С театра войны 1877–1878. Два похода на Балканы

Перевал отряда через Малые Балканы в долину Тунджи был крайне тяжелый. Необходимость заставила выбрать ближайшую дорогу, чтобы возможно скорее уйти от армии Сулеймана и занять выгодные позиции на высотах Больших Балкан. Но зато эта ближайшая дорога оказалась на деле не дорогой, а совершенным бездорожьем. Еле заметная тропа близ селения Далбока вела на высокую и крутую гору, на которую взбирался отряд в течение целого дня 20 июля, начав подъем с 5 часов утра и окончив его к 8 часам подъема. Спуск с гор в долину Тунджи был не лучше подъема. Тут дорога проходила по ложу горных потоков, прорывших себе путь между каменистыми глыбами, поросшими мхом и кустами. Этот путь, сдавленный с двух сторон скалами, был местами до того тесен и узок, что телеги и артиллерия еле-еле умещались на нем, кроме того, он весь был завален крупными каменьями, от которых жестоко страдали наши раненые. Раненых везли в телегах под шатром сплетенных над телегами древесных сучьев. Телеги были длинные, неуклюжие. Поминутно их огромные колеса взбирались на большие камни и с одних камней срывались на другие. Раздирающий душу вопль раздавался при каждом толчке телеги, и стон раненых не умолкал ни на минуту на всем протяжении спуска. Раненые страдали невыносимо. Целый день им приходилось тащиться по этой адской дороге, так как движение с горы вниз совершалось с той же медленностью, что и подъем накануне. Телеги то и дело застревали между камней или же не могли двигаться дальше вследствие тесноты пути. Надо было расширять дорогу и разрабатывать ее кирками и лопатами, что постоянно задерживало движение отряда. Ко всему этому присоединялась еще палящая жара: жгучим огнем дышали вокруг раскаленные скалы. Напрасно солдаты нежно заботились о раненых, поддерживали телеги на руках, делились с ранеными последними каплями воды в манерках – до десяти человек раненых не вынесли этой дороги и умерли на пути.

Гурко следовал весь день в хвосте отряда и только к вечеру стал обгонять колонны, рассчитывая остановиться на ночлег в тот день в долине Тунджи. Она развернулась перед нами снова – эта роскошная долина, при последних лучах солнца, спрятавшегося за грандиозные цепи Больших Балкан. Ее журчащие ручьи, богатства зелени и деревьев, усыпанных сочными плодами, нежное синеватое освещение приветствовали нас, измученных палящим зноем, воплями и стонами раненых. Как будто эта чудная долина манила нас к себе на покой и на отдых! Авангард отряда уже спустился в долину. Мы обогнали его. Солдаты шли в ногу, бодро, распевая песни. Знакомая им долина, видимо, вливала и в них свежие силы. Так недавно еще они победоносно проходили по ней от Хаинкиой до Казанлыка, от Казанлыка на Шипку… Они шли теперь, хором распевая песню, не знаю, когда и кем сочиненную, очевидно, для болгарской дружины. Напев ее был заунывный, слова ее были грустные, хотя солдаты переводили ее поминутно на веселый лад:

…А вот Тунджи-долина,
Где кровь лилась рекой,
Где храбрая дружина
Дралась за край родной.
Но горные вершины
Я вас увижу ль вновь,
Балканские долины —
Кладбище удальцов…

Мы остановились близ селения Балабанли, у ручья, под сенью огромных деревьев. Здесь и расположились на ночлег. Взошла луна над долиной. Долго не спалось никому. Что-то невыразимо волшебное, нежное царило в эту ночь в чарующей «долине роз».

Следующий день 22 июля был весь посвящен осмотру окрестных гор и холмов для занятия на них оборонительных позиций. Целый день мы следовали за Гурко и Нагловским, взбиравшимися с одной высоты на другую, оглядывавшими и определявшими местность. Там следовало поставить роту, здесь батальон, в третьем месте расположить батарею, в четвертом построить редут, в пятом образовать ряд траншей и т. д. Мы находились у выхода Хаинкиойского ущелья Балкан в долину Тунджи и должны были у этого выхода занять оборонительное положение. Распределив, где кому стать и где как окопаться, Гурко вечером того же дня переехал к селению Хаинкиой, где и расположился со своим штабом и свитой. Это селение лежало в лощине, образованной последними отрогами Балкан, сбегавшими в долину Тунджи. Лощина вся поросла большими, густолиственными деревьями, между которыми, шумя, протекал прозрачный горный ручей. В жаркий день было тенисто и прохладно. На одной из сторон ручья лежало селение Хаинкиой, но Гурко поместился на другой стороне ручья, строго запретив никому не помещаться в деревне и даже не входить в нее во избежание поборов с жителей и грабежей солдат. Селение было оцеплено кругом солдатами, и никто из военных не смел переступить за эту цепь. Нечего говорить, до чего были благодарны Гурко жители-болгары за подобное распоряжение.

Жаркие летние дни потекли один за другим, сменяясь прохладными ночами, освещенными серебряной луной. Мы жили тут у ручья, в лощине, под открытым небом, словно в каком-то блаженном забытьи на лоне природы. То было наслаждение отдыхом после суровых дней, проведенных за Малыми Балканами. Из Тырнова нам привезли провизию и все необходимое. Мы спали вволю, ели вдоволь, писали длиннейшие письма на родину, бродили по горам, собирались по вечерам у костров и беззаботно острили и смеялись, лежа на земле вокруг пылающего огня. Мы жили так, поджидая со дня на день появления Сулейман-паши и готовые его встретить патронами и снарядами, уже доставленными нам в изобилии из Тырнова. Почти каждый день казаки тревожили нас донесениями, что турки показались в долине Тунджи, что они быстро наступают на нас, но каждый раз оказывалось, что принятые казаками за турок были партии болгар, переселявшихся из-за Малых Балкан в долину Казанлыка. Сулейман-паша не показывался вовсе, напротив, по последним известиям, он отступил их Ески-Загры на юг.[4 - Впоследствии выяснилось, что Сулейман-паша действительно отступил из Ески-Загры на другой же день нашего боя под Джуранлы и демонстрации, произведенной Гурко под Ески-Загрой. Под сильным впечатлением наших последовательных побед у Ени-Загры, Джуранлы и, наконец, того вызывающе-смелого вида, какой принял Гурко в виду турецких полчищ под Ески-Загрой, Сулейман-паша вообразил, что он имеет дело не с каким-нибудь ничтожным отрядом в семь тысяч человек, отрядом усталым, лишенным боевых припасов, но что перед ним стоит авангард большой русской армии, перешедшей Балканы, которой численность должна быть громадна, если судить о ней по смелости и решительным действиям ее авангарда. Поэтому Сулейман-паша счел за лучшее отступить назад к Турну-Сейменли, оставив в Ески-Загре небольшой заслон из пехоты для прикрытия своего отступления. Позднее, узнав о том, как жестоко он был обманут ловкими маневрами Гурко, Сулейман-паша вернулся в долину Казанлыка и приступил к своим отчаянно-раздраженным атакам на Шипку.] Солдатам, расположенным на высотах, жилось так же хорошо, как и нам в лощине. Благодаря огромным гуртам скота, согнанным болгарами в горы от хищничества турок, мяса у солдат всегда было вдоволь, хлеба тоже в изобилии, хотя почему-то в соли ощущался полнейший недостаток. Подвоз ее ожидали со дня на день из Тырнова, но соли так и не подвезли солдатам. Мне вспоминается, как в одну из моих прогулок по горам я встретился с милейшим генералом Ц. и поехал с ним рядом. Мы проезжали мимо стрелковой бригады, расположившейся вокруг шипевших котлов на обед. Солдаты хлебали какую-то похлебку, доставая ее из котлов длиннейшими деревянными ложками.

– Хлеб да соль, ребята! – восклицает Ц., обращаясь к солдатам.

– Покорнейше благодарим, ваше превосходительство!

– А соли-то и нет! – продолжает Ц.

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Как же вы без соли-то?

– Обходимся, ваше превосходительство.

– Молодцы, ребята! – выкрикивает неожиданно Ц.

– Рады стараться, ваше превосходительство!

– Истинно молодцы! Герои! – обращается Ц. – Представьте себе, во время боя под Джуранлы еду я верхом за цепью, вижу, несут раненого стрелка; я остановился, спрашиваю: куда тебя ранило? А он привстал на носилках да и говорит мне: «Слава тебе Господи, ваше превосходительство, привелось пострадать за царя и веру против супостата». А другой еще лучше. Шевельнуться не может на носилках, увидал меня и кричит громким голосом: «Ура! Ваше превосходительство, наши одолевают!». Истинные герои! – прибавляет Ц., вдруг расчувствовавшись и со слезами на глазах.

«Этакий славный и добрый генерал», – думается мне, и я припоминаю, как недавно еще слышал в отряде отзыв об этом худеньком генерале как о храбрейшем человеке, хладнокровном и распорядительном в огне.

– А все-таки скажу, – обращается ко мне Ц. снова, как бы отвечая на свою какую-то мысль, – не следует презирать врага; бить врага следует, но всегда надо уважать врага.

Так дней пять или шесть мы простояли безмятежно у Хаинкиой. Наутро одного из дней в последних числах июля или же первых августа Гурко объявил внезапно, что мы выступаем. Куда? Зачем? Из Главной квартиры получено приказание отряду немедленно возвратиться в Тырново.

К вечеру того же дня мы потянулись назад по Хаинкиойскому ущелью, сделали два привала в горах, оба среди картинной обстановки гор, при нежном лунном освещении, под сводом неба, горевшего большими яркими звездами. Но чувствовалось уже иное. На душе было невесело. Наш забалканский поход был окончен, и что-то новое, неизвестное ожидало нас впереди. На севере Болгарии выросла Плевна во всем ее грозном значении. Она потребовала напряжения всех боевых сил русской армии, она не допустила присылки подкрепления Гурко для продолжения похода за Балканы, веденного с такой смелостью и таким успехом. Главная квартира переехала из Тырнова в Горний Студень. Из России двигалась императорская гвардия…

Возвратившись в Тырново, Гурко вскоре уехал в Россию: как начальник 2-й гвардейской кавалерийской дивизии он отправился навстречу своей части, чтобы во главе ее вернуться вновь на театр военных действий.

    Сан-Стефано,
    15 марта 1878 г.

II

Под Плевной

Встреча с Гурко на осадной батарее. Ночное путешествие

Условившись в Дольнем Липнике[5 - В начале сентября месяца Гурко возвратился на театр военных действий во главе 2-й гвардейской кавалерийской дивизии и расположился со своей частью в селении Дольнем Липнике (верстах в 15-ти от Горного Студня) в ожидании дальнейших распоряжений В. К. главнокомандующего.] с генералом Гурко в том, что найдем его 21 сентября под Плевной на кургане, где помещалась (недели две тому назад) осадная батарея, я и князь Ц. поспешили в Систово, чтобы там запастись тулупами на зимнее время, лошадей же своих, верховых и вьючных, мы отправили вперед из Горного Студня в Порадим, с тем чтоб они дожидались там нашего возвращения из Систова. В Систово мы приехали 20 сентября и остановились у систовского губернатора Герова, через его посредство скоро нашли тулупы, но зато с отысканием лошадей для доставления нас под Плевну мы возились долго и весь день безуспешно: только к утру 21-го привели нам какой-то невозможный экипаж – род фургона, в котором возят кладь, но никак не пассажиров. Кучер оказался прогоревшим маркитантом, а фургон – экипажем для перевозки провизии: в фургоне этом не было ни окон, ни дверей и влезать в него приходилось через кучерское сиденье. С трудом мы проникли через единственное отверстие внутрь фургона; усевшийся затем кучер заслонил нам своей спиной дневной свет, и мы очутились словно в узкой, длинной и темной комнате. Правда, в фургоне было просторно, но когда эта махина задвигалась по мостовой Систова, и мы стали подскакивать вверх при малейшем толчке, то перспектива пятидесятиверстного пути в таком экипаже показалась мне плачевной. Выехали мы из Систова в 8 часов утра, пробираясь сквозь волны непроглядного тумана, за которым скрывались ближайшие предметы; сквозь просвет, образовавшийся впереди нас между спиной кучера и стенками фургона, мы видели только спины лошадей да белую пелену тумана, иногда неясную фигуру дерева или же фигуру болгарина верхом на осле. Было холодно, сыро и неуютно. Кн. Ц. в качестве казака отнесся с презрением к неудобствам экипажа и, едва мы выехали из города, растянулся и захрапел, несмотря на продолжавшиеся толчки и подбрасывания. Я никак не мог принудить себя заснуть и очень скучал, попробовал было вступить в беседу с кучером, но тот в качестве прогоревшего маркитанта был уже пьян с раннего утра и на мои вопросы понес такую чушь, что я более не беспокоил его никакими вопросами… Потянулся путь однообразный, скучный, с холма на холм. Обгоняли мы войска, артиллерийские парки, попадались нам навстречу казаки, стройными сотнями возвращавшиеся из-под Плевны в Зимницу на отдых и на ремонтировку. Встретили мы дорогой злополучного корреспондента «Дейли Ньюс» (Daily News) г. Мак-Геэна, ехавшего также из-под Плевны в Букурешт лечиться. Вообще всем корреспондентам как-то не везет в последнее время. Большинство из них заболели лихорадками с наступлением осеннего сырого времени, и они уехали кто в Букурешт лечиться, а кто назад на родину. Форбск, другой корреспондент «Дейли Ньюс», также болен в Букуреште. Бойля, корреспондента «Стандард» (Standard), официально выслали из Главной квартиры за границу Румынии в сопровождении румынского жандарма за то, что он, обязавшись честным словом не печатать никаких сведений, касающихся расположения наших войск, поместил тем не менее в «Стандард» (от 24 августа) подробное описание русских позиций под Плевной с указанием слабых сторон этих позиций. Многие из иностранных корреспондентов возвратились на родину. Также человек до пяти русских корреспондентов покинули лагерь. Словом, стан корреспондентов значительно поредел.

Часов около двух дня мы дотащились до Булгарени и накормили лошадей вблизи деревни. Тут наш кучер, прогоревший маркитант, встретился с другим маркитантом, настоящим и не прогоревшим. Между ними завязался разговор, причем настоящий маркитант убеждал нашего кучера уступить ему фургон и лошадей и вступить с ним в часть.

– Деньги лопатами загребай, – говорил он, – под Плевну привез я две бочки воды, сам платил за воду по полтора франка око (око – турецкая мера), а продавал по тринадцать франков, и вот теперь от души жалею, глуп был, совсем значит дурак! Мог бы двадцать франков брать: платили бы да благодарили. Знаешь Мосюкина? Что он? Месяца нет как под Плевну поехал; и товара-то у него было почти что ничего: чай, сахар, водка, и все тут! А позавчера жене шестьсот рублей послал, да пятьсот рублей золотыми у себя в сундуке отложил; пару волов купил еще; по три рубля штука. Какие волищи! У нас в Одессе сто рублей этакий вол стоит! Ну, по рукам, что ли?

Кучер наш, уставив в землю мутный взор, молча слушал эти соблазнительные речи, но, как видно, разочарование в прежнем ремесле пустило уже глубокие корни в его душе.

– Жиды, брат, – проговорил он наконец, – жиды совсем доканали! Чего уж тут соваться.

Затем, махнув рукой, он достал из фургона большую бутылку с водкой и опорожнил ее сразу до половины. Тут мне и князю Ц. невольно пришел в голову один и тот же вопрос: «Свалит он нас на каком-нибудь косогоре, или Бог пронесет благополучно?». Оказалось, что, благодаря только Богу, кучер наш не свалил нас нигде, и мы часов в 6 вечера приехали в Порадим, заблудившись у самого Порадима на дороге и часа два проплутав по каким-то полям и болотам.

В Порадиме мы сейчас пересели на верховых лошадей и поскакали под Плевну на курган, где должен был находиться великий князь главнокомандующий и где мы должны были найти генерала Гурко. От Порадима до этого кургана было верст 15; мы подъехали к кургану при совершенной темноте и ехали почти на удачу, руководствуясь светившимися на вершине кургана огнями. Мы миновали обоз великого князя; на кургане хор музыкантов доигрывал какой-то военный марш. Посредине кургана стояла палатка главнокомандующего, и в ней светился огонь; шагах в десяти от палатки был расставлен длинный стол, на котором горели шесть свечей, поставленных в ряд, под стеклянными колпаками. Обед был уже кончен, и за столом сидело, разговаривая, большое общество военных. Великого князя за столом не было – он, отобедав, ушел в свою палатку. За столом сидели несколько генералов, адъютантов великого князя, несколько человек из казачьего конвоя и ординарцы генерала Гурко. Тут был и генерал Криденер. С сильно загоревшим лицом, седой редкой бородой генерал Криденер сидел, сгорбившись, на конце стола и слушал чтение списка лиц, представляемых к наградам в его корпусе. Несколько поодаль бросалось в глаза красивое полное лицо генерала Скобелева 1-го, беседовавшего с князем Имеретинским. Штаб великого князя не был в полном составе, так как его высочество приехал из Горного Студня под Плевну всего на два или на три дня, чтоб осмотреть позиции с генералом Тотлебеном. Генерала Гурко не было за столом – он уехал на левый фланг к генералу Лошкареву и еще не возвращался. Несмотря на то что обед уже был кончен и со стола убраны приборы, нам любезно предложили пообедать, от чего мы, конечно, не отказались. За столом в тот вечер центр интереса представлял драгоман великого князя г. Мокеев, который только что возвратился из турецкого лагеря, куда был отправлен главнокомандующим в качестве парламентера для переговоров об уборке трупов убитых 30 августа русских солдат, остававшихся доселе не прибранными вблизи турецкой позиции. Мокеев рассказывал подробности своего свидания с адъютантами Осман-паши и переговоров в турецком лагере. Согласившись на принятие русского парламентера, турки раскинули у самой своей цепи палатку, в которой и ожидали прибытия Мокеева. Обменявшись с нашим драгоманом взаимными любезностями, турки ввели Мокеева в палатку и спросили его, чем они могут ему служить. Мокеев сказал на это, что великий князь приказал ему вести переговоры с самим Осман-пашой, и потому он настоятельно просит у Осман-паши аудиенции. Один из находившихся в палатке адъютантов Османа попросил Мокеева подождать немного времени, а сам, сев верхом на лошадь, поехал к Осману, чтобы передать ему желание нашего драгомана. Несколько человек турецких офицеров, оставшихся в палатке с Мокеевым, начали расспрашивать его о том, как ему живется, и вообще, как живется всем русским в Болгарии в такую сырую и холодную пору.

– Нам-то ничего, – отвечал Мокеев, – мы в России так привыкли к холоду, что только теперь в холод и оживаем. А вам каково? – переспросил он турок.

– Нам очень сыро, – отвечали простодушно турецкие офицеры. – А как вы обедаете и где достаете хорошую пищу? – продолжали спрашивать офицеры.

– Я обедаю за столом великого князя. А вы где?

– Мы каждый у себя.

– Отчего же вы не обедаете у Осман-паши?

– Да он не приглашает к своему столу; с ним обедают всего двое его адъютантов и больше никого. А у вашего великого князя много человек садится за стол?

– Человек если не полтораста, то сто шестьдесят или сто восемьдесят, – отвечал, не задумавшись, Мокеев.

– А много в России наших пленных?

– Тысяч пятнадцать человек будет, пожалуй, больше. А у вас много наших?

– Нет, не много.

– Ну, а сколько? Человек сорок есть?

– Нет, и того нет.

Между тем приезжает адъютант Осман-паши и передает Мокееву, что паша извиняется, что не может его принять, так как чувствует себя нездоровым, и просит передать содержание поручения Мокеева ему, адъютанту. Мокеев передает. Адъютант уезжает снова, и Мокеев остается снова в палатке с прежними турецкими офицерами.

– К нам приезжали какие-то молдаване и валахи с переговорами об уборке трупов, – продолжали турецкие офицеры прерванный разговор, – рассказывали, что они приехали из румынского лагеря, а мы никаких румын не знаем; слышали, правда, что к русским присоединились несколько человек валахов, но нам до них нет никакого дела.

– Однако, – заметил на это Мокеев, – на вашем левом фланге румыны дали вам почувствовать свое присутствие.