В ритме ненависти

Тем не менее, голодной смертью после ухода бабушки они не умерли. Болезненная, манерная и капризная мать, не имеющая трудового стажа, лишь изредка и нерегулярно подрабатывающая частными уроками, после того, как проводила на вечный покой Клавдию Тихоновну, встряхнулась, спустилась с какой-то своей Нигделандии на землю, осмотрелась по сторонам и разглядела щуплого, молчаливого мальчишку, с серьёзным не по годам, и как будто застывшим взглядом.

Ирина устроилась в краеведческий музей и через два года уже была заместителем директора по научно-исследовательской работе. И очень сердилась, когда подросший Моня подсмеивался над тем, что какая может быть научно-исследовательская работа в их допотопном музее, в который они ходили классом, чуть ли не каждый год, и где известен был каждый стенд и каждый уголок.

Следующий раз Моня столкнулся со смертью в четырнадцать лет. Когда они с матерью поехали на похороны его отца. Именно там он и встретил Ангелину, свою сводную сестру, о существовании которой даже не догадывался. Более того, присутствовать там категорически отказывался. Моня не понимал для чего им ехать на похороны к человеку, которого он даже не знает. И который все эти годы не хотел знать его, своего сына. Хотя жил, как выяснилось в тридцати километрах. Мать, немного помявшись, нехотя, но под давлением сына-подростка и собственных воспоминаний, всё более воодушевляясь, стала рассказывать:

– Да нет, сынок, хотел… Очень хотел… Хотел знать, видеть и участвовать… Да только бабушка Клава твоя, царствие небесное, запретила ему приближаться даже. Конечно, у неё была причина так к отцу твоему относится, у него ведь через год после твоего рождения дочка появилась… Обидно ей было за меня, понимаешь? А я против матери пойти не смогла бы ни за что. Ты же помнишь, какая она была. Сильная, властная, всю жизнь кому-то помогающая и кого-то поддерживающая. Сначала своих родителей досматривала, они оба лежачие после инсульта были, потом муж, инвалидом с войны пришёл, а затем и нас с тобой на себе тащила… Нет, ты не подумай, отец твой всё время предлагал переехать, снять жильё, они ведь с бабушкой не выносили друг друга с самого первого дня. Мама даже на свадьбу не пошла. Только я уходить от неё побоялась, трусливая была и глупая. Тем более ты ведь родился, – крохотный, слабенький, если бы не баба Клава твоя, ты, наверное, и не выжил бы…Он и помогал всегда, особенно, после того, как мы вдвоём остались. Как бы мы жили на мою копеечную зарплату музейного работника, можешь себе представить? А не приезжал, потому что в другой стране находился. Он, как из органов ушёл, занялся бизнесом, женился на еврейке и уехал в Израиль. Сразу после развала, в 90-х. Десять лет почти прожили они там, а недавно вернулись… Не знаю почему, но только на родину его потянуло, может почувствовал что-то. И трёх месяцев после приезда не прошло, как умер. Ехал с женой в своей машине, почувствовал себя плохо, едва успел остановиться, а затем упал лицом на руль и умер. Сердце остановилось… Вот жизнь человеческая, – продолжала мать, – Ты знаешь, ведь у него даже насморка не было никогда, и с какой стороны находится сердце он даже не задумывался, и вот такая мгновенная смерть от инфаркта… Ирина замолчала и посмотрела на сына с таким видом, будто сомневалась не было ли сказано ею чего-нибудь лишнего, что может каким-то образом обеспокоить сына или как-то смутить его. А может она просто раздумывала, продолжать или нет. Моня был несколько удивлён, его немногословная и очень сдержанная мать редко пускалась в подобного рода откровения, да ещё и связанные с её взаимоотношениями с отцом. Если не считать регулярных, однобоких и субъективно-окончательных сентенций бабушки, эта тема в их семье была под негласным запретом. И обладающий, как они полагали, тонкой душевной организацией их внук и сын, чувствовал это с самого своего рождения.

Моня с грустной усмешкой взглянул на мать. А она выжидательно, каким-то заискивающим взглядом смотрела на него. Моне было неприятно видеть её извиняющуюся улыбку, смешные завитушки на маленькой, круглой голове, (зачем она делает эту идиотскую причёску?) и в целом, её уценённо-жалкий вид, и он отвернулся. Ему совсем не хотелось ей помогать.

– Сама начала, сама пусть и выпутывается, – с внезапно нахлынувшей на него злостью подумал он.

– Сынок, – вздохнула, наконец, мать, – Отец был довольно обеспеченным человеком… Оказывается, он заранее составил завещание, по которому тебе причитается некоторая сумма… Причём, его жена была в курсе дела уже тогда, и считает это вполне справедливым… Ещё и поэтому, я полагаю, нужно съездить, ты согласен со мной? Заодно и с сестрой своей познакомился бы… Моня засмеялся, так вот, оказывается, в чём дело, ну конечно! А он-то, дурень развесил уши, чего это, думает, мать вдруг так разоткровенничалась. К чему было всю эту историю рассказывать? Он прекрасно бы обошёлся без этих подробностей. Сказала бы просто, надо ехать, и точка. Проводить, так сказать, в последний путь, чтобы потом было проще забрать свою долю. Кто он такой, чтобы отказываться?

И хотя Моня уверял себя, что ничего не хочет знать ни о каких-то непонятных сёстрах, ни об их благородных матерях, ни о том, по какой причине, мужчина в расцвете лет вдруг решает составить завещание, было всё равно любопытно. К тому же категорический отказ, наверняка бы усложнил и без того не самые простые отношения с матерью. А главное, он без содрогания не мог представить, как она будет находиться там, среди чужих людей совсем одна, такая нелепая, сконфуженная и жалкая.

И Моня с матерью поехал на похороны человека, от которого в его памяти остался только запах из далёкого прошлого. Он почти равнодушно смотрел на чужое лицо с синюшным оттенком, бескровными нитками губ и ввалившимися глазницами и не ощущал ровным ничего. Почему-то он был уверен, что от него все чего-то ждут. Каких-то проявлений, или хотя бы намёка на какие-то чувства, к которым он не был готов, и которых не испытывал. Чем больше он находился среди незнакомых и мрачных мужчин и женщин, с колючими, изучающими взглядами, тем больше злился на себя, на этих людей, которые неизвестно чего от него ждут и на мать, притащившую его в этот чужой дом в незнакомом городе. Моня развернулся, чтобы отойти куда-нибудь подальше от посторонних глаз и тут увидел её. Девочку-фею. Худенькую, высокую, и будто прозрачную. Кожа её была настолько тонкой, что казалось, подсвечивается изнутри тёплым, нежно-розовым светом. Её печальные глаза на заплаканном лице, большие, с лёгким зеленоватым оттенком смотрели одновременно заинтересованно и грустно. Светлые, с перламутровым блеском волосы были схвачены сзади чёрной бархатной лентой и пышным, спиральным веером опускались на плечи и спину, задрапированные чёрным пальто. Весь её образ, эта тонкая, неявная полупрозрачность сообщала зрителю о некой эфемерности, бесплотности и ускользающем, неверном видении.

Она настолько разительно отличалась от всех тех, с кем он сталкивался до сих пор, и настолько входила в диссонанс со всей этой окружающей обстановкой, что Моня остолбенел и замер на месте. Каким-то образом, девочка поняла, что творится в его душе. Она просто взяла его за руку и сказала:

– Я знаю, ты – Гриша, пойдём со мной…

Вот так он впервые увидел её, Ангелину. Ну конечно, разве могло у неё быть другое имя? В ней вообще мало было от обычной, земной девчонки. По крайней мере, так казалось Моне. Когда он увидел её, то на какое-то время забыл, как дышать. Он был уверен, что немедленно задохнётся. И тогда же совершенно отчётливо понял, что не хочет, и вряд ли уже сможет без неё жить. В тот момент, когда Ангелина так просто и легко заговорила с ним, да ещё и взяла при всех за руку, он едва не потерял сознание. Но вместе с тем, был за это отчаянно благодарен, главным образом потому, что сам ни за что не решился бы сделать первый шаг. Даже под страхом смерти. Он толком не осознавал, кого следует благодарить за это чудесное явление по имени Ангелина, но, похоже, именно в тот момент уверовал в бога. Моня готов был молиться на неё, и в его понимании, это совсем не было заблуждением. Он был уверен, что она явилась сюда с определённой миссией, имея явно неземное происхождение. Даже после того, как они познакомились, затем стали встречаться, для чего он по воскресеньям приезжал в её город, а в ожидании этих встреч, могли часами разговаривать по телефону, в его голову всё равно время от времени закрадывалась мысль о том, что всё это настолько призрачно и иллюзорно, что скорее похоже на плод его разыгравшейся не на шутку фантазии. И на самом деле никакой Ангелины не существует, и никого он не ждёт в условленном месте несколько часов, приезжая какого-то чёрта с первой электричкой в самый лучший город мира, город, где живёт его любовь, потому что этого не может быть, особенно с таким, как он, и ещё потому, что не может быть никогда. Он не помнил, спал ли он в этот период вообще или нет, что ел, с кем разговаривал… Моня не помнил ничего, он словно находился в другой реальности. Он жил от воскресенья до воскресенья. И гнал из головы, нередко всплывающие мысли о том, к чему всё это приведёт, и что же будет дальше. Рядом с Ангелиной ему было просто хорошо. Глядя в её прозрачно-зелёные глаза, он становился самим собой, потому что Моня-тихоня куда-то исчезал. И на его месте появлялся Гриша Монеев: интересный, остроумный и весёлый. Самым большим счастьем тогда для него было брать её осторожно за руку в кинотеатре, или смотреть, как она смеётся его шуткам, и замечать, как от лучистых с прозеленью глаз посылаются во все стороны лучи, проникая и безболезненно раня его в самое сердце. А ещё он любил просто сидеть с ней рядом, но только, чтобы она подольше не говорила о том, что ей пора домой. И проводив её, долго стоять перед уже хорошо знакомым домом, отмерять бесконечным вышагиванием разбегающиеся перед ним тропинки, постоянно бросая взгляды на её окна, и ожидая, не мелькнёт ли в них знакомая тоненькая фигурка, а потом, вспомнив про время, сломя голову бежать на вокзал, в надежде успеть на последнюю электричку.

Началом конца стало невинное замечание его матери, как бы, между прочим, что его регулярные встречи с сестрой, выглядят достаточно странно, и кое-кому не слишком нравятся. А потом вдруг Ангелина сама приехала к нему среди недели, и он встретился с ней возле школы. Моня навсегда запомнил этот яркий и солнечный день в середине мая. Стояла уже по-настоящему летняя погода. Ангелина шла ему навстречу в длинном белом платье, с распущенными волосами и печальной улыбкой. Бесконечно прекрасная и столь же далёкая. Она ещё не произнесла ничего, но он уже знал, что они расстанутся. Он всегда это знал, всегда чувствовал, с самой первой минуты их знакомства.

– Отойдём куда-нибудь… У меня мало времени, мама уехала рано утром по делам, а я вместо школы сразу на вокзал… Моня молча взял её за руку, и они не сговариваясь, быстро пошли в сторону парка.

В тот день Моня не вернулся в школу. Домой он тоже не пошёл. Проводив Ангелину, он бесцельно, до одурения, шатался по улицам, которых не узнавал, и которых даже не заметил. Пока, в конце концов, не оказался в том же парке, на той же лавочке, на которой несколько часов назад он сидел с Ангелиной, возле лебединого пруда, только без всяких лебедей. Когда-то давно тут жила лебединая пара. Моня помнит, как кормил их хлебом вместе с матерью. А потом однажды ночью они бесследно исчезли. И больше здесь этих птиц никогда не было. Хотя место это в городе любили, и упрямо продолжали называть лебединым прудом. В самом центре водоёма покачивался совершенно пустой, и от того, кажущийся ещё более одиноким и заброшенным лебединый домик. Моня смотрел на это деревянное, почерневшее от старости и влаги строение, и беззвучно повторял: «Вот и всё…, вот и всё…» Так он продолжал сидеть, не двигаясь, всё на той же скамейке глядя в одну точку, даже когда пошёл дождь.

По всей вероятности, это было действительно всё. Ангелина сказала, что им не стоит больше видеться. Тем более, тайком. Потому что они брат и сестра. А братьям и сёстрам можно встречаться совершенно открыто. А дальше Ангелина сказала такое, о чём он и сам постоянно думал. Но изо всех сил, внутренне зажмурившись, гнал эти мысли. Потому что от них ему становилось больно и страшно. Она подняла на него свои прозрачные, словно до предела наполненные влагой глаза, с тускло поблёскивающими в них грустными искорками, и твёрдо сказала, что не хочет, чтобы он был ей братом. И больше всего хотела бы, чтобы они были совершенно посторонними друг другу. Моня остановившимся взглядом, не мигая, смотрел на её лицо и чуть слышно произнёс: «Я тоже…» А потом она добавила, что больше они встречаться не будут. Никогда. Потому что то, что они делают, называется преступная связь. Так сказала её мать. А она, Ангелина, не хочет находиться в преступной связи с собственным братом. И совершенно не важно, что ничего такого они не делали, и ни в какой связи не состояли. Родителям всё равно ничего не объяснишь, и не докажешь. А когда они поднялись с лавочки, потому что уже нужно было уходить, Ангелина положила ему руки на плечи и поцеловала. И когда они ждали её электричку, она ещё раз поцеловала его. А он больше всего в этот момент боялся заплакать. Он стоял и смотрел в пустоту, потому что электричка, увозившая его любимую, а ему казалось, что и часть его самого, самую главную часть, основное его содержание, оставив на перроне только жалкое его подобие, никчёмную оболочку, давно уехала. А он всё продолжал видеть в окне заплаканное, но улыбающееся лицо Ангелины и чувствовал, что его трясёт мелкой дрожью. Он понял, что снова отравился, и на этот раз очень серьёзно. Невысказанная, грубо оборванная и не выпущенная на свободу любовь, начала превращаться в сильнодействующий яд. Постепенно модифицируясь в хорошо знакомую ему взвесь ненависти и страха.

Своей кульминации достигла она в тот день, когда мать, глядя, как он невыносимо долго и монотонно размешивает в кружке чай, протягивая ему бутерброд с сыром, осторожно произнесла:

– Ты успел попрощаться с сестрой? И встретив его недоумевающий взгляд, пояснила:

– Ну, они же уезжают на днях, в этот свой Израиль, – и, заметив, как мгновенно отхлынула кровь от лица её сына, и с какой мультипликационной, противоестественной скоростью, превращается оно в землисто-серую, страдальческую и постаревшую маску, испуганно добавила:

– Господи! Да ты что, ничего не знал? Ну как же она тебе не сказала, вы же встречались? Гриша! – бросилась она за ним в прихожую, – Ты куда, сынок? Да, послушай меня, может это и к лучшему, я же вижу, как ты к ней относишься… Так случается в жизни… Но нельзя этого, она ведь сестра твоя, понимаешь?

– Не сестра она мне, ясно?! И не смей называть её так… – Моня на мгновение повернулся к матери, и она отшатнулась от полыхнувшей в его глазах ярости…

– Нужно перетерпеть, Гриша…– уже тише сказала она, – Потом легче будет… – последние слова Ирина крикнула уже в пролёт лестничного марша. Ответом ей была хлопнувшая, за выбежавшим сыном, с тяжёлым, натужным лязгом железная дверь подъезда.

Вот, пожалуй, и всё. На этом историю первой, и как выяснится, последней любви пятнадцатилетнего Гриши Монеева, в миру Мони, можно было бы закончить. Если бы с неё, как раз, всё только не начиналось.

А с Ангелиной перед её отъездом, он так и не увиделся. Был только один телефонный разговор, во время которого она сказала, что это ни к чему. А на его вопрос, почему она решила не сообщать ему об отъезде, она, сделав паузу, ответила:

– А что бы это изменило?

Моня хотел закричать в трубку, что всё, быть может, всё бы это изменило, но понял, что она права. Это ни на что бы ни повлияло, потому что он слабый и никчёмный. Он ни в состоянии никого защитить и ни на что повлиять. Поэтому с ним и происходит то, что происходит.

Но оказалось, что расстались они не навсегда. Через одиннадцать лет Ангелина вернулась. И когда Моня увидел, как изменилась его прелестная девочка с прозрачными глазами, то тогда же подумал, что лучше бы она умерла.

8.

Капитан Воронцов смотрел на бледного испуганного человека с взъерошенной причёской и суетливыми пальцами, ни на одну минуту не остающимися в покое, и в который раз подумал о том, что они снова напрасно теряют драгоценное время. Но процедуру допроса необходимо было завершить.

– Так, Федорчук, я не спрашиваю тебя, что ты делал потом. Меня интересует, куда ты направился сразу после того, как вышёл из клуба вместе с девушкой? Улавливаешь разницу или тебе популярно объяснить? Парень облизнул пересохшие губы, машинально пригладил волосы, после чего отдельные вихры упрямо возвратились в исходное положение:

– Да не вёл я её никуда, говорю же, потанцевали немного, а потом я решил на улицу выйти, на свежий воздух, – Максим Федорчук, задержанный, как подозреваемый по делу об убийстве с особой жестокостью двадцатитрёхлетней Ангелины Огинской, вздрогнув, быстро обернулся на звук хлопнувшей за Беликовым двери:

– Да я вам клянусь, я её знать не знаю, даже имени не запомнил, говорю же, пьяный был… Я вообще, со своей тёлкой должен был там встретиться, да только она не пришла, а эта Анжелика…

– Ангелина, – автоматически поправил Воронцов.

– Ну да один хрен, я даже не помню, чтобы с ней специально выходил, закуриваю, а тут она, тоже уже здорово вмазанная, – сигареткой, мол, не угостишь? Она мне и не понравилась, кстати. Тем более мочить её, на фига, спрашивается?

– О чём вы говорили? Давай, Федорчук, напрягись.

– Да ни о чём, что я помню что ли… О природе, о погоде… А, ей вроде позвонил потом кто-то, она мне махнула, и отошла… Вот и всё, а я такси взял и домой поехал, даже внутрь уже не заходил, чтоб с пацанами попрощаться, так как почувствовал, что слабею очень… Чего вы ко мне конкретно пристали? Да это кто угодно мог быть, она там часто тусуется, я её несколько раз видел, и каждый раз кто-нибудь да ошивался возле неё… Федорчук громко шмыгнул носом, закинул ногу на ногу, обхватив себя за пояс руками и отвернулся от Воронцова, мерно покачиваясь на стуле.

– Да потому что, по нашим сведениям, ты последний, кто видел девушку живой, понимаешь? То есть, как нам известно, в районе двух часов ночи, вы мило беседуете, как раз под камерой видеонаблюдения, затем девушка быстро уходит, а ты, Федорчук, именно ты, идёшь за ней следом… После этого она пропадает…

– Да не за ней я шёл! – вскочил со стула тот, – А хотел бомбилу поймать на пятачке, домой мне надо было, – в голосе парня явно стали проскакивать слезливые нотки, – Я даже не смотрел, в какую сторону она пошла, клянусь вам! Мне реально хреново было, я свою норму знаю, поэтому и заторопился, – он всхлипнул и снова шумно потянул носом. «Этого ещё не хватало», – раздражённо подумал Воронцов. А вслух сказал:

– Тебя никто не обвиняет, Максим, успокойся, – ведётся следствие, мы обязаны отработать все версии, и нам было бы легче со всем этим разобраться, если бы ты обстоятельно и подробно рассказал о том, что происходило в тот вечер. Поэтому, не нервничай и не суетись, а ещё раз постарайся вспомнить: во сколько ты пришёл в клуб, при каких обстоятельствах увидел Ангелину, может быть запомнил кого-то, или тебе показалось что-то подозрительным, в котором часу ты оказался дома, кто это может подтвердить…

После очередного бесполезного допроса, Сергей Воронцов, сцепив руки на затылке, откинулся на спинку кресла. Каким-то шестым, но тотально довлеющим над всеми остальными чувством, он понимал, что оба эти убийства, совершил один и тот же человек, при этом, не обязательно серийный убийца. И дело даже не в совпадающих по некоторым признакам характере этих преступлений, не в их общей изуверской жестокости, и не в этих письмах-откровениях, размещаемых в социальной сети, которые, кстати, первой обнаружила его старшая дочь, а вовсе не их хвалёные спецы из особого отдела. Нет, дело было в другом. У обоих преступлений был одинаково явный, хотя и едва уловимый душок. Адская смесь ненависти, скрытого гнева и животного страха, тщательно маскируемого под агрессию. Капитан Воронцов всей своей кожей, всеми фибрами ощущал этот запах. Для него он был настолько явственным и раздражающим, что поднимал в нём какие-то скрытые, тёмные пласты из прошлого, те воспоминания, чувства и переживания, о которых он давно забыл или сознательно избегал. Он будил в нём звериное чутьё, о котором Воронцов даже не подозревал. Ему оставалось только идти по следу.

Но как совершенно верно заметил майор Васильев, запах к делу не пришьёшь. Капитан чувствовал себя связанным по рукам и ногам, так как в отделе даже слышать не хотели об объединении этих дел. Кроме того, папка с делом об убийстве Киры Станичной, уже лежала на столе Беликова. И вот, почти два с половиной месяца они занимаются тем, что допрашивают, по мере поступления, то тех, то других подозреваемых, и почти всегда это происходит многократно и по-прежнему с нулевым результатом. Сначала провозились с перепуганным на всю оставшуюся жизнь, несчастным Пестрыкиным. Затем, во время расследования убийства Киры, основными подозреваемыми, в порядке живой очереди, стали родной дядя и два её одноклассника. А теперь вот, нужно отработать этого дурня Федорчука. Самое главное, что с первого допроса было понятно, что никакой он не убийца, и вообще не при делах, но требуется изображать кипучую деятельность, отчитываться о проделанной работе…

– Черт бы её побрал, – раздражённо бросил он в продолжение своих мыслей вслух, с грохотом отодвинув стол и подходя к окну. Июнь заканчивался, а вместе с ним, казалось, подходит к концу и лето. Небо снова было затянуто тяжёлыми, грязно-лиловыми облаками. Снова начал накрапывать тягостный и занудный дождик, обещая лопающими, множественными пузырями на лужах, порывистым ветром и общей свинцово-пасмурной атмосферой, быть нескончаемо долгим, по-осеннему холодным и по возможности, максимально противным. Настроение у Сергея Воронцова было под стать погоде. Он снова подумал о том, что теперь всё ещё больше усложнится, так как начальство подсунуло ему хотя и довольно тощую, но сильно отвлекающую своим хрюканьем и виртуозным умением совать нос не в свои дела, и постоянной привычкой вечно путаться под ногами, свинью в виде следователя Юрия Александровича Беликова. То, что они не просто топчутся на месте, а вернулись, по сути, в ту самую исходную точку, в которой находились два с половиной месяца назад, его несомненная заслуга, в том числе. Говорить с ним о том, что нельзя разделять эти дела, такая же трата времени, как беседа с только что благополучно отпущенным с подпиской о невыезде, Максимом Федорчуком о причинно-следственных связях.

Сергей ушёл в свои мысли настолько, что не сразу услышал, как в кабинет зашёл Беликов. Вернувшись к своему столу и просматривая записи, Воронцов поднял голову:

– Юра, у тебя по делу этой школьницы Станичной проходил некто Григорий Монеев, студент, так? Он же был репетитором убитой девочки… Ты с ним беседовал? Как он тебе? Беликов пожал плечами:

– Да никак… Маленький, невзрачный, хромой и очень близорукий, – Беликов замолчал, как бы что-то вспоминая, – Он инвалид, по-моему, ну, во всяком случае, болезненный очень. Беликов внимательно посмотрел на Сергея:

– А зачем вам? Он, как свидетель проходил, у него алиби железное, я проверял… Воронцов рассеянно кивнул, думая о своём:

– Ясно… Дай-ка мне папку по этой Кире Станичной, Юра, кое-что проверить хочу, – продолжая размышлять и намеренно не замечая недовольного выражения лица своего коллеги, вставил Сергей.

Беликов, выдержав паузу, нахмурился:

– Для чего, Сергей Николаевич? Дело находится официально в моём ведомстве, и я не понимаю…

– Юра, – перебил его Воронцов, – Дело у нас одно – найти убийцу, и ради этого, полагаю, можно засунуть свои амбиции… куда подальше… Сейчас у меня, к сожалению, больше нет ни времени, ни желания, доводить до твоего, или чьего бы то ни было сведения, очевидные вещи. Например, то, что неспособность отдельных представителей следственного комитета увидеть связанные преступления, – это именно то, что позволит совершать их снова и снова. И уже не глядя на следователя-криминалиста Юрия Беликова, с каменным лицом и плотно сжатыми губами, опустившего ему папку на стол, он раскрыл оба дела и начал просматривать их с самого начала. Протоколы допросов, свидетельские показания, фото- и видеоматериалы, результаты бесчисленных экспертиз и их анализ… Глядя на фотографии двух, зверски убитых девушек, он задумался. Несмотря на разницу в возрасте и телосложении, у них много общего. Обе тёмно-русые, светлоглазые, с правильными чертами лица, белокожие. У обеих ярко выражена феминность, они откровенно сексуальны. Даже Кира, ещё по-девичьи тоненькая, тем не менее, была физически прекрасно развита и, несмотря на свой юный возраст, уже отнюдь не девственница. Причём не только внешнее сходство бросалось в глаза. Они, как сёстры были похожи своим лёгким, так сказать, скользящим отношением к жизни. Хотя одна прожила большую часть жизни за границей, вышла там замуж и уже успела развестись, а другая ещё не выпорхнула даже из родительского гнезда. У каждой из них огромное количество друзей, связей и контактов, большинство из которых – виртуальные. Обе имеют не слишком хорошую репутацию и предъявляют не самые высокие требования к морально-нравственному облику. Как к своему собственному, так и окружающих. Но, самое главное, опять вернулся к этой теме Воронцов, как такое возможно, чтобы ни одной ниточки, ни одного следа, ни одного мало-мальски внятного свидетеля. За его почти десятилетнюю практику он такого не помнил. Одно из двух, или преступник невероятно умён и предусмотрителен, или они идут по ложному следу.