дёрнулся допить, но застыдился, встал, она торопливо меня чмокнула.

О, как сладко чувство унижения! Не смешивающееся ни с чем, чистое в своей незамутненности, какие тоненькие струнки… Но шутки в сторону, тут полумерами не обойтись, если ты способен что-то испытать, надо добрать до конца. Поэтому я не ушёл, и в приблудной компании двух подмигивающих, забавляющихся под ногами кошек ждал, пока она не вышла и не села в машину. Но этого мне показалось мало, и я почти дрожащими руками стал набирать её номер – а вдруг найдётся объяснение? Но телефон молчал. Со мной она ни при каких обстоятельствах не выключала его, а тут – закрыла. И тогда мне пришла в голову замечательная мысль, хотя вы, конечно, скажете: «Детство». Может быть, но я вскрикнул от восторга, и мои бедные сопровождающие кошки, забыв друг о друге, рванули в стороны. Нет, я не сотворил ничего страшного, просто зашёл обратно в дом, вытащил дезодорант – ах, какой запах! И, сильно и долго нажав, выпустил весь газ на знакомую дверь: мне не жалко, пусть наслаждается. Аккуратно поставил пустенькую склянку на коврик: ку-ку, и будто во сне, с телом легче наилегчайшего пуха, полетел домой. Вот теперь я её прощаю. Только так и надо поступать: тебя ударили, а ты прости, да не просто прости, а доставь удовольствие, облагородь ударившего. И тогда никаких войн, пожаров, дезертирства, а ты, уединившись, потихоньку потираешь другую щёку, чтобы она приобрела тот же цвет, что и битая.

– Скажи, она сексуальная? – повторила Ой.

– Сексуальная.

Длинная её прядь волос, каким-то образом выбившаяся из резиночки сзади, всё падала на глаза и явно ей мешала, но руки были заняты картошкой, Ой дула вверх, поправляла плечом, но это мало помогало. Я встал и, подойдя, убрал чёлку. Глаза Ой сузились, и уже специально дёрнув головой, она упрямо уронила прядь. Но тут ворвалась счастливая Нет, сзади внесли большой ящик.

– Я купила телевизор, я купила телевизор!

Мы сидели на ковре около кровати, младенец заснул и не мешал. Ой обняла маленькую Нет, которая, внезапно погрустнев, совсем не ела, а сзади итальянец мрачно смотрел на их спины. Мне даже показалось, что его нервное лицо чуть повернулось для лучшего обзора. Немного погодя присоединилась ещё женщина, возрастом старше всех, очень медленная, с величавыми, плавными движениями.

– У меня был друг из Греции. Я думаю, Израиль рядом?

– Рядом, – я подтвердил.

– Так ты действительно оставляешь Нет? – неожиданно спросила Ой.

– Ой, зачем? – Нет дёрнулась. – Я же тебе объяснила: моя работа с Алексеем кончилась.

Вечер пожирал звёзды одну за другой, но мне было всё равно. Свободный, я шёл по ночному городу, и девка-реклама, светясь, зазывала меня в свои притоны.

Перед расставанием Нет, накрасив заново губы, подала мне по-мужски руку и, готовясь с побледневшим лицом, как к бою, к ночной работе, куда-то в пустое пространство сказала:

– Я точно знаю, мой Будда меня сегодня не оставит, я подцеплю американца.

Цепляй, цепляй, мне-то что? Игра в любовь для меня вышла дороже, чем обычные встречи. Я ещё раз взглянул на рекламу и застыл: всё вокруг стало жёлтым. Потекли жёлтыми пятнами здания, вспух жёлтыми пузырями асфальт, и жёлтое рассохшееся небо просыпалось ржавчиной на голову. И в этой сухой жаркой желтизне как спасение показалась тоненькая фигурка с детским личиком, в беленьких обтягивающих джинсах и беленькой рубашечке. Милая… Моё разовое чудо… Что? Мне махнули рукой? Вся безумная тяжесть спустилась вниз и сосредоточилась в одном месте, мир сузился до колеблющейся приглашающей узкой фигуры, я двинулся за ней, как сомнамбула.

Но чудо, как всякое чудо, продолжалось недолго: из её комнаты в жуткой дощатой гостинице выскочил худой мужик в юбке, показав на мгновение старое лицо под чёрными спутанными волосами, и я понял. Комок подкатил к горлу, желтизна подёрнулась рябью и рассосалась, оставив привкус прогорклости в горле.

– Мужчина, что-то не то?

Меня замутило.

– Не то, – я собрался с силами, – но это уже не имеет значения.

«Мой Будда, а мне, значит, ты это приготовил? – мелькнуло. – Ты так хочешь? Ладно, я в твоей стране».

Фигурка разделась, обнажила чуть припухшие соски, ломкое, коричневое тело, руки тростинками, более широкие на локтевых сгибах, на бёдрах осталось полотенце. Да даже если бы я хотел уйти, уже не смог бы – ноги не повиновались.

От существа несло не женским и не мужским духом, некая смесь табака и духов, я прикасался и одновременно отталкивал его.

– Мужчина, а деньги?

– Всё тебе деньги, – и я, ахнув, шарахнулся в сторону.

Андрогинное тело на моих глазах стало изменяться, становилось усядистым, грузным, полез вперёд живот, оплыло лицо, на меня смотрел я сам.

– Мужчина, а деньги?