Джек-потрошитель с Крещатика. Свадьба с призраком

Катя направилась к стойке, за которой высился солидного вида усач в щегольском галстуке и белой манишке, чем-то неуловимо напоминающий «благородного отца» с аукциона.

– Я пришла к художнику, Вильгельму Александровичу Котарбинскому, – царственно объявила Катерина Михайловна.

Ее красота, стать, блеск драгоценных камней, как обычно, произвели впечатление – повелитель стойки и множества помеченных медными номеркам ячеек встрепенулся.

– Безмерно счастлив вам услужить. Акимка, проводи барыню к живописцу… да поторопись-ка! – сказал портье с едва заметным иностранным акцентом.

Юркий мальчишка в форме с блестящими пуговицами и тенью щетины, уже наметившейся над его верхней губой, быстро поклонился красивой барыне, вздрогнул, зарделся, повстречавшись с нестерпимо красивым Катиным лицом, и дернул кадыком, пытаясь отогнать наваждение.

«Даже очки не помогают, – отметила Катерина Михайловна. – Лучше бы надела густую вуаль. Нет, в вуали и очках – уже совсем перебор!»

– Соизвольте пройти-с со мной к подъемной машине, – засуетился Акимка.

Следом за Катей и мальчишкой в лифт otis зашла веселая компания – два офицера и три дамы. Катя благоразумно повернулась к ним спиной, дабы избежать очередных армейских комплиментов.

– На крышу! – отдал приказ лифтеру штабс-капитан таким тоном, будто посылал беднягу в атаку, и продолжил, обращаясь уже к своим спутникам: – Это первейший вид на весь город, и сам ресторан недурен… рябчик прелестен! – от штабс-капитана пахло табаком, коньяком, березовым бальзамом Зеегера от выпадения волос и почему-то канифолью.

«Подъемная машина» остановилась. Акимка повел барыню по узкому коридору с одинаковыми белыми дверями в стиле модерн – в каждой из них было небольшое круглое окошко, делавшее отель похожим на огромный корабль… и Катя подумала, что всего через три года красивое и нарядное «судно» «Прага», на борту которого Вильгельм Котарбинский провел свою беззаботную киевскую жизнь, зайдет в темные воды Первой мировой войны, а еще через три – погрузится во мрак революций.

– Вот-с его нумер, извольте… прикажете постучать?

– Нет, можешь идти.

Катерина наградила подростка прихваченной монетой царских времен – Акимка взглянул на великодушный дар, но, кажется, даже не оценил ее щедрости.

– Не гневайтесь, барыня, великодушно простите за дерзость, – дрожащим голосом вымолвил он, – но вы самая-самая прекрасная дама, какую я видел и… от того, что вы слепая, вы только еще красивей!

– Слепая? – с облегчением рассмеявшись, Катерина Михайловна сняла очки. – Ступай, ступай, – наказала она Акимке, восхищено уставившемуся на прозревшую барыню.

Он попятился, силясь оторвать от нее взгляд.

Насколько Катя знала, в 1911 году слепые еще не носили темных очков, как не носили их и красивые дамы.

Но своим предположением мальчишка опередил время, точно так же, как и Катя, заявившаяся в темных очках, которые, не без помощи Коко Шанель, войдут в дамский моду только несколько десятилетий спустя…

А, впрочем, кто знает, может, теперь первым дизайнером затемненных дамских очков станет Акимка, навечно сохранивший в душе образ красивой очкарички?

И все же Катерина Михайловна Дображанская сочла нужным переместить очки обратно в футляр, дабы не свести весь визит к Котарбинскому к обсуждению оптических новшеств.

Дверь номера не была заперта. Гостья толкнула ее и оказалась в просторной и светлой комнате посреди заправлявшего в ней художественного и антихудожественного беспорядка.

С высокого, зашитого деревом потолка свисали разномастные люстры, по комнате разбежались тонконогие венские стулья, под лавкой у стены пряталась живописная куча творческого мусора: сломанные подрамники, ветошь, обрывки бумаг, коробки из-под спичек и папирос из лавки Соломона Когена, заметенные туда «аккуратным» хозяином. Но все это показалось неважным…

Стоило Дображанской войти, как ее обступили картины Вильгельма Котарбинского, – обступили, перешли в наступление и победили ее сразу. Их было множество, одни стояли на мольбертах, иные прямо на полу у стены, третьи висели под потолком.

Одни были огромны, почти на всю стену, иные – в Катин рост, третьи невелики – но все вместе они производили колоссальное впечатление калейдоскопом фантастических образов. Русалки и мятежные души, мистические и инфернальные дивы, перемешанные с христианскими сюжетами. Насколько художник бесконечно плодовит, было видно по одной этой комнате-мастерской – больше похожей на музей или выставочный зал…

Возбужденный голос хозяина мастерской долетел из соседней комнаты:

– Вот так, моя милочка… Ах, какая милая головка… Взгляните на меня… Какой взгляд… Какая прелестная меланхолия…

По-видимому, живописец пребывал там сейчас тет-а-тет с какой-то миловидной натурщицей и, помня, что последние позируют не только в одежде, но и без нее, – Катерина решила быть вежливой.

– Вильгельм Александрович… – позвала она. – Простите, что я без стука. Дверь была открыта… Я к вам по делу.

– Ах, какой чудный я слышу голосок… Кто у нас здесь?

Вильгельм Котарбинский немедля появился на зов. Он был уже немолод, но подтянут, светлоглаз и весьма приятен на вид, с волнистыми белокурыми с сединой волосами, прекрасно прорисованными бровями, небольшой бородкой и мягкими обходительными манерами, мгновенно обволакивающими тебя, словно ласковый теплый гостеприимный плед.

– О! – восторженно встретил он красавицу Катю и машинально поправил свою испачканную краской широкую рабочую блузу. – Рад, очень рад принимать у себя таких восхитительных дам. Я еще не видел на Киеве подобных красавиц… Вы по делу… Как обычно? Портрет?

– Да… Я хотела бы, – Катя отметила, что, поляк по происхождению, Вильгельм Котарбинский путается в единственном и множественном числе, но во всем остальном он произвел на нее самое благоприятное впечатление.

Он походил на человека, взаимно влюбленного в жизнь сразу во всех ее проявлениях!

Перед приходом сюда ей удалось найти в сети очень немного информации о нем, но хватило и того немногого, чтобы понять: Котарбинский был неисправимым романтиком. В юности влюбился в кузину и в живопись. Жениться на первой воспрещала суровая католическая вера, стать живописцем – запретил шляхтич-отец. Тогда юноша просто сбежал из дома в Рим, где вскоре получил звание «Первого Римского рисовальщика». Приехав в Киев, после росписи Владимирского собора он легко и быстро вошел в моду. Рисовал тоже – легко и быстро. Зарабатывал легко и быстро тратил деньги. Все же женился на своей кузине, но легко и быстро разошелся с ней…

И сейчас тоже воспринял Катин визит легко и быстро перешел к делу:

– Чудный свет… Я прошу вас сюда. Я сделаю сейчас небольшой набросок.

Катерина Михайловна послушно встала на указанное художником место. Котарбинский подбежал к одному из мольбертов, сбросил с него незаконченный рисунок прямо на пол, взял чистый лист, схватил карандаш и принялся за работу.

– Ах, до чего ж вы красивы… Я даже не знаю кто вы: гоплана, царица ночи? Сама красота – Елена Троянская? Клянусь, вот это и есть истинное счастье творца – запечатлеть на бумаге такую диковинную красоту… и такой дивный контраст… – с наслаждением проговорил он.

Головокружительная скорость исполнения заказа изумила Катю – однако, не слишком. Возможно, увидев даму в дорогих украшениях, художник сразу уразумел, что она будет щедрой. А возможно – и даже скорее всего, как и прочие, был сражен наповал красотой темноглазой Катерины Михайловны Дображанской и, как случается с творческими людьми, понесся за новым вдохновением, забыв про прелестницу в соседней комнате. Последняя же наверняка модель, работает за деньги, а значит, будет ждать сколько угодно.

– Придвиньтесь, прошу вас… – сказал он.

– Придвинуться к чему? – спросила Катя.

Художник не ответил на вопрос, увлеченный работой.

– Я никогда не видел таких фантастических дам… Нет… Таких, как вы, никогда… Только сегодня… Упоительный день, вы не находите?

Катерина невольно обратила взор к тусклому дню за окном – там начал моросить мерзкий и мелкий дождик – трудно было придумать погоду противней. Но Котарбинский был увлечен даже сегодняшним днем.

«Врубель для бедных», – вспомнила определение Катя. – Но в жизни он скорее уж Врубель наоборот…»

Вильгельм Александрович и Михаил Александрович. Оба поляки по крови. Оба выбрали путь живописца, вопреки воле родителей. Оба приехали в Киев расписывать собор по приглашению профессора Прахова. У обоих была несчастная первая любовь… Но Врубель увидел в ней бездну. А для Котарбинского даже печаль стала светлым вдохновением. Оба сошлись с женой профессора Эмилией… Но для первого она стала той самой неразделенной любовью – его собственным ангелом ада, а для второго – ангелом-покровителем, лучшим другом, Вильгельм умер в старости у нее на руках.

Дивный пример, как одни и те же люди и вещи могут стать горем одного и счастьем другого. Как в горе может прятаться страшное счастье, а в счастье – страдание.

Именно способность проваливаться духом в бездонные миры породила гений Врубеля. А творчество Котарбинского оказалось таким же поверхностным или, скорее, парящим – легким, как его нрав.

За исключением разве что одного полотна – Черного Ангела с лицом прекрасного чудища, с глазами, полными темной бездны… Той самой бездны, которой были наполнены взгляды всех персонажей картин Михаила Врубеля.

– Маша, что ты делаешь?! – вскричала Чуб, едва не выпустив из рук принесенный из кухни поднос с ритуальной едой: коливом, заправленным медовой сытой, и горячими пирожками.