Дело №346

Слушая длинные гудки, Егор Иваныч машинально оглядывал прохожих, и вдруг лицо у него побледнело и вытянулось. Среди толпы он заметил рыжеватую, коротко стриженную голову, роговые очки и цветастые пеленки.

«Этого не может быть! Наверное, я схожу с ума!» – он потрогал холодный, покрытый испариной лоб.

К дому он несся уже трясясь от страха и тяжело дыша.

Подбадривая себя разными словами и обзывая себя «параноиком», он взлетел на восьмой этаж. Не привыкший к таким физическим нагрузкам, согнулся пополам, пытаясь отдышаться и хватая ртом воздух, но тут же, гонимый страхом и паникой, пошатываясь и издавая хриплые звуки, устремился к двери своей квартиры.

Только после того, как за ним захлопнулась входная дверь, Егор Иванович почувствовал облегчение. Он немного посидел в коридоре на полу, прислонившись спиной к двери и напрягая слух. Ничего он не услышал, кроме шума движущегося лифта.

Он проверил, надежно ли заперта дверь, и прошел на кухню, а там обессиленно повалился на табурет и уставился перед собой.

Он решил отдышаться и взять из комнаты большой медицинский справочник. Сейчас его интересовали термины «галюцинации» и «бред».

И в этот момент тихонько хлопнула входная дверь. Даже не хлопнула, а аккуратно прикрылась.

«Слава богу, жена пришла.» – подумал Тучков, трусливо прислушиваясь к возне в коридоре.

– Это ты? – сдавленно крикнул он и удивился, каким слабым и жалобным казался его голос в тишине.

Никто не ответил ему, и он стал медленно приподниматься на стуле.

– Почему ты молчишь? – еще раз крикнул Егор Иваныч, и на этот раз в его голосе прозвучали истерические нотки.

Егор Ивановичч стоял, напряженно прислушиваясь. Он боялся выглянуть в коридор и боялся не сделать этого. Из кухни не было другого выхода, и он почувствовал себя буквально загнанным в угол.

«Это просто галлюцинации. Надо взять себя в руки…»

Он сделал глубокий вдох и потом медленный выдох. Еще раз вдох, еще раз выдох…

– Баю-баюшки-баю, тебе песенку спою… – голос, полный нежности напевал колыбельную, приближаясь. – Ах ты мой маленький… Мой хороший… Сейчас… сейчас…

Егор Иванович затравленно оглянулся по сторонам и распахнул окно.

Он не хотел прыгать. Он хотел позвать на помощь, крикнуть, может быть, даже закричать во весь голос.

Шаги становились все более слышными.

Он знал, что сначала в дверном проеме появится заостренный носик, потом тяжелая оправа роговых очков, рыжеватая макушка…

Он подставил стул, распахнул окно и встал на подоконник, но никак не мог заставить себя отвести глаза от дверного проема, в котором вот-вот должна была появиться она…

Ошибка заключалась в том, что он стоял на подоконнике спиной к оконному проему, и как только существо приблизилось к кухне, он отшатнулся назад, на секунду потерял равновесие и быстро заскользил ботинками по металлическому отливу, одновременно пытаясь ухватиться за кирпичные выступы. Он прилагал столько усилий, что даже не чувствовал, как на обламываются ногти и костяшки пальцев, скользят по поверхности бетона как масло.

За несколько мгновений, до того, как Егор Иванович перешел некую черту, после которой уже ничего нельзя поправить, в самый неоподходящий момент (как он и предполагал!) сработала, наконец, данная мозгу установка, и Тучков вспомнил, где он видел человека из телепередачи, который сообщал населению о совершенной Материи – не такой уж совершенной, как может показаться, потому что если вы ей не понравитесь, то вас ждут большие неприятности. Тучков видел его в одном сериале, где он был шестеркой у криминального авторитета. Совсем ничтожная личность, уголовная рожа. Он появился в кадре минуты на три, не больше. Потом его застрелили. В сериале он не носил очков, а носил кепку и часто улыбался своей весьма характерной улыбкой. Вот почему Егор Иванович никак не мог его вспомнить – образы слишком разные. Это был актер! Совсем неизвестный, жалкий актеришка, подставное лицо, которое ввели в ток-шоу, должно быть, для придания ей хоть какого-то интереса. А стало быть, все, что он нес с экрана, вся эта чушь про Материю, про агентов, про бездыханные тела – четверо мужчин и две женщины! – все это сплошное вранье, выдуманное редактором и хорошо сыгранное этим…

Додумать Егор Иванович не успел, потому что потерял опору и полетел вниз.

Привлеченные его криками прохожие удивленно подняли головы и увидели, что с восьмого этажа летит что-то тяжелое.

По пути тело наткнулось на крону старого дерева.

Одна ветка порвала ему щеку, другая проткнула правое легкое, так что Тучков умер еще до того, как его тело с глухим звуком стукнулось об асфальт…

Глава 2

Каждому молодому человеку нравится, когда его девушка улыбается. Это любят все. Приятно, когда родное лицо встретится с вами взглядом и засияет навстречу, излучая любовь и симпатию.

Савва был не таким как все. Ему нравилось, когда девушка, лучшая девушка из всех существующих, хмурилась. Может быть, потому что у нее были необыкновенно красивые, вразлет, русые брови и огромные, как у ребенка, синие глаза и стоило ей задуматься, брови сдвигались, образуя маленькую, едва заметную морщинку. В этот момент ему казалось, что в мире нет ничего прекраснее этого нахмуренного лица. Он смотрел на эту морщинку, и у него щемило сердце.

А может, дело было в том, что он уже не помнил, как она улыбалась.

Прежде, когда она была счастлива, ее лицо светилось навстречу другому человеку, а потом жизнь навсегда стерла улыбку с ее лица, и она не улыбалась уже никому. Осталась лишь привычка часто хмурить брови.

Да и с чего бы ей, этой девушке, улыбаться Савве? Для нее он был просто приятель, с которым связано много воспоминаний, дорогих для нее, но все-таки воспоминаний. И если она считала Савву особенным, то только из-за дурацкого Дара, сигналы которого теперь были настолько слабы, что Савва спрашивал себя иногда: а действительно ли этот Дар существует или это только плод его воображения?

Очень давно, когда Савва был еще ребенком, Дар был более ощутимым, более… смелым. Он реагировал на самые разные предметы, вещи, ну и на людей, конечно. В первую очередь, на людей. Стоило Савве прикоснуться к кому-нибудь – внутри у Саввы, где-то на уровне глаз, начиналось свечение, очень красивое. Его цвет, мерцание, яркость зависели от того, что чувствовал Дар. Прикосновение к маленьким детям, к их вещам вызывало у Дара щенячий восторг, и он светился радостью, переливался разными цветами, как калейдоскоп. Море внушало Дару восторженный страх, а если поднимались большие волны, вызывало легкую панику, и Дар заливал Савву потоком синего цвета. Когда мать гладила Савву по голове, Дар излучал нежное, обвалакивающее свечение с немного неровными импульсами, должно быть потому, что она всегда была чем-то обеспокоена и часто тревожилась по пустякам.

Однажды мать, раговаривая по телефону, сказала кому-то раздраженно: «Ну извините меня, ради бога! Если бы я знала, что это случится, я непременно вас предупредила бы. Но я не знала. Я не обладаю даром предвидения.»

Савва валялся в постели с воспалением легких, ему было скучно, и он спросил, когда она подошла и потрогала его лоб прохладной рукой:

– Мам, что такое дар предвидения?

– Что? Какой дар? Ах, вот ты о чем! – мать засмеялась, вспомнив собственные слова, и уже серьезно объяснила:

– Это такие способности, когда заранее знаешь, что произойдет. Или если, скажем, какой-нибудь человек задумает тебе навредить, ты прочтешь его мысли и не позволишь ему это сделать…

– А почему «Дар»?

– Потому что такие способности – это дар свыше, понимаешь? Он дается только очень редким людям. Особенным.

– А ты бы хотела иметь дакой дар? – не отставал Савва.

– Конечно, хотела бы! Если бы у меня был такой дар, я бы ни за что не поддалась на твои уговоры и не отпустила бы тебя на каток в ту субботу. – и горестно вздохнула. – Хотя я и без всяких даров знала, что ты заболеешь. Тебе совершенно нельзя переохлажадаться. Вторая пневмония за полгода! Это просто безобразие…

Мать заставила Савву померить температуру, выпить противное лекарство и все это время сетовала на климат, на слабое Саввино здоровье, на собственное легкомыслие… А Савва уже не слушал ее. Он думал, что может быть, он особенный, раз у него есть этот подарок свыше. И с тех пор стал мысленно называть свои странные ощущения Даром.

Дар заявлял о себе очень часто, особенно когда ему что-то нравилось. Он действительно напоминал жизнерадостного щенка, очень дружелюбного и любопытного.

Но в восьмилетнем возрасте, отдыхая с матерью на море, Савва впервые столкнулся с повзрослевшим Даром.

Они сняли комнату в большом доме, почти у самого моря. Мать долго торговалась с домовладелицей, тетей Грушей, жизнерадостной, толстой старухой: мать напирала на тесноту (в доме жили еще две семьи) и отсутствие комфорта (удобства во дворе), тетя Груша – на свежий морской воздух, близость пляжа и собственное гостеприимство. Когда они, наконец, сторговались, Савва вздохнул с облегчением потому что боялся, что они никогда не договорятся, а ему не терпелось поскорей пойти купаться.

Сожители оказались людьми приветливыми, дружелюбными, и когда все завтракали за длинным столом в саду, Савве казалось, что они с матерью – члены одной большой семьи.

Кстати, именно за завтраком тетя Груша и сообщила всем, что ночью свободную комнату снял парень, студент, и теперь у них будет еще один сожитель.

Парень вышел к столу, жадно вдыхая свежий утренний воздух, смачно потянулся и объявил, что его зовут Серега. Кудрявый, рыжий, как морковка, в клетчатой рубашке и потертых джинсах, он всем понравился, особенно своей простецкой улыбкой с широким просветом между передними зубами. Веселый, по-студенчески бесшабашный, Серега быстренько со всеми перезнакомился и потом часто веселил отдыхающих разными байками и случаями из жизни, а когда погода портилась и купание отменялось, пел под гитару песни собственного сочинения. По крайней мере, так он говорил. Если кто-то сомневался в его авторстве, он неистово божился и клялся здоровьем своих родителей, что написал эту песню только что, буквально полчаса назад. Конечно, он ужасно много врал, не без того! но все относились к нему с симпатией, и мать сказала как-то: «Бывают же такие люди, легкие, беззаботные, как мотыльки. Даже завидно.» И вздохнула. Для нее беззаботность была непозволительной роскошью: она растила сына одна, на мизерную зарплату, и, чтобы раз в год вывезти его к морю, приходилось изрядно покрутиться.